Сенешалю Столетову

1.

Я вхожу в чужую комнату. Делая над собой усилие, оглядываюсь по сторонам. Я мог бы коллекционировать воспоминания об интерьерах. Они все, абсолютно все чужды мне. Мне ни разу не пришло желание что-нибудь украсть из вещей, виденных в посещаемых мной квартирах. Мне не нужны вещи этих никогда не виденных мной людей.

Я ищу другое.

То, что я ищу, я нахожу сразу. Найдя, не спеша ухожу.

Я краду чужие дневники.

2.

Придя домой, я погружаюсь в чтение. Иногда его прерывают крики бродячих котов, пересекающих мою голову, иногда мне мешает зеленый свет дня. Лучше всего читать в летнюю ночь. В такие вечера, под звездным дождем, царапающим воздух вечным пером, особенно тянет перечитать страницы безымянной девятиклассницы, несмелые и чистые, они возбуждают сильнее любой порнографии. Два цветка между страниц порыжевшей тетради, мертвый секущийся ворс стебельков, ржавчина, проступившая на тающих скрепках. Их старинный металл ускользает от мира, как смысл. Скрепки девичьей тетради, воистину, вы ≈ подлинная    copula mundi.

Лежа я курю и выдумываю женщину. Когда она приходит и наклоняется надо мной, я не удивляюсь. Это призрак.

Когда-то мне казалось, что я переживу своих людей. Я буду приносить венки на могилки этих графоманов. Бумажные цветки, свернутые из их тетрадок. Увы, я оказался негодным для этого поприща. Теперь я сам пишу дневник и со страхом жду его неизвестного похитителя.

3.

Прокаженный, отбившийся от стада...

... Он шел, запрокинув голову, закрыв глаза, чтобы не видеть ослепительного монокля неба.

Потолок кончился, началось высокое марево. Из марева вставал исполинский тысячелистник, раскручивая жгуты стеблей, разворачивая листья к свету. Сверху, из-за пелены, казалось, что он, наоборот, распластался в утренней пыли. Воробьи, суетливо ткавшие утро, кружились невысоко, как мысли.

В его голове, как глухой музыкант, не слышащий грянувших уже аплодисментов, все еще играл на странном инструменте из свечи, книги и бутылочного горлышка вчерашний сон.

Марфа-развратница, прикрываясь солнечным зайчиком, выглянула из-под лопуха, поманила было его к себе рукой, но тут же махнула ею, отдаваясь полуденной дреме.

Сегодня он и солнце просто любили друг друга.

Сегодня он был бессмертен.

Именно ввиду этого обстоятельства, которое я выдумал в кратком промежутке между белыми сумерками, стоя на террасе, ≈ я пишу "ОН".

Он ≈ это я. Местоимения вечности.

4.

"Петербургом" овладела алмазная лихорадка.

Проспекты разрыты. Скверы перекопаны. Все ускоряется. Начинаются пропуски слов. Жизнь в ритме телеграммы, в стиле счетов и чеков, в блеске подделок.

Конечно, голову потеряли не все. "Рок-н-ролл против алмазов". Make love, not diamond. Радио Придурокс.

Я оскорблен до невралгии. Выйдя на террасу, я опрокидываю на мостовую старинную шкатулку в форме галеона. Оскверненные камни рассыпаются меркнущими точками.

Я оставил себе только один камень, миндалевидной формы, подаренный мне когда-то Тавернье, с персидскими письменами на гранях: "Сахиб Киран Сани, 1037".

Милая, теперь я буду украшать тебя звездчатыми рубинами из Бирмы.

(Алмазы они ищут так: накупив в бижутерийных магазинах стекляшек, они идут по городу, как отряд пращников, крутят бусы над головами, пока не перетрутся нити. Тогда они бросаются врассыпную, дрожащими руками поднимают с мостовой бусинки, и тут начинается самое интересное: торжественно открывают новый рудник. Через час улицу невозможно узнать ≈ вместо нее траншея глубиной в четыре метра.)

5.

К нему приходит женщина. С разноцветными, как майская степь, волосами. Со звездчатыми глазами, в которых шевелится извечный хаос. Он как-то назвал ее зрачки кошачьими перекрестками.

Когда он видит ее, ему хочется написать запретную повесть. Но он не помнит современной орфографии. Поэтому он ничего не пишет, вместо этого он дарит ей камни.

Потом, уже утром, они выходят на террасу и превращаются в двух скарабеев.

Это священная архаика любви.

Часто ее мучают приступы жажды. Вызноенные губы, шершавый язычок. (Почему у кошки такой негладкий язык? От желания пить?)

Ему нравится этот шершавый язык. Он превращается в усталого, обросшего щетиной любовника, этот шершавый материнский язык вылизывает его седеющий мех... Они часто меняются ролями, бесполый театр: милый, поцелуй стёкла глаз моих, я прозрею, я увижу, что ты мужчина.

Она прозревает все чаще. Она возбужденно смотрит с террасы вниз. Она владеет искусством дробления. Задача о дихотомии все еще мучает их, они продолжают бесконечное деление жизни по терциям блаженства.

Это очень древние люди. Их тела в каменеющей слизи. В их ослепительных мыслях трудный яд.

Это рубин?.. Или лакированный коготь фараона?..

6.

Я ≈ Великий Консерватор. Стоя на террасе, между газетными сообщениями об открытиях новых алмазных копей, я издеваюсь над ними:

Внезапно вспомнив кто он
и откуда
поэт выбалтывает несколько
мелких секретов мироздания
затем наступает смерть

Стоя на террасе, я погружаю руки в вечный колодец кошачьей жажды.

Алмазоискатели превратили postmerium в огромную впадину. Они работают даже ночью. Жилища их не ждут.

С наступлением ночи я отправляюсь на промысел. Я вхожу в квартиры, отдающие нежилым, зажигаю красный фосфор. В фарфоровую чашечку, принесенную с собой, я высыпаю можжевеловую пыльцу. На запах слетаются причудливые насекомые, разноцветные шуршащие мистики. Мне наплевать на них. В эти наркотические лиловые ночи я равнодушен к нечеловеческой красоте. Исключение ≈ камни. (Недавно я заметил: некоторые из них впитывают запахи. Некоторые хранят звуки: сухое потрескивание алхимического пламени. Культовые предметы памяти, они напоминают, что мы только дети насекомых, утративших сухую потребность в красоте.)

Сквозь песчаный сквозняк минуток снова и снова я вижу себя: непропорциональный истукан с пустыми глазами. Вместо лица у меня зеркальная маска. Мои глаза украдены британским солдатом.

Я спускаюсь по лестнице, прижимая к боку свой трофей. Спускаясь со второго этажа, прохожу пролет из двенадцати ступеней. За стеной отчетливо бьет полночь. Измерения старого дома переходят одно в другое.

Дома меня ждет женщина, испанская колдунья, сожженная Торквемадой, по имени Soledad.

7.

Он несет к себе домой до боли знакомую мне тетрадь в истлевшем кожаном переплете. Его сигарета искоркой вливается в ночное свечение. Тень и ее обладатель сливаются воедино над впадиной города искателей алмазов.

Примечания

Тавернье - кажется, придворный ювелир Людовика XIII.

Postmerium - по уверению автора, так называет Плутарх пространство, окруженное городской стеной.