I

          Вывез с собой кусок изразца со стынущей печи в Грязно, холодное утро, вид из окна, замерший, литой, как лед на Сиверге, набросок рассказа про дом. Переливал, сидя в кафе, чай из термоса в кружку, расплескивал на пол: следы, будто оставленные кем-то вошедшим внутрь со стужи, с мороза; обжигал вяжущей горечью десны и пытался сдвинуть с места мертвеющий текст, - обогреть, разъять, - вживить память в слова.
          Стоял на мосту - снег, метель, дом укрыт на горе накатом сугробов, красная церковь. Стоял на хрупко обледеневшем мосту и курил, по берегу быстро шел мужик в шапке, с тележкой. Дом был заколочен, закрыт, - прежде прятал беглых стрельцов, согревал ямщиков, был харчевней. Во дворе запалили костер, и Иоахим Ряднов, раскольник, вошел, крестясь по-старинному, в адское пекло. В начале двадцатого в доме провел юность Сергей Сергеич, химик, ученый. Лем помнил нянюшку, бонну, говенье, из ледника жбан простокваши - все, о чем читал в книгах, о дальнем, о прежнем, - хотя знал, что он, Лем, в этом доме не жил никогда (проводил лето рядом с Грязно, на даче). Сергей Сергеевич любил Кальдерона и Блока, коллекционировал мячи для игры в гольф, поступил в Геттинген, а в сорок третьем погиб, разделив судьбу в гетто с Лилей, невестой...
          Лем оглядел в последний раз дом, чудодейственной оптикой глаза превратил его в сувенирный, размера коробка спичек, макет и увез с собой в Бостон; отхлебнул еще чая и вдруг услышал шаги: кто-то, непроницаемый, темный, быстрый в движеньях, спешил топить печь, открывал двери, не применяя ни топора, ни отмычки, - шел читать "Жизнь есть сон".

          II

          Лем сидел в "Pie Romantic", ослаблял узлы фраз, расправлял неловкие сочлененья абзацев; поздно, надо ехать к жене. У входа в кафе запаркован ее недавний подарок ему, Pontiac Firebird, Лем завел мотор, плавно тронулся с места. Женился после того, как полгода мыл посуду в пивной, грузил ночью посылки на почте, утром смахивал пыль с амулетов гадалки Селины: глядела - как в воду - на линии жизни, на гущу, на пламя, чаинки в стакане, магический шар; Селина и познакомила Лема со своей постоянной клиенткой, по фамилии Ка́план. ее звали Бонни: любила артистов, иностранный акцент, абсент, борщ, родственники ее до революции жили в Нерчинске; она говорила ему: еллоу-блу бас (перепутав "бас" с "вас", очевидно), скоро-скоро, волшебник, бабу́шка, готовила для него buffalo wings, а он в благодарность отдавал ей свое тело и душу ночами: за тепло, за уют, за возможность писать, Pontiac Firebird, неродные очаг и отчизну. Утром она шла на работу, а он сидел за столом и просматривал буклеты издательств: уже были готовы к публикации две статьи про морских рыб, биография Гончарова и повесть "Лулу", о голливудской актрисе Л.Брукс. Документальная проза удавалась легко, рассказ же про дом еще не был окончен - Лем его почему-то боялся писать, боялся погибнуть, нечаянно заглянув в самую глубину какой-нибудь фразы, боялся выйти из комнаты и зайти обратно в свой мир не с той стороны. Для хранения рукописей он купил в магазине стальной ящик с ручкой, "fireproof" ("несгораемый", - обнадежила Бонни), положил туда все тетради, российский свой паспорт, фотографии мамы, сестры, страхи, надежды, утраты, закрыл на замок, спрятал ключ, убедившись, что жены нет в квартире. Она была очень ревнива и подозревала его во всех смертных грехах, звонила ему по пять раз на дню из цирка, где била колотушкой по барабану, по тумбе - всё мимо (смеялись), угадывала на испепеленной бумаге слова, надевала дурацкий колпак. Однажды, когда он засиделся в "Пироге Романтичном" за полночь, она разбила в отчаянье толстого португальского кролика в яблоках, которого он ей подарил, расколошматила молотком его несгораемый сейф, разбросала по полу рукописи, ища любовные письма. Волнуясь, она выгрызала до крови костяшки пальцев, руки ее были покрыты экземой, а когда Лем обхаживал издателей в Нью-Йорке, она, тоскуя, гладила по голове, ласкала лысую куклу из глины, которую слепила с него, нашептывала заклинанья, зажигала свечи, молилась. Она была мускулистая, маленькая, с плечами шире, чем у него, и серьгой в левом ухе, с некрасивыми, как у доктора Вернера, чертами лица; несмотря на свою силу и ловкость, она часто болела. Когда они поехали вместе на озеро Тахо, в Неваду, у нее вдруг развилась страшная аллергия на всё: феттуччини альфредо, пребывание в ресторанчике неухоженных кошек, на деревянный сарайчик, в котором они ночевали, и она почти задохнулась: астматик. Наутро он учил ее кататься на лыжах, и она не могла выдохнуть воздух, - шептала: ай чериш ю, ай адор ю, и падала от слабости, от удушья на снег. Он боялся, что она умрет, не доехав до дома, а рент за этот месяц еще не уплачен, и он боится оставаться в квартире один, и он стал трясти ее и бить по спине - думал, может, ей станет легче, и кричал ей в ухо по-русски: вставай! вставай! пошли! я не знаю обратной дороги! - а она шептала: я не переживу, не перенесу, если ты оставишь меня, и валилась на снег. Он донес ее до сарайчика, дал выпить литиум и вдохнуть вентолина, лег рядом с ней и обнял ее, чтоб ей не было ночью страшно одной, а на улице шел снег, и весь двор был в сугробах.

