Кошка ушла. Сегодня третий день, как она ушла, напрягая хвост от чрезмерной чувственности. Что же, думаю я, делать. Что же, нужно идти искать ее, мою кошку, эту дурочку. Это не слишком меня радует: на улице, сколько мне видно из окна, дождь и ветер. Поэтому я продолжаю сидеть в моем ободранном кресле, сложив ноги по-турецки и попивая мой кофей из красной в белый горошек чашки. Через некоторое время я, однако, встаю и начинаю собираться. Сигареты, спички, ключи, - что еще? Я закуриваю и снова сажусь в кресло. Я стараюсь продумать все возможные ситуации. Может быть, мне придется воспользоваться каким-нибудь из транспортных средств - значит, деньги. Вполне возможен спуск в подземелье, в подвал, в лабиринт - моток веревки и кусок мела. Возможно, даже наверное, я не управлюсь до вечера - фонарик. Не исключено также нападение подвыпивших хулиганов - палка. Я брожу по квартире в поисках палки. Щетку для подметания я отвергаю из-за стратегического неудобства, состоящего в неравномерном распределении масс. Ах, да! - я достаю из-под кровати архиепископский посох, доставшийся мне в наследство от моего прадеда, бывшего в свое время архиепископом в Харьковской губернии. Посох тонок, легок и изящен, и с одной стороны оправлен золотом.
        Я раскладываю необходимые мне предметы по карманам пальто и, захватив еще баночку аскорбиновой кислоты (лекарство от скорби, как заметил один юноша, мой прежний знакомый), захлопываю дверь.

        Вот я выхожу во двор и стою у подъезда, опираясь на посох. Неподалеку я замечаю сделанную мелом на асфальте надпись: ПОТОМУЧТОЕСЛИБЫЯЗНАЛЖИВУТЛИПОДОСИНОВОЙКОРОЙКОРОЕДЫЯБЫНЕСПРАШИВАЛУТЕБЯОБЭТОМГОСП. Я догадываюсь, кто это написал: толстый мальчик Сережа, сын приемщицы из химчистки, с которым я находился когда-то в дружеских отношениях: мы часто беседовали с ним о способах различения помета парно- и непарнокопытных. Я, впрочем, не знаю, жив ли он теперь. Я вынимаю из кармана мел, дописываю ОДИ и задумываюсь - ставить ли мне точку или восклицательный знак. В конце концов я склоняюсь к точке, потому что трагичность этого высказывания, кажется, не нуждается в дополнительных средствах выражения.

        Кошки нигде не видно, поэтому я закуриваю и начинаю выстраивать план, по которому я буду искать мою кошку, эту дурочку. Есть несколько вариантов. Можно, например, изучить пустырь, в который переходит двор и который, в свою очередь, переходит в лесопарк, а этот лесопарк, как я слышал, столь обширен, что переходит, в свою очередь, в Брянские леса. Во что переходят Брянские леса - в свою очередь, конечно, - я, к сожалению, не помню. В любом случае непонятно, как обеспечить абсолютную охваченность территории моими поисками. Можно также исследовать канализационные люки, в изобилии имеющиеся. Или вот: прежний мой кот очень любил прятаться под автомобилями, также в изобилии имеющимися. Можно, наконец, поехать в Тушино, на улицу Донелайтиса, где расположена малая родина моей кошки. Но нет, для начала, пожалуй, лучше всего пройти всю лестницу моего подъезда снизу доверху - на тот случай, если моя кошка, утомившись, заснула на пути домой, - и осмотреть поочередно каждый этаж - ведь моя кошка, эта дурочка, вполне могла перепутать этажи.

        Я так и делаю.

