Столовая сейчас откроется, да вот, уже открылась. В очереди в кассу передо мной стоит Гоша - высокий парень в светлой куртке и стоптанных домашних шлепанцах. Гоша замечает меня, поворачивается, и мы пожимаем друг другу руки. Гоша голоден, он только что проснулся: взгляд его задумчив, волосы взъерошены - он не стрижется годами. Кассирша проворная, очередь движется быстро. Гоша пробивает полпорции борща, гуляш и протягивает рубль, который кассирша брать отказывается: рубль сильно измят, кусок вообще оторван. Начинается беседа. Гоша пытается оправдаться.
- Вы сами вчера мне этот рубль давали.
- Вот врет-то, врет и не краснеет! Да я вчера и не работала.
- Ну позавчера, какая разница.
- Да у меня и денег-то таких нету! - Она выдвигает кассовый ящик. - Вот, вот, смотрите! Они у меня все как под прессом, гладенькие.
Гоша нервничает.
- Что вы их, утюгом гладите, что ли? Куда я этот рубль дену?
- Нет, ребята, и не просите, не возьму.
Она облокачивается пухлыми локтями на кассу, давая понять, что разговор окончен. Гоша, вздохнув, забирает рубль с блюдечка и, наклонившись над прилавком, пятерней рывком впихивает бумажку в пухлый кассиршин рот, стараясь не сбить с ее носа очков, - но они на цепочке, поэтому просто падают ей на грудь. Кусочки казначейского билета торчат у нее из уголков плохо подкрашенных губ - она кричит, торопясь снять стресс в начале рабочего дня, за Гошей захлопнулась дверь.
- Полборща, - говорю я.
- Сволочь проклятая! Что хочет, гад, вытворяет.
- Гуляш...
- Ну приди, приди еще сюда. Каждый день туда-сюда мотается.
- Три хлеба и компот...
- Сука лохматая! Пришел в стоптанных туфлях.
Я обедаю. Суп отвратителен, мясо скользкое и жирное, вперемежку с хрящами. Гуляш не лучше. Я думаю - кто из них прав?
Ночью мне приснился сон: очередь, Гоша достает из кармана разноцветные бумажные комки, шурша, размазывает их по потному кассиршиному лицу, кассирша разглаживает утюгом купюры и укладывает их в ящик, а моя очередь все не подходит.
По утрам он бредет от электрички к факультету под руку с женой - маленькой старушкой в сером шерстяном платке и роговых очках. Она осторожно ступает, боясь поскользнуться, и наслаждается морозным воздухом.
Его день заполнен до предела: с утра лекции и семинары, вечером приходят дипломники, аспиранты, соискатели. Он подчеркнуто вежлив с каждым; пододвинув стул для очередного посетителя, погружается в чтение, - и сейчас у меня перед глазами его широкая спина, облаченная в пыльный черный пиджак с крупными прорехами подмышками. Молчание, иногда очень длительное, прерывается шуршанием листков. Он шумно вздыхает и барабанит пальцами по крышке стола, наконец, начинает говорить, и собеседник торопливо делает пометки в блокноте. Наконец, уходят все, он ставит чайник, сосредоточенно жует сухой бутерброд, прихлебывая из чашки. Смеется он редко - может быть, потому, что стесняется показывать полусгнившие резцы. Он живет в большой коммунальной квартире в старом петербургском доме и пишет неплохие стихи. К быту он равнодушен, и только однажды, когда на кафедре зашел разговор о домашних вредителях, я узнал, что у него в холодильнике живут крупные тараканы.
Он живет на Невском проспекте, сразу за Аничковым мостом; у него черная добролюбовская бородка и длинный нос с чуть приплюснутыми ноздрями; обычно он носит серый пиджак и темно-коричневые клетчатые брюки. Мы соседи, и я часто наблюдаю за ним с раннего утра, когда он спешит на работу; мне слышен дробный перестук его каблуков по лестнице, и, выглянув в окно, я успеваю заметить, как он быстро шагает наискосок по двору к воротам; фалды его пиджака смешно загибаются от ветра, он придерживает соскальзывающую с плеча кожаную сумку на ремешке и скрывается под аркой.
Мы никогда не здоровались при встрече, сам не знаю, почему. Когда я стал студентом, поступив на первый курс филологического факультета, то часто встречал его в узких полутемных коридорчиках старинного здания или в буфете, куда он забегал по нескольку раз за день; обычно он брал только чашку кофе с булочкой и, присев за столик, не спеша отпивал из стакана маленькими глотками, быстро перелистывая страницы очередного диплома или диссертации - рецензировал он много. На втором курсе он читал нам лекции по русской литературе восемнадцатого века; помню, я удивился. впервые увидев его у доски, но лекция началась, и я забыл обо всем. Его мягкий голос успокаивал, словно приглашая перенестись на два часа на два столетия назад. Речь его была плавной, она убаюкивала, я начинал дремать (лекция была сразу после обеденного перерыва), но и сквозь дремоту отчетливо слышал каждое слово; Ломоносова сменял Сумароков, порой они мирно уживались друг с другом, следуя прихотливой фантазии лектора, - после сумбура в учебниках все сразу становилось на свои места. Как-то раз он вдруг умолк, и я встрепенулся, потревоженный внезапно наступившей тишиной; открыв глаза, я увидел улыбающееся лицо добрейшего Петра Евгеньевича, укоризненно смотрящего на двух непоседливых студенток, сидящих на первом ряду. "Прекратите болтать!" - сказал он, и я подумал - таким же тоном, грозя пухлым пальцем в перстнях, произносили назидания своим воспитанникам французские гувернеры екатерининских времен.
Однажды, после особенно поразившей меня лекции о Радищеве, мне захотелось поблагодарить его - я был уверен, что смогу выразить свои чувства искренне; в голове все вертелась одна странная фраза, которую я придумал, пока слушал лекции: "Если бы я жил в восемнадцатом веке, я поцеловал бы полу вашего пиджака," - впрочем, конечно, она была нелепа, тем не менее навязчивая мысль овладела мною; после последней лекции я не выдержал и решил осуществить свое намерение, но, замешкавшись, собирая вещи, не успел проследить за ним, в аудитории его уже не было, я побежал по опустевшему коридору, заглянул на кафедру - комната была пуста, в отчаянии распахнул дверь в буфет - и тут же столкнулся с Петром Евгеньевичем: он сидел за столиком у самой двери и с удивлением глядел теперь на меня, обсасывая куриную косточку. Сжав кулаки от досады, я бросился вон...
"Вавилон", вып.3:
Следующий материал
