Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 6 (22). - М.: АРГО-РИСК, 1999. Обложка Олега Пащенко. ISBN 5-900506-88-6 c.106-110. /раздел "Родом из Вавилона"/

СООБЩЕНИЕ

Уже за прочерком не видно, кто из нас,
еще которому не надо о котором,
как вдруг по скатерти копытами пегас
в гостях набросится за этим разговором.
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного -
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.

Объявит радио перегоревший луч.
В сортирах камерных исполнится музыка.
С размаху попою глотнем кастальский ключ.
Чтоб горлом выпала червивая гадюка.
Горазд зашкаливать центонный громобой.
Держать просодией леса, поля и реки.
Печенка звякает в народном человеке.
Чревата Родина акустикой такой.

До боли вкалывать машинке языка!
Сквозь треск поэтики, в числе коммуникаций
закурит "ЛЕРМОНТОВ" цыпленка табака,
примерит лебедя накаркавший "ГОРАЦИЙ".
Но понадеемся, кто это произнес,
что речь сработает, а сколько раз - неважно.
Молчать отважимся мажорно и протяжно
до ранних прописей, до азбуки всерьез.




ОРФОГРАФИЧЕСКИЙ МИНИМУМ

Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.

Не пушечный, хочу найти подушечный -
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках...

Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.




* * *

От русского русское слышать приятно.
Оно и понятно, хотя непонятно;
но ладно, душа, расскажи как хотела,
чтоб тело души наизусть уцелело.

Душа-то хотела, да ей непривычно,
не страшно нельзя, но почти необычно
услышать одно, а расскажешь - другое,
не слишком совсем, но слегка неродное.

Меняется делаться главное что-то,
не просто все это, а то-то и то-то;
и я понимаю, что я понимаю
не то, что понятно, а что понимаю.

Какая, соратники, хилая почва,
из шахт мусикийских неточная почта!
Какие, болельщики, наши нагрузки -
нам речью прочесть не бывает по-русски!

Вотще мы хлебали кощеево семя,
нам сдвинут живот и отвинчено темя.
В расстрелянной чаще, в намыленной роще
не нужно почаще, неможно попроще.

Я вышел в большое и в громкую рыбу,
в почетного пробу, в печатного глыбу,
но нет мне учебы и нет мне совета,
за что из меня получается это.

Я русскую руку рукой пожимаю
и душу сказать по руке отпускаю,
по поводу смысла, по поводу слова...
Но знаю - надолго не будет такого.




* * *

Так сказать, ничего не сказать;
всякой буквой листок исчеркать -
кто за осень, которую летом?
кто за слово (оно почему)?
кто за дерево, дождик и тьму?
мы за них побываем поэтом.

Он стакан и язык растолок,
чем нашел от себя порошок;
оказавшись в крови у гурмана,
порошок произвел тошноту -
жуткий гнозис прихлынул ко рту,
и взяла объяснилась камена:

"Со вселенскою скорбью в паху
ты гоняешь перо на меху,
верный топике огнеупорной;
перестать не умея никак,
нос и локоть, штаны и пиджак
ты заляпаешь музыкой черной.

Все мрачнеет тебе, подлецу.
Ты ли тенью скользишь по лицу,
я ли может за кем воздержаться,
враг землистый, братан вороной,
ты бессмертен, но ты - неживой,
и будить мне не хочется братца."

Как сказать ни о чем: не сказать.
Что ж, камена, давай пропадать!
Ничего нам друг другу не надо, -
только дерево, дождик и тьму,
только слово, и то никому
ни за что, обещаю, награда.




Из цикла "ХОЭФОРЫ"

Пс. 38, 7

I

Снова у моря живу, ласкаю мертвые книги,
слышу движение злаков в моей непогасшей крови.
Знаю - встает на лицо тень неблизкого Бога.
Сладко и совестно мне так обратиться к Нему:

- Пастырь годов многострунных, въелся в печень прах Вавилона.
Воздух Ассирии где? Где Иудеи шаги?
Тщетно в сетях человечьих буквы Твои попадались,
страшные буквомечи, редкие буквокрюки...

В день появленья воскресный сел я на камень прямее.
Родина желтая, Крым, или я вижу стекло?
Неосторожен во всем, книгу прикрыть не умея,
сплю я напротив себя. Тело за спину ушло.

II

Когда Орфей венчается с зарею
над прошлым городом, где созревает сон,
под линотип ложится часть бессмертных -
голодный хор развалин строевых.
Неразличим на левой стороне,
подносит ангел зеркальце к руинам -
залог сомнамбулических побед...
Спит брачный пир. Под краской типографской
лицо жены, в лице - ее глаза,
застигнутые ангельским полетом
по улицам, огромным в тишине,
как русло пересохшего Коцита.
Но тень жены отбрасывает тень.
И эта тень - страшна и знаменита.

III

Нет, не к добру я остался ульи свои сторожить.
Пчел шевеленье во тьме сердце мое изменяло.
Долго летал в полусне, звезды казались умней.
Что-то я понял в ту ночь, что на рассвете не нужно.

Поутру, меда сцедив, засобирался в Эфес.
Только спустился к дороге - теплого юношу встретил.
Черным расшитый хитон, вместо лица пустота,
узкие руки в ожогах, голос как будто из меди:

"Я - это ты, Герострат, только в неправильном сне.
Пчелам твоим это снится или ты себя просыпаешь -
разницы нет никакой; все я закрою лицом,
ульи свои сохраняя!"
                              Я ничего не заметил.

IV

"Поели солнце или не поели?" -
на зеркало с вопросом разбегусь,
но теплое в моем качнется теле,
когда к стеклу губами прикоснусь.

И сразу: холмы, ласточки и воды,
блестит в слезах лица ученый брат
за то, что аппараты и заводы
он мыслит меньше золота дубрав.

Нельзя туда ходить, но как же опыт?
Раздвоенный! о, страшно свят язык,
припрятанный на кладбище Европы
в коробках темных, философских книг.

Да, поляков, мы закусили Фебом
отраву шелестящих мертвецов
в читальном зале под безлюдным небом,
не защитившись на пиру отцов...

V

Кто в хлеб стыда входил своих учеников,
кого субботний дым размыл до половины,
тому перепадет ладонь квадратных слов,
которую принес потомок некрасивый.

Вот в слово мутное продернут человек,
чтоб слышать ночь, и сад, и милый звон трамвая.
Неосвященный дом держа на голове,
он прыгает во рту, сестрицу подзывая.

А дома - тихий шум в тетрадке чуть забыт.
Полез бы на кровать, но понял: из столицы
назавтра ждать гостей с плечами нереид,
с вестями длинными, как пролетают птицы...

VI

Руки свои расцелую, плачу, жалею меня
(мол, Ориген и Плотин безразличней пальцев любезных);
верю, что плоть моя храм, недостойный огня, -
как же в груди у него может дымить бесполезно?

Целое сердце, остынь... Вспомни, я легок и слаб,
встретил Деметру в метро, поговорили о многом;
сердце! тебя тяжелее только потеря весла
там, на подземной реке, перед всепляшущим Богом.

Ногтем бессмертен одним, сам не простое число,
кикликов стих, замирая, считаю как четки,
пробую эхо себя: темножужжание слов,
устного меда капель, Ермия крылья-трещотки...

Музу поймал. Но зачем?! чтоб помелькала навек?
Лучше с еврейской сестрой правду сыскать у Филона,
лучше молитва и пост, для чего человек,
лучше не спать, не уметь, не заселять телефона.