          III

          Утром он прочел сообщенье в местной русской газете. Дом признан исторической ценностью, и в нем производят изыскания. И вдруг нашли: отрывок из воззвания к восставшим солдатам, две старые ложки, записку: "жду на вокзале, Сережа в отъезде", и в отсыревшей кожи портфеле дневник. В нем было и про какого-то мальчика с духовым ружьем, с ранцем, в коляске, и про жбан с простоквашей, и про кирпичную красную церковь. Лем встревожился. Там, в доме, явно назревали событья - он такую ощущал тоску в эти дни: стал больше курить, был очень нервен, ему снился Иоахим Ряднов ночами, крестился, входил без оглядки в огненный рай. Надо ждать: видимо, в то время как он, Лем, узнавая всё больше и больше о доме, пишет рассказ, - в Грязно тоже идет подготовка к чему-то, приближает эффектный конец, туш и литавры, изверженье вулкана. Чтобы немного отвлечься, Лем занялся новой статьей, озаглавив ее "Пирровы победы Дороти Паркер". Он смотрел о Дороти фильм: мешки под глазами, отчаянье, эта хрупкая леди напоминала ему почему-то даму с собачкой (спасет ли собачка? - осечка) - джин, бренди, виски, запой: залить водкой свою к писательству страсть, вытеснить одну страсть другими страстями; писательство непосильно, беспредельно, смертельно - пила, глотала жидкость для натирания туфель, ложилась в постель с голубым. Лем не был так решителен и смел, как она: дом по-прежнему стоял мертвым грузом, где-то там, в российских снежных и несмежных полях, невредим, между жизнью и текстом, - снился ему ночью и днем. Иногда в дом приходила жена, и он, присмотревшись, увидел, что она совершенно другая во сне и что она похожа на Лилю, невесту Сережи. Лем начал теперь писать про жену - знал, что, когда пишет, ему открываются тайны, то, что написано им, - не повседневность, не ложь. И в повести, неожиданно для него самого, выходило, что она - настоящая подруга писателя, нежный преданный ангел; его муза и добра, и умна. И выходило, что и писать он стал больше с той поры, как женился, и выглядел лучше, и был сытнее накормлен. Он стал ходить на все ее шоу: в цирк, в кафе, в ресторан. В ресторане она занимала столик по центру и играла сразу двоих: мужчина и женщина, первая встреча, стук вилок, соблазны, суровая брючина под столом украдкой касается края тонкого платья... Бонни изображала и его, и ее, и особенно залихватски и ярко получался мужчина - наверно, потому, что, как Лем знал, Бонни несколько лет назад жила с женщиной и воображала себя полицейским. В другом своем шоу она разговаривала с экраном TV, спрашивала саму себя, полуспящую, заснятую там, на экране, ехать ли играть сегодня ночью в casino. Ей много хлопали, а его раздражало, что чужие люди видят ее на кинопленке в постели. Она вышла, раздосадованная чем-то, в гримерную, где он ожидал ее после шоу, и вдруг, завидев его, заулыбалась счастливо и, ни с кем его не знакомя, оберегая от сглаза, повела быстро к выходу, сели в машину, он хотел понять, что же он чувствует по отношению к ней, почему в его повести она совершенно другая, чем в жизни, - и, приехав домой, раздевал ее вдумчиво, медленно, прикасался к ней всем своим телом, продольно, согревался, укрывался от бед и обид на ней, в ней, вжимался в нее с силой, с толчками, ощущал длину ее ног, и уют живота, и укромные местечки на шее.
