Сорокалетняя Колодушка с трудом просыпалась. Это было милое и странное существо, столь далекое от изящества, лишенное строгих форм, облаченное в рыхлые жиры и венозные сплетенья. Колодушка любила просыпаться и в акте том видела зарождение чего-то нового и неопределенного. Она сентиментально вздыхала, разгоняя перья сна, разрывала зевком рот, никогда не окаймленный губами. "Праздник сегодня, - проговорила она чужим, еще не очнувшимся голосом. - Вот радость. И на склад идти не надо. Хотя жаль. Работа все же." Она скрипнула и поднялась. Колбаски ног раскачивались над полом. Дале они погрузились в истертые тапочки и приняли тяжесть тела. Над умывальником висело зеркало. Всякий раз оно покорно вбирало изображение обитательницы дома. Мутный экран загорался, впитывая привычный сюжет, несуразный и не вмещающийся в зеркальный квадрат. "И точно праздник сегодня, - думала хрустальная от умывания Колодушка. - Вот и сосед все храпит, а в будний день давно уже должен уголь ворочать. Мать моя, - сердечный хронометр выпал из такта, дыхательные пути до невыносимости сузились, - ведь Федор обещался сегодня розы дарить. Вот беда." За сладким завтраком Колодушка успокоилась, хотя бы и на поверхности своего обильного естества. "И что мне с того, - бараночка макнулась в масло, - пущай дарит, коли обещался. И все же чудно, - продолжала она размышлять, когда плошка полнилась уже в третий раз, - Федор и розы. Я и розы." Последнее утверждение смутило ее куда больше, нежели вся слагающаяся с постоянным ускорением ситуация. И вовсе не в том заключалось ее крайнее изумление, что цветов ей никогда не преподносили, хотя так все и обстояло, а просто странно как-то ей было, вот и все. Непостижимый образ не укладывался в сознание.
          Чайный жар расправил ее, укрупнил, и она ненадолго стала совсем кустодиевской женщиной. Колодушка перекатилась к низкому окошку, ковыряя в зубах и бездумно наблюдая за молодым и робким снегом. Выхрапевшийся до пустоты и кашля сосед направлялся к базарной площади. Вслед ему катил вечный почтальон, всякий раз оставлявший ее калитку без внимания. "Вот помру я сегодня к вечеру. Уж это точно. Подойдет Федор с розами, а я уже вся мертвая лежу." Нехитрая догадка эта привела Колодушку в странное чувство чего-то неведомого, картинного и крайне оригинального. Она прибралась в комнате, а также по части внешности. В то утро лицо было на редкость неподатливым и не желало клеиться. "Ну и пусть, - всплеснула она. - А помирать я вовсе и не собираюсь. Что мне до Федора? Инвалид и пропойца. Но чудной!"
          Состояние праздника было всегда неудобным для Колодушки и попросту непонятным. Далекая от мысли рационального подчинения всех вещей и событий, Колодушка, тем не менее, всякий раз усматривала в беспечной радости нечто вызывающее, оскорбительное для себя, но скажи ей кто, что ее указание на сей счет тут же вознесется силой закона и отменит это глупое занятие развлекаться как попало в будни,- возмутится она и оставит всё привычному течению времени. И, однако, по таким дням выпадала ей шершавая неуютность. Она протекала по просторам тела и собиралась за окном в виде плохой погоды или пьяной драки мужичков в противоулочном магазине.
          Иногда выходила на красный день Колодушка в кино, но было то давно и просмотренного вспомнить уже не было сил. Во время сеанса она хирургически ощущала между собой и сюжетом наличие экрана. Разве что музыка была неподвластна всяким ограничениям и обволакивала Колодушку эфирами подвенечного платья. Ворона размеренно доклевывала свою одностайницу, видимо, убитую внезапным ночным морозом. "А какие они, розы-то? - катилась мысль вслед кинематографическим воспоминаниям. - Черные или белые?"
          От частой смены погоды и внезапных мыслей, что резкими уколами будоражили сознание, Колодушка впадала в дисфорию. Расстройства настроения длились несколькими днями, умноженные на истощающую подозрительность. Тогда люди и предметы таили в себе угрозу, и хотелось взорвать их или же уснуть, дабы не мучиться. Ко второму она склонялась чаще и, забравшись в несвежие постели, глубоко забывалась, забирая с собой время местного полугородишка.
          Городок был интересен тем, что до чистоты блокнотного листа не имел в себе ничего привлекательного. Он был настолько прозрачен, что разрушь его или перенеси на какое иное место - никто б и не заметил такой болезненной причуды. Если бы слова могли слагаться в мысли, а мысли - в чувства, то вышеозначенное перевоплощение выразилось бы беспредельной тоской и скукой, что вечно воют подлунной волчицей. И каждый странник, терзаемый жаждой бегства от себя самого и нагретых мест, забреди он в те места, поразился бы, как все увиденное им сложилось в символ, именуемый унынием. Все дороги выходили к кладбищу, жизнь которого была куда более подвижной и ухоженной, нежели в самом городишке, который оно обязано было обслуживать, принимая в плоть свою новых обитателей. Там они облагораживались, облачаясь в приличные одежды, там вспоминали их имена и бережно укладывали, приносили цветы, яблоки, и всякий стремился скорей попасть туда.
