Серый проулок.
Клочья травы на обочине.
Солнце в свежей листве,
словно раненый лось, расшибает
сплетённые корни.
Его хрип - маяк для идущих по следу.
Для натасканной своры собак
в просеке кружится шмель,
просыпается между ветвями, в прорывках.
Его жало в разодранном горле
быстрее свинца -
ни пыль, ни свинец.

Вот он, интенсивный жёлтый цвет,
как на полотнах Ван Гога.
Его отблески всюду - стены, паркет,
плитки кафеля над подоконником.
Медсёстры, похожие на монашек,
в больничных сутанах разносят подарки.
Муниципалитет
определил гуманитарную помощь
инвалидам детства.
Рядом - будни южного порта.
Ветер мечется по переулкам,
солнце льётся на разбитые стекла,
школьный мяч бьет по чугунным плитам двора.
Мальчик, подперев ладонью щеку,
мечтает поменять себе родину -
ни глухих переулков, ни этих осколков,
ни даже девчоночьих кос над партой -
только цвет, интенсивный жёлтый цвет.
Он гудит в парусах. Одинокое судно,
ослеплённое солнцем, без надежды на выигрыш,
преследует ледяное течение, уходящее за горизонт.
Но Лули, милая Лули -
её только жаль. Она будет ждать,
вышивая тоненький пояс для брата.
Склонясь над перилами,
слушать медленный шаг в колодце парадного.
Вечером в каждом облаке,
заслонившем солнечный диск,
видеть радужный парус,
воздушный поцелуй, приветственный взмах руки -
всё яснее, всё отчетливее, совсем близко -
вот он, интенсивный жёлтый цвет,
расплескавшийся над больничной палатой.
Весь солнечный купол для неё теперь брат,
только её брат, обнимающий тихо за плечи -
и встречам не будет конца.

Серый диск восходящего солнца
освещает долину. Хриплая флейта
пересекает холмы.
Можешь не возвращаться.

Господь мой,
твоё чрево пространней, чем купол небес.
Ты меня укрепляешь в совете и доле.
Твои эмиссары, наследуя
отсвет предвиденья век от века,
меня окружили заботой, покамест
одна, как слепец, совмещаю наощупь
долги моих прошлых обетов.
Под непрочным усилием
снискали они Твоё благоденствие.
Впечатанный в двери Твои мой ответ,
уцелевший средь славы Твоих оглашенных,
ко мне возвращён, чтобы вновь
обнаружить былое ручательство
на спалённых путях.
Неизбывен их крест, не прервётся
Тобой отворённая вена,
и золотая секира
не устанет преследовать рану -
безудержно, втуне,
как с губ моих тают дары
обещанной в детстве смоковницы.

Одна, среди роз и тщеты,
обжигаясь о призрачный провод
над заботой и небом.
Крылья матери под моими ногами
истлели, как веки её, почерневшие
от страданий и слёз, бесполезные в жалкой стезе,
бессменные над своей позолотой,
освятившие путь мой...
Так гибнут в расцвете
своих обещаний и трепета
маковки рдеющих маков,
затвердевшие в ветре и солнце,
и ты спасена между ними.

В эпоху обетов и битв
ненасытная преданность проникала твой хлеб,
и, высоким копьем обагрённый,
в твоих волосах безутешный советчик
очерчивал род твой - безмолвно.
Во вражеском стане склоняешь ты сердце своё
над чужими опорами - в смирении. Ведая
мой несгораемый путь,
ты чтишь его выбор,
что отнят в безвинность и свет,
и затем поднесён как премудрость.
Спасённая, в долгом пути
среди новых бессмертных, чей гнев
не пройдёт твою жертвенность,
ты мной уязвима - так близко,
как юность твоя, что растерзана
дикой планетой, и крест
от твоей несвершённости ломит
и ломит мне плечи.

В испепелённом сердце крепнет зной.
Ему порукой свет из глубины.
Он очертил над гаванью вершины,
где жар - неисчерпаем. В тонкий пласт
спрессован каждый блик.
И мощь ветров прокладывает путь
и утихает под моей ладонью, и ещё яснее
согбенное плечо среди даров
там, на чужбине рода.
За хрупким бортом серебристый след
прокалывает кромку горизонта.
Здесь - ответ.
Ярок, до крепчайшей боли, готов
разжать кулак для горстки и питья.
Выткан в его основе
труд, и гнев, и срок - к нему
стремятся реки. Я вхожу в поток.