ПАСХАЛЬНЫЕ ОТКРЫТКИ
1.
Пятеро у изгиба арочки, за которой пересыпанный снежными хлопьями сад, окривевший от заходящего солнца. К старым деревьям ведут (на заднем плане) низкие каменные ступени.
Двое в глубине, по ту уже сторону, волосы застряли в засвеченном сукне сада, у корней приятно напряжены. Все в тесно облегающих брюках, свободно накинутых на плечи шерстяных кофтах или коротких замшевых курточках.
Приметы и предметы времени. Манерный изгиб в пояснице (обрамление) либо, напротив, нарочитая ходульная прямизна (обрамление же) и удостоверяющие ее башмаки на монументальной подошве. Здесь - остроносые туфли, эпидемия цветочных орнаментов (позднее будут вырезы в виде опрокинутой церковной маковки, блузы из нейлона, гелиевые пиджаки), необоримое искушение проболтаться о готовящемся заговоре, благо о нем покамест ничего не известно, да и то из третьих рук.
Три замка одновременно щелкнули, разом сложились три пустячнейшие головоломки - так возникает то, что принято называть настроением, если угодно - пафосом. Самоотверженная прострация, умеренная континентальность, анемичность остывшего, закостеневшего в беззаветно картинной позе мелкого триумфа. Закат, финал в самом начале пути, преждевременное подведение итогов, нахальное и торжествующее. Они стоят, чувствуя лопатками сад, спинами подпирая свое новорожденное шаткое достижение. Только теперь стало заметно, что картинка слегка сдвинута вправо, так - у одного из пилястров на первом плане сохранился лишь цоколь; что пол неровен и влажен от успевшего растаять снега. Это не вход в жилое-теплое, но, вероятно, на галерею, в неотопляемую прихожую или огороженный бутафорскими