        На первом этаже я обнаруживаю Список ответственных за подъезд, козлы с пятнами белой краски, стоящие здесь, по-моему, со дня моего рождения или совершеннолетия, и телефонный счет на сумму 36 коп., на имя Востокова А.Х. Мне кажется, что эту фамилию я где-то встречал, и совсем недавно. Подумав, я вспоминаю, где - в Списке ответственных. Пододвинув козлы, я прикрепляю счет к Списку и иду дальше.
        На втором этаже я нахожу две бутылки из-под портвейна "Гюнашлы", в каждой из которых я обнаруживаю небольшой цилиндр, сделанный из коры пробкового дерева. Я вспоминаю, что четыре года и два месяца назад я видел в одной бутылке заспиртованную лягушку. Поэтому я цилиндрам не удивляюсь.
        На третьем этаже я не нахожу ничего.
        На четвертом этаже я опять не нахожу ничего.
        На пятом - моем - этаже я нахожу четыре велосипедные спицы и стеклянный глаз. Глаз я беру с собой.
        На шестом этаже я нахожу три копейки и кладу их в карман.
        На седьмом этаже я не нахожу ничего.
        На восьмом этаже я опять не нахожу ничего.
        На девятом этаже я нахожу три окурка "Пегас" со следами губной помады и использованное лезвие "Нева", тоже с этими следами. Я их не трогаю.
        На десятом этаже я нахожу пыльное зеркало, в котором частично отражаюсь я - а именно мои, как выясняется, совершенно грязные ботинки, а также фрагмент моих новых дурацких штанов.
        На одиннадцатом этаже я нахожу разорванный розовый бюстгальтер. Я его не трогаю.
        На двенадцатом этаже я не нахожу ничего.
        На лестничной площадке между двенадцатым этажом и тринадцатым я нахожу кучку высохшего человеческого помета почти правильной конической формы. Я ее не трогаю.
        На тринадцатом этаже я нахожу три бутылки из-под портвейна "Гюнашлы" с заключающимися в них пробковыми цилиндрами. ГАЛЛИМАР, написано на стене, ДУРАК. Почему же, думаю я, дурак. У него есть, конечно, свои недостатки, но я не стал бы утверждать столь категорично. Чуть ниже процарапано: МУДАК. Не очень понятно, кто имеется в виду - Галлимар или написавший, что он дурак. Рядом написано мелом: КТО НАПИСАЛ МУДАК ПРИХОДИ СЮДА ЗАВТРА ПОГОВАРИМ. Снова процарапано: Я ПРИШЕЛ. Ниже красной ручкой: НУ И МУДАК ХА-ХА. Той же ручкой: ГАЛЛИМАР + КАТЕРИНА = ЛЮБОВЬ. Мелом ЛЮБОВЬ зачеркнуто и подписано сверху: ЖОПА. Мелом, большими буквами: КТО ПИСАЛ ЖОПА ПРИХОДИ СЮДА ЗАВТРА ПОГОВАРИМ. Вот вам, думаю я, Василь Васильич, и печатать не нужно - на бетонных скрижалях.
        На четырнадцатом этаже я не нахожу ничего.
        На пятнадцатом этаже я снова не нахожу ничего.
        На шестнадцатом этаже я нахожу портрет писателя Гоголя. На нем нарисована дымящаяся сигарета. Я сажусь покурить рядом с писателем Гоголем. Крыша заперта. Моей кошки я нигде не нашел. Я думаю, что мне делать теперь.
        А! - думаю я, - теперь нужно спуститься вниз и попытаться проникнуть в подвал. Потому что те кошки, что кричали человеческими голосами прошлой зимой, - где они, эти кошки, живут, если не в подвале.

        Я стою во дворе, опираясь на посох. Несмотря на дождь и сумерки, надпись про короедов продолжает виднеться на асфальте. Я заворачиваю за угол и иду вдоль той стороны моего дома, где нет подъездов. Я знаю, что с этой стороны есть три подвальные двери, находящиеся в специальных углублениях, в которые можно спуститься по небольшой лесенке.
        В первом углублении я вижу мертвую крысу. Суеверный ужас не позволяет мне приблизиться.
        Второе углубление мне знакомо. Неподалеку от него находится разбитая мусорная урна - объект поклонения поэтическому гению моего друга Сумрака, посвятившего некогда этой урне стихотворение, где были такие строчки:

        Углубление, однако, завалено негодными механизмами, что делает доступ к двери невозможным.
        Теряя всякую надежду, я подхожу к третьему углублению и - о, моя кошка! - оно свободно, мало того, дверь приоткрыта. Такое несколько фольклорообразное приближение развязки (непременно в третьем - последнем - случае герой преодолевает очередное препятствие) напоминает мне сценарий моего друга Сумрака, предназначавшийся им для нашего общего друга-режиссера, который, впрочем, этого сценария никогда не увидел, поскольку в день его окончания уехал в город Пено, на родину Лизы Чайкиной, и с тех пор - уже шестой год - не появлялся. Он, надо полагать, умер.

