Споткнулся о дверной косяк. Перекувырнулся, словно клоун-паяц. Рука отвалилась, упала на пол. Поднял - не прирастает. Всё.
          Дальше двинулся по квартире. Босиком. Тапок еще на входе не нашел. Весной снег растает.
          Кого любить, кого жаловать, кого жалеть, кого разжаловать...
          Всё растерять, вывалить на стол. Искать хлам. Любить душу. Свою физиологическую обусловленность. Что же мать моя роется в шкафу, мне мешает? Господи, пальцы сигаретами провоняли - какую из женщин такими пальцами ласкать? У кого в поле зрения находиться?
          А был бы бессмертен - конечно, было бы по-другому. Как? Как мне быть? И онанизм этот мне надоел! И что эта поэзия-сучка все время облизывает, обсасывает меня, как конфетку?!
          Собака с сосками отвисшими бегает по двору, кусает беременных женщин за сапоги.
          Вдовствующая королева развратная хочет ребенка и всё понимает, что не может иметь, но хочет, но хочет, хочет, хочет, будто кто ее щекочет.
          Пролетел свиристель, сделал мне на свирель белой голубиной росой.
          Почта сломалась - почтальоны с голоду пухнут.
          Что если бомба у меня взорвалась под кроватью, а у тела нет сил даже на то, чтобы разлететься на куски.
          Катерина Измайлова плохо кончила. Я кончу хорошо. Нам за это венков принесут. А мы в гробу голые. Одежда истлела. Холодно. Мерзко. Темно. Воняет. Почесаться неможно. Во рту какая-то опрелость.
          С течением времени гениталии исчезают бесследно - остается только лобковая кость.
          У многих в гробу такой интеллигентный вид. Успеть бы с ....... коротать ночи и вместе бояться. На обоях царапать стишки. Плакать. Течь у нее по щекам. Ободрять, ни во что не веруя самому. Спрятаться за щитом ее веры, возникшей на пустом месте. До утра.
          Может быть, купить в магазине картошки, чтобы сварить? Что бы сварить?
          Я сторож в доме, который многое ранее обусловил. Я ночной клоун по вызову. Придут бандиты - я стану их веселить по канонам работы. Или стучатся утром кто надо - не могут открыть. Я, известно, покурил - сердце остановилось, к примеру. Нет рядом сильного Вовы Афанасьева, который грудную клетку бы мне посжимал. Я бы опять за свое и благодарно глядел. Ожил.
          В принципе, что здесь такого? Кого ныне удивишь этим? А ты задумайся!
          Он ей казался интересующим ее человеком с высоким уровнем внутренней проблемы. Потом возьми, да и ляпни, что всё-де игры на сексуальной почве. Через день одумался - сказал, что вообще всё хуйня, и правильно, как сначала. Она совсем запуталась, бедняжка, и как-то ненарочно разлюбила. Впрочем, это не обо мне история. Так, вариантик...
          Флюгер вращался, магнитофонная лента порвалась, у всех малышей одновременно башня развалилась из кубиков, а и голова с плечиков заодно.
          Надо прекращать текстуальную интервенцию. Не выходить за себя. Так ведь никогда и не получалось! На границе танки всегда разворачивались под Маяковского.
          Взять женщину под пиздцы и вообще всё, что хочешь. В конце концов, после, перед сном, всегда можно извиниться.
          Ненавижу! Слезы мои непростительные.
          Она все всхлипывала: "Волчок! Волчок!", и мою руку к груди прижимала бывшая глупенькая моя. И все здесь, в этой комнате, все понимают, а на самом деле и рядом-то никогда их здесь не стояло!
          Господи, за что мне наказание такое! Хотя, блядь, у тебя всегда всё не пришей рукав!
          Нет, не спорю, бог, может, и есть, но только сам-то он вряд ли об этом знает... А старших нет никого, кто мог бы подсказать, научить дурачка, дурашку маленькую.
          Иисус был атеистом, но очень сентиментальным юношей. Вот он и ушел в ничто, чтоб обнадежить человеческих дурачков, к коим сострадание испытывал и коими девочка его, ласковая подружка, генетически была обусловлена.
          Можно ли лгать?
          Волчонок с котенком хлещут в углу газированное молочко. И эта, и эта жизнь пройдет! И самое ужасное, что и в эту любовь просочится клетчатая пустота...
          Вот я сижу перед ее матерью, и всем за этим столом отлично известно, зачем я здесь.
          И ты, девочка, пойми, что я делаю это, чтобы не писать о том, что меня действительно волнует... Чтобы не выходит на утоптанную пыльную дорогу искренней, всхлипывающей такой чистоты бесплодной, богоугодной.
          В принципе, что здесь такого? Кого ныне удивишь этим? А ты задумайся!
          А был бы бессмертен - конечно, было бы по-другому.
          Почта сломалась, почтальоны с голоду пухнут. Собака с отвисшими сосками бегает по двору, кусает беременных женщин за сапоги.
          А мы в гробу голые. С течением времени гениталии исчезают.
          Господи, за что мне наказание такое! Иисус был атеистом! Споткнулся о дверной косяк, перекувырнулся, словно клоун-паяц. Рука отвалилась - упала на пол. Все растерять, вывалить на стол.
          Темно. У кого в поле зрения находиться?
          Любить душу. Свою физиологическую обусловленность. Спрятаться за щитом ее веры, возникшей на пустом месте. До утра.
          Утро стучатся кто надо - не могут открыть. Нет рядом сильного Вовы Афанасьева.
          Взять женщину под пиздцы и вообще все, что хочешь. Можно ли лгать? В конце концов, после, перед сном, всегда можно извиниться.
          Надо прекращать текстуальную интервенцию! И эта, и эта жизнь пройдет! А старших нет никого, кто мог бы подсказать, научить дурачка, дурашку маленькую.
          Дальше двинулся по квартире. Босиком. И быть иначе не может, чтобы не выходить на утоптанную пыльную дорогу искренней, всхлипывающей такой чистоты бесплодной, богоугодной.
          Ненавижу слезы мои непростительные! Я ночной клоун по вызову. Перед сном всегда можно извиниться.
          Я сторож в доме, который ранее многое обусловил.
          Весной снег растает. Рука отвалилась, не прирастает - любить душу! А был бы бессмертен - конечно, было бы по-другому.
          Вот я сижу перед ее матерью, возникшей на пустом месте. До утра. Не прирастает.
          Придут бандиты взять женщину под пиздцы. Кого ныне удивишь этим? Иисус был атеистом.
          Он ей казался интересующим человеком с высоким уровнем внутренней проблемы. Потом возьми да и ляпни, что всё-де игры на сексуальной почве.
          Через день одумался - сказал, что вообще всё хуйня и правильно, как сначала. Она совсем запуталась, бедняжка, и ненарочно как-то его разлюбила. А старших нет никого, кто мог бы подсказать, научить дурачка, дурашку маленькую.
          Почта сломалась, а мы в гробу голые. Во рту какая-то опрелость.
          У всех малышей одновременно башня из кубиков развалилась. Рука отвалилась - упала на пол. Одежда истлела. Весной снег растает. А мы в гробу голые. До утра. На пустом месте. Всё. Всё растерять, вывалить на стол. Искать хлам. А что здесь такого? Почта сломалась. Почтальоны пухнут, пухнут, пухнут, пухнут! Королева хочет, хочет, хочет, будто кто ее щекочет. Кусает беременную женщину за отвисшие соски. Любить душу, сочащуюся искренней такой, всхлипывающей чистотой бесплодной, богоугодной. Сочащуюся белой голубиной росой. Сочащуюся... Свирель...
          Господи! Господи, пальцы твои, твои, охваченные антоновым огнем - какую рабыню пальцами такими ласкать! Куда дальше по квартире двигаться, когда тапок еще на выходе не нашел, еще когда весной, еще снег, еще не растаял. А был бы бессмертен - конечно, было бы по-другому. А был бы бессмертен - Иисус был бы атеистом! У кого в поле зрения находиться?
          И ты, девочка, пойми, что я сделаю это, чтобы не писать о том, что меня действительно волнует! Чтобы не писать, чтобы не писать, чтобы не об этом - этого нет! Нет!!!
          Я сторож в доме, который ранее многое обусловил! Я ночной клоун по вызову!
          Он ей казался интересующим малышом с безвременно разваливающимся сердцем! А он ей, ей, что всё-де игры на текстуальной почве. Надо прекращать сексуальную интервенцию! Он ее разворачивал под пиздцы на марше свадебного Маяковского. И Лилю, лилию ее в рот. И лилась она, скатывалась под стол. Прорывалось из нее. Чашка со стола поползла. Она все всхлипывала: "Волчок! Волчок!", и руку мою отвалившуюся к симпатичной грудке своей прижимала, нынешняя моя. И ее руки так же уже не имели плечиков. Душа споткнулась о дверной косяк. Лежит в гробу голая. Без меня, без нее, без гениталиев, без ничего...
          Нет рядом сильного Вовы Афанасьева, который грудную клетку бы мне посжимал, восстановил.
          Дрожит. Флюгер вращался. Или всех благодарить или просто идти против себя.
          Вот перекувырнулся по вызову, как ночной клоун-паяц. Тут и голова заодно капнула с шеи в тихий омут, тихую муть с бензиновой пленкой.
          Бомба у меня взорвалась под кроватью. Змея ползет между пальцев ног, покусывает большой и щекочет развратную королеву маленькой двойней.
          Игра без зрителей в чудодейственный лес. А душа моя обусловленная взорвалась под кроватью. Лгать невозможно. Я ночной клоун-паяц. Ненавижу слезы мои непростительные.
          Хи-хи-хи! Волчок! Ха-ха-ха! Почта! Хи-хи-хи! Собака! Ха-ха-ха! Девочка! Хи-хи-хи! Душа! Ха-ха-ха! Иисус! Хи-хи-хи! Волчок! Ха-ха-ха! Флюгер! Хи-хи-хи! Афанасьев! Ха-ха-ха! Голова моя! Хи-хи-хи! Девочка! Ха-ха-ха! Волчок! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Клоун!!!
          Огромный свиристель
          в мое окно влетель
          залез ко мне в постель
          и откусил свирель...
          Голубушка Почта пальцы Господа в рот, - и всё на живот. Голая молодая Бомба-змея под кроватью моей разрыдалась. Вырвалось из нее. Рука моя отвалившаяся шарила в темноте...
          Рыба влетела в окно, затем в рот, и на дно!
          Подпиздцы, подпиздцы, пожалуйста! Не подпиздцу! Я ничего больше не подпиздцу! Я уже никогда, никогда ничего больше не подпиздцу!
          Темно. Снег весной растерять. Пахнущий псиной, уже не пушистый, серебряный такой порох, которым бомба моя начинена от бога, от рождения. Вот и она, вот и она со временем - бух!!!

          Кого любить, кого жаловать, кого жалеть, кого разжаловать. Идти по улице.