          Бонни редактировала всю его английскую прозу, и оказалось, что и у нее был маленький очерк, "Острые ножи, белые ковры" - о том, как, работая waitress, она порезала палец, и кровь пролилась на ковер. Вместе с Бонни они написали рассказ про сержанта Фицпатрика. День Фицпатрика начался необычно и странно: зеркало расползлось по несуществующим швам, не прозвонил исправный будильник, и, придя в отделение, сержант вдруг увидел, что все офицеры вдруг превратились в точные подобия его самого. Лем предложил написать, что Фицпатрик боялся, что его, сержантова таинственная сила скоро распространится на город, и полицейские в Бостоне будут все друг на друга, как их дубинки, похожи, а Бонни засмеялась и сказала: они и так все выглядят одинаково, полицейские в Бостоне, - все ирландцы с усами.
          После сержанта Лем опять взялся за набросок рассказа про дом, пересмотрел в сотый раз все газеты, пытаясь найти сообщенье. Он задумывался, всё ли в порядке. С недавних пор ему стали сниться ковры, толстые, цв╜та крови, обагренной закатом; - он шел, открывал двери, почему-то крестился - нескончаемый поток коридора, сквозняк; просыпался и пытался записать все, что помнил, но слова перепрыгивали с одного на другое, опадали, как снежинки с елок, на лед. Он знал: он движется к дому, и уже что-то сместилось, натянувшись, дрожит, ищет правильный фокус - теплее, теплее, и вот уже совсем горячо, как в любимой детской игре, и все стены покрыты коврами, разбиты лампочки в кухне, метель, искры сыплются из зева натопленной печки. Хотел подложить еще дров, взял полено, бумагу, попался под руку какой-то журнал, оказалось, последний, этого месяца выпуск, - увидел: дом уже невозможно спасти, сгорел от чьей-то неудачной спички. Лем испугался: наверно, приснилось, или, что хуже, не повлияли ли его сны на пожар, не послал ли он нечаянно красного петуха в свое Грязно?.. Лем терзал себя очень долго, и страшился открыть журнал во второй раз, а когда, наконец, решился, то последний тот номер не смог отыскать - все предыдущие были, а этот, январский, куда-то пропал, и Лем никак не мог взять в толк, откуда он знает, что дом сгорел, и, может быть, дом еще цел, потому что журнал с сообщеньем, вероятно, еще не сверстали.

"Pie Romantic" - "Пирог Романтичный", омофонично с "Pyromantic" - человек, использующий огонь в мистических целях, для предсказаний, гаданий.

Yellow-blue bus - "желто-синий автобус", близко по звучанию с "я люблю вас".

Buffalo wings - блюдо, приготовленное из куриных крылышек.

Л.Брукс - американская актриса 20-30-х годов.

I cherish you, I adore you - я обожаю тебя, я люблю тебя, я восхищаюсь тобой.

Waitress - официантка.