        Я сижу на краю углубления и покуриваю, свесив ноги и выстукивая посохом песню американских революционеров "John Brown`s Body". В ней рассказывается, как тело Джона Брауна разлагается, лежа в могиле, и никто, кроме звезд на небе, не помнит о нем. Я некоторое время думаю о том, какая это, в сущности, грустная песня. Вот и я, думается мне, когда-нибудь умру. Потом я вспоминаю, как однажды, три года и пять месяцев назад - или наоборот, пять лет и три месяца, - я проезжал на поезде город Пено, дело происходило ночью. Я вышел в тамбур и, почувствовав, что идет дождь, спросил у проходившей мимо женщины: "Что, дождь?" Она ответила: "А, тут всегда дождь". После этого мы поехали дальше. Мне понравился город Пено. Позже я узнал, что этот город - родина Лизы Чайкиной. Кто такая Лиза Чайкина, я не знаю. Я задумываюсь над образом этой женщины, сумевшим пленить нашего друга-режиссера. Но ничего, кроме смутного бледного лица, мне не представляется.
        Я чихаю и пытаюсь вспомнить, что я здесь, вообще говоря, делаю. Дождь все идет, и довольно сильный, так что я промок и продрог. Моя сигарета давно потухла. Темнеет. Я встаю, чтобы идти домой, при этом я ощущаю, как мокрая рубашка прилипла к спине, что неприятно. Я замечаю архиепископский посох в моей руке и вспоминаю, что того, зачем я сюда пришел, я не сделал. Я с ужасом смотрю на приоткрытую дверь в подвал.
        Встать на пороге, вглядываясь в гудящую темноту, пока не привыкнут глаза. Фонарик не зажигать, чтобы не выдать свое присутствие.
        Боже, укрепи сердце мое!
        Не спеша подать вперед левую ногу и замереть ненадолго, прежде чем опустить ее, напрягая до дрожи мышцы спины, втянув до предела когти. Стекло, неизбежно хрустнувшее. Дальше, - вслушиваясь в шуршание то ли воды в цементных трубах, то ли летучих мышей под плоскими сводами. Идти, припадая к грязному полу, касаясь пальцами шершавой поверхности, которая только и может указать какое-то направление.
        Направи меня, Господи!
        Мимо мягких тряпичных развалин, втягивая носом запах прения и человеческих выделений, попирая пространства, устланные стеклянными осколками. Задев ногою и разглядев впитавший влагу диван, вставший как-то торчком, остановиться. Посмотреть по сторонам, приготовившись в любой момент отпрянуть назад. Осознать, что здесь - конец предварительного помещения, и нужно идти, согнувшись, в узкий коридор.
        Лиза, Лиза Чайкина, в тебе мое упование!
        Стукаясь головой о трубы, ощупывая щели, медленно, задерживая дыхание после каждого шага, двигаться дальше. Ползти, рискуя вымазаться, по сузившемуся коридору.
        Обернувшись, ничего уже не увидеть. Трубы, повороты, мертвые запахи, капли жидкости на низком потолке. Почувствовав вдруг какое-то движение впереди, не двигаться с места, только расширив ушные раковины и вцепившись когтями в земляной пол.
        Господи!
        Увидев, как приближается что-то светлое, быстрое и дурно пахнущее, отпрянуть, но на повороте назад уже не протиснуться, да и незачем. Впереди - несколько пар маленьких красных глаз, позади - прикосновение мерзкого голого хвоста.
        Услышав радостное повизгивание, раскроить первой из них череп напряженными когтями. Громко зашипев, испугать остальных, но ненадолго. Их много.
        Почувствовать, как разрывают горло раскаленными резцами.
        Господи Боже и Пресвятая Дева Лиза Чайкина!
        На полу лежит стеклянный глаз. Его зрачок чист и бесстрастен.