Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 2 (18). - М.: АРГО-РИСК, 1993. Обложка Олега Пащенко. ISBN 5-900506-06-1 c.4-6.

* * *

Загляделся в стакан нерадивый школяр;
что ямщик замерзал посреди
буквопастбища гиблого; как на пожар
торопился, сжимая в горсти
свою жалкую лепту - динарий, обол,
безъязыкую мелочь, глагол.

Я сказал:
                - Посмотри сквозь себя еще раз,
так советовал некогда Пруст;
это, видишь ли, кладбище пауз и фраз,
затекающих рифмами уст;
это - просит душа, это значит - пора
наповал напоить школяра.

Он сказал:
                - Хоть душа не имеет души,
но, наверно, она голодна,
раз способна на миг разрушать этажи
вавилонского неба, до дна
осушая посуду...
                - Да что ты, не так;
ошибаешься, пьяный дурак!

Ты не душу, приятель, имеешь в виду -
это дух не имеет души,
потому что не знает, за кем я иду.
Тут школяр улыбнулся:
                                            - Скажи
сам, за кем ты идешь.
                                    Я заплакал:
                                                        - На то
из людей не ответит никто.

Собеседники немы, а девы - мертвы,
или, может быть, наоборот.
Даже ты, моя тень, не предвидишь, увы,
что с тобою случится вот-вот:
назовешь это Богом, такая беда...
- Никогда, - он сказал. - Никогда!




* * *

В России ветрено, в Израиле темно,
но, постепенно холодея,
прекрасно в нас влюбленное вино
провинциального орфея.

Ни денег выручить, ни жажды утолить.
Да ладно, говорю, не надо!
Глухую дудочку в колене преломить
я обещал тебе, Эллада.

И спьяну выполнил сей варварский обет -
ни слога более, ни звука.
Тяжеле бабочек и выше пирамид
А.П.Квятковского наука.

Зачем же слышится мне песенка одна,
когда из верного стакана
спешит амфибия домашнего вина
резвиться в сердце меломана?

В кошачьем дворике студеною порой
стакан за лавочкой припрячу...
Ни слова более. Эвтерпа, я не твой!
Прощай. Я ни о чем не плачу.




EPISTOLAE EX PONTO

"Дорогой Поприщин, - пишет подруга, -
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешел в привычку."

"Дорогая подруга, - пишет Поприщин, -
ненаглядная, в смысле - не глядя, что ли?
Век железный в сумме магнитных истин
плюс кладет на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою треугольной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, душа моя, перешла в картинку."

"Дорогой Покрышкин, - пищит подруга, -
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
А чекист чекисту твердит: - Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная.
Жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!"

"Догорая подпруга, - пашет Панферов, -
это ведь я написал календарь-шестикнижие фастов,
этот недавний мой труд, для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твое божество заклинаю,
это посланье мое писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда




* * *

Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет за окном...

От мартовских ид до британских календ
непыльный гербарий, душа-пустоцвет,
шурши комариной сиренью,
пока словоформы предлог и предмет
словесной оформится тенью.

Покуда глагол не восстал на глагол,
под утро пойми торопливый укол
в предсердиях левом и правом,
и набело выйди из классов и школ,
Психею отдав на расправу

не дикому мясу, так львиной слюне,
афазии, падавшей в руки извне
какой-нибудь дрянью подпольной...
Мы заживо выросли в этой стране
великой, дурной и невольной.

Блеснет немота над тобою, как нож,
кровавую пищу наощупь найдешь
движением речи протяжной,
и заново выживешь или умрешь
в великой, дурной и неважной.




Из цикла "Карантин"

Николаю Звягинцеву

Под сердцем сильная спит змея,
как спичка, вынута наугад.
Восток: печатная чешуя;
поодаль битва идет, солдат!

В апреле синяя прорастет,
в июне белым сгорит, как соль.
Чуть выше локтя ударит сталь
и вскрикнет: "Девочки, недолет!"

А то ли дело - галдеж и двор,
фламандский праздник, молочный ход
ползучих пасынков длинных нор,
протяжных узников узких нот.

Есть медуница и есть осот.
Ты ляжешь между, поскольку тут
тряпичной речью закутан рот,
хранящий крепкую немоту.

И не откликнешься, как живешь,
но - самым доблестным из ужей -
шипящей лентою проскользнешь
в неназываемое уже.




"Вавилон", вып.2:                
Следующий материал