          Колодушка проснулась к обеду, но вкушать не стала и решила еще подремать до сумерек. В них она окончательно поднялась, растревоженная мыслью о грядущем вечере и связанном с ним событии. Соседа уже проволочили дружки, и он нескромно храпел, приглашая в слушатели всех многочисленных жителей дома. Из-под дверей мокро пахло курицей. Колодушка достала новые валенки и принялась в темноте их ощупывать. Спазматические ощущения разбегались от подушечек пальцев холодком колючих бугорков по всему телу. Дале она сладко подушилась, накинула тулупчик, завернулась новым платком, лет двадцать ожидавшим своей очереди, и совсем нафталиновой вышла на улицу.
          Вечерний покой был физиологически приятен. Дорога от накатанности стала упругой и звала играть. Сделав десяток шагов, Колодушка вся расправилась и по-детски заискрилась. Внезапная радость передалась снежинкам, и они цветочно разгорелись, сопровождая ее путь. Валеночки почти бежали, неся Колодушку, что она даже совсем запыхалась. Она пролетала сквозь тела и лица, разбрасывала оброненные слова и крики, спеша к условленному месту. "Вот возьму цветы, - думала Колодушка, - и сама к Федору пойду в теплушку. К себе приглашу, баночки открою, праздник всё же." И тут ей показалось, сумеречно и мутно, что для того-то и существуют эти странные дни, именуемые праздниками, дабы моменты крайнего сердечного волнения могли воплотиться в некое знаменательное событие, для которого требуется время и место. Когда стены бараков наконец закончились, кончились и фонари. Осторожно ступая, она вовремя свернула в разлом переулка, где и находился ее склад. Пятая спичка всё же разгорелась желтым шаром, и она нашла на стене рубильник. Щелчок, и из черни обозначились привычные контуры. Света от лампочки едва хватало, чтобы суметь разглядеть край территории склада с лавочкой, сделанной Федором минувшим летом, ящиками, дверями, пожарным щитом. За углом, куда свет не доходил, и должны были находиться розы, преподносимые столь странным образом. Колодушка отвернула манжет и посмотрела на часики. "Что же я так поспешила? Он же сказал в семь ровно приходить. Никак не раньше, четверть еще остается." Она принялась прохаживаться под мечущейся лампочкой, вся вспотевшая и взволнованная. И тут ей подумалось, что есть на свете время и оно необратимо дорого, что больше ничего нет, что его надо чем-то наполнять, чтобы не задохнуться. И сегодняшнее приключение обернулось для нее знамением, и, выполни Федор свое обещание, а уж он-то точно никак не может подвести, - случится чудо. Чудо, столь долго и тревожно ожидаемое, и повернет Колодушка тогда свою жизнь вспять, бросит чужой дом, работу и умчится утренним поездом к морю, будет жевать красные помидоры, а на противоположной полке будет улыбаться ей Федор, Федорушка, Федюшка, а колеса будут стучать, стучать, катясь прочь от того места, где никогда не становятся биографии. Или же просто - возьмет букет, прижмет к никем не тронутой груди и замрет, великая, нагая и счастливая, и в миг умрет, точно, умрет, сохранив в образе своем все мгновенное величие бытия, истлев до праха, ведь ничего же больше не может быть, ничего, ни в ее жизни, ни где-либо на свете.
          Стрелки часиков заняли исходное положение и остановились, боле не вправе отмечать время. Колодушка вздохнула и неуверенно пошла, все ускоряя и ускоряя шаги. Стальной ветер забил единственный источник света, и только луна сально мерцала над головой. "Ничего, - шептала разыгравшаяся Колодушка, - уж тут-то я и в потемках справлюсь." Она обогнула здание склада и побежала вдоль колючей проволоки, терновыми пунктирами уходящей в ночь. Она чувствовала, что через шесть шагов вывернется Земля, рассеется тьма, и она тогда станет тонкой, невесомой, прозрачной. Калейдоскопом закружили картинки детства, которые вновь обретали плоть, в которых через мгновение можно будет присутствовать, и раскладывать их согласно своим желаниям.
          Один лишь шаг отделял Колодушку от блаженства, и она сделала его, ступив в неведомое. В живот ей уперся предмет неопределенной формы. Колодушка освободила руки от варежек и принялась ощупывать его. Она судорожно отворачивала замерзшие холстины, ища искомое. Образы путались, сквозь их узлы она уже не могла рассмотреть своих желаний, видения которых еще недавно являлись ей. Она раскидала холсты и ринулась всем телом в разверзшуюся пустоту, с силой, не думая и вовсе когда-либо возвратиться назад, как в прорубь, в огонь, как на небо. В то же мгновение протянутые руки наткнулись на что-то мелкое и округлое с песочной поверхностью. За спиной у нее ветер бил стекла, засыпая звоном пространство с нелепыми предметами. "Надо же, картошечка. Федорушкина картошечка, и мешок такой лишь у него, - шептала Колодушка, вся зеркальная, покрытая тающими звездами. - Вот ты какой заботливый, а я-то, дурочка, помирать собралась."
          Она уверенно взвалила мешок на спину и пошла домой, вся такая старенькая и согнутая. За углом она бросила мешок, рассыпала картошку, сопровождая катящиеся клубни ударами ног. Луна перевернулась и погасла. Свинец сдавил виски. Колодушка упала на четвереньки и, неистово мотая головой, принялась выть и скакать. В своем вое, чистом, сильном и диком, она чувствовала нечто первозданное и единственно верное, из чего все берет начало и куда уходит. Совсем истощившись, она покорно легла на спину, и снег бережно залепил ей глаза. Холод и мрак закрепились по всему ее раскинувшемуся телу.

          Жить Колодушке оставалось еще десять тысяч девятьсот шестьдесят дней.