Это произошло в те годы, когда мужская беременность уже никого не удивляла.
          Я лежал на сохранении в клинике, медицина за меня опасалась, понимаете ли, опасное прошлое - в детстве вывезен из деревни в город, что само по себе редчайший случай, нарушение вековых правил, - мало ли как пойдут роды у такого гибрида, как я. Там меня навещал приятель, претендовавший на отцовство и выпрашивавший моего согласия. Я пока флиртовал и не разговаривал с ним по существу, просто позволяя трогать и слушать наушником живот, отчего мой посетитель влюблялся в будущее дитя все сильнее.
          Вот и сейчас, в саду свиданий, подав мне сноп оранжерейных орхидей, посмотрев фотопрогноз - портрет ребенка в два, пять и двенадцать лет в мужском и женском вариантах и поцеловав все шесть открыток, он нагнулся ко мне и зашептал о своей любимой теме. Они опять готовы к выступлению, сегодня власть траблов будет опрокинута.
          - Оставьте, - сказал я ему, - оставьте меня со своей алфизикой и метахимией, война с траблами есть бесконечное занятие, и оно не для страдающих токсикозом беременных мужчин, вы проситесь быть отцом и при этом позволяете себе говорить такое, волнуете меня, как вся ваша борьба отразится на организме и карьере маленького, об этом вы подумали?
          Он смутился. Он сказал, что я не понял. Он пообещал что-то еще, я прослушал что, и ушел, поцеловав меня в пупок на прощанье. Я остался один в аллее и посмотрел под ноги - на дорожке, края которой уютно стрижены комбайном, лоснились сочные темно-зеленые комки бывшей травы, их срыгнул механический косильщик. Я уверенно помнил, как видел такие же на таком же асфальте в первый день своего приезда в город. Навоз, который дают лошади, и навоз, который получается у машин, совершенно разного цвета - подумал я тогда. Потом траблы сделали все, чтобы я забыл, откуда прибыл, никто не должен знать о моем деревенском прошлом, и прежде всего нельзя напоминать себе самому, потому что я сам - самый изощренный шпион. Надо похвалить их, у траблов почти получилось воспитать меня, переделать в горожанина. Что, собственно, я помню из сельской жизни?
          Кузнец живет на острове, к нему только по льдинам, а лед уже тронулся, прыгая с одной на другую через черные полыньи, откуда, из-под тяжелой непрозрачной воды, глядят какие-то, утонувшие, недопрыгавшие до кузнеца. Наконец, на его острове высокий костер и в нем черные обожженные лица недавно выкованных богов.
          Вот и все. А первое городское воспоминание? Вот эта вот жеванная железом трава. Я вижу ее сейчас опять, перегибаясь через собственное пузо, чтобы не мешало смотреть, - значит ли это что-нибудь? Возможна ли победа? Постепенно я привык и смирился. Траблы будут всегда. Ничегошеньки не выйдет. Даже это единственное сельское воспоминание наверняка сработано и внушено мне ими, встало на место чего-то непотребного, когда-то бывшего со мной, но по приказу траблов оставившего мой мозг.
          Возможно, действительно началось, готов был поверить я, наблюдая за климатом из окна палаты. Стужа, не обещанная траблами по радио, иней на ветвях и молния, пламя по всем коридорам и лестницам повивального дворца. Зимняя гроза и кровь изо рта, я блевал окровавленными игрушками, всеми, которые купил для ребенка и которые ждали нас дома, ожившие, они лезли из меня в раковину, пища и рыча, одна за другой, мокрые от утробной крови. Токсикоз, всего-навсего токсикоз - успокаивал меня насмерть перепуганный персонал в одинаковых масках. Били током в сердце, шептали на латыни, пытались делать искусственное дыхание, срочно колоть иглой руку. Но я уже догадывался, замечал. Через прозрачный потолок видно, как в гуще мрачных туч кувыркаются существа с крыльями стрекоз и мигают зарницы вряд ли доступного нам ранее цвета.
          - Поздравляю, - сказала мне в лицо больничная собака по кличке Гой, отвязывая меня зубами от стола, черный, трехмесячный по виду щенок, - вам повезло, хоть вы ни в чем и не участвовали. Еще вчера я бы подумал: возможно, это собака научилась выражаться по-человечески или люди вернулись в райскую жизнь и вновь стали царями животных. Сегодня я просто разговаривал с ней, точнее, больше переспрашивал, столь глубоки оказались мысли Гоя.
          - Мы живем, пока у нас есть прошлое? - спросил я у пса. - Когда прошлое на исходе и остается только будущее, мы находим то, что называется смертью?
          - Ты всегда говоришь о времени, но ведь времени нет. Есть только пространство и память, в рабстве у которой ты ходишь, память плохо кормит своих рабов, но много с них спрашивает, однако память - это всего-навсего способ путешествовать в пространстве, траблы держались как раз тем, что захватили вашу память, - отвечала собака мне. Еще вчера я стал бы спорить, сейчас я попросту слушал.
          - То есть времени у нас нет? - переспрашивал я уже мысленно.
          - Почему ты всегда говоришь за других? У тебя оно, может, и было, пока ты не спросил меня о нем, - сказал Гой, поводя высокими острыми ушами. Оказалось, собака неплохо читает мысли у человека в голове.
          - Значит, я больше не свободен?
          - Траблы внушали вам очень многое о свободе личности, скрыв главное: в мире существует только одна личность и она совершенно свободна, мы все - только ее копии, в этих копиях и есть ее свобода.
          Почему мы одни? Как себя чувствуют медики? - хотел узнать я, но заметил в конце коридора вернувшегося с победой претендента на отцовство, отстегивающего боевые крылья, сворачивающего их, прячущего крылья в заплечный рюкзак. С ним был его брат, тоже мечтавший стать отцом малыша, или хотя бы дядей, но более застенчивый, реже приходивший.
             Мы покинули клинику для беременных мужчин. Между прочим, еще до прихода траблов, тут действовал монастырь, но никто не помнит - мужской ли, женский. Мы пошли, держась за руки, втроем, вчетвером, если считать нерожденного, впятером, если учесть заговорившую собаку, по улицам, над которыми смешались в долгом поцелуе все времена года. Гой, обрадованный победой не меньше нашего, проповедовал новую жизнь. Мы молчали, больше глядя по сторонам.
          То, что осталось от траблов, - валявшиеся везде деревянные муляжи с пластиковыми суставами и полированными безглазыми шарами вместо обычных голов - отслужившая мебель, не больше, или заготовки для манекенов, недоделанные куклы, некоторые, правда, с резиновыми крыльями. По опрокинутому виду этих тел сразу делалось ясно - траблы убрались надолго, оставив нам целые улицы муляжей, и при жизни мы их точно больше не повстречаем. Как же вам удалось? - спросил бы я еще вчера пару моих героев, этих двух братьев-мстителей, двух возможных отцов моего плода, - как же получилось избавиться от траблов на самом деле, наяву? Сегодня я просто смотрел на оставленные нам деревянные тела. Многие из "восставших" оказались тайными траблами и выглядели теперь так же, лежали на тротуарах, свергнутые, в позах замороженных скафандров. Несчастные не подозревали о своем происхождении и победили сами себя. Приходилось то и дело перешагивать. Гой обнюхивал каждую куклу, на понравившихся мочился.
          А навстречу нам по другой стороне шел президент, с пылающей Библией в руках. Талантливый оратор в прошлой жизни, любитель приблизительных сравнений и точных цитат, президент траблов лишен теперь дара речи, хотя и жив. Версия заговорщиков, мол, президент траблов - первый трабл, как мы видим, не подтвердилась. Еще вчера мы трое (четверо с зародышем, пять с собакой) пожалели бы, что он жив, а сейчас - просто улыбнулись, наш пес исполнил даже нечто вроде поклона. Библия в руках президента, когда он перешагивал через тела побежденных, горела высоким неряшливым белым огнем (костер кузнеца), обдавала ему лицо огнем, но не меняла мимики и глаз, не портила ему рук. Еще вчера мы бы решили, что у президента спирт или канистра с бензином, но сейчас нам сразу, только он появился, стало ясно - это Библия. Я вновь припомнил костер деревенского кузнеца на острове, и еще - белое пламя на дне колодца, какое видишь всякий раз, если днем опускаешь туда ведро. Президент ничего не сказал нам, потому что не мог, а мы ему ответили тем же, потому что не хотели.
          Мы шагали, и камни домов обретали павлиний блеск, никогда прежде им не свойственный, минералы стен, пьедесталов и парапетов обрели глубину, в них можно было заглядывать, как в аквариумы, как в окна, и там открывался свой живой пейзаж-за-стеклом. Камни обрели смысл, стали живым стерео, миллионы планет, лиц, континентов и островов задв█гались в них, и можно было читать эти жилы, искры, лепестки гранита и мрамора, но никто уже не нуждался в подсказках и не хотел ничего читать, пусть даже и жизнь камней.
          На набережной, куда вела нас собака, она лизнула сломанный взрывом ствол березы и я увидел под корой чистое золото. Еще вчера я бы "вдруг увидел", сегодня я был к этому готов, еще вчера я бы ослеп от сияния преображенных улиц, от этого блеска проснувшихся, заигравших минералов, но нас, победивших, больше ничто не могло ослепить. Еще вчера нас сожгла бы раскаленная лава, сегодня мы играли с ней, как дети.
          Гой метнулся за кошкой, но та успела на дерево, и наш охотник обиженно заскулил. Мы смеялись, услышав от него первый собачий звук после победы, он смеялся тоже - над собой, кошка хихикала над нами с ветки.
          Как я мог не узнавать эту реку столько лет? Неужели власть траблов настолько обворожительна? Перед нами текла та самая река, через которую я добирался к кузнецу, и я помнил отныне все из детской деревенской жизни.
          - В чем же причина этого запрета? - обратился я к Гою, потому что Гой много знал. - Почему граница между городом и деревней была столь абсолютной и непреодолимой, что даже вспоминать о ней и видеть тот берег нам раньше не полагалось?
          - Очень просто, - сказал пес, который вывел нас на набережную, - в деревне нет ничего, кроме пространства, там его производят и привозят в город, в городе с пространством расправляется время, город не имеет ничего, кроме времени, траблы организовали этот процесс, они верили, что без них встреча этих двух начал плохо кончится, вот и развели их подальше, утопили мосты.
          - А когда-то здесь был мост, - сообщил возможный отец, стоящий справа.
          - Знаете что, - сказал я всем, - я хочу рожать ребенка на той стороне, иначе я просто никогда не пойму, что же произошло.
          И мы разделись, только Гой остался как был. И поплыли. Вода ничего не весила. Зарницы веселились над нами вдоль и поперек неба, и с обоих берегов предупреждал нас о чем-то гром. Четыре головы, ни одна из которых не боялась молний. Время осталось позади, а до пространства предстояло еще...
          Собака быстрее нас, она возвращалась, описывала круги, отплевывалась и смеялась. Преодолели мы уже или нет еще, я не мог сказать.
          Плыли, плыли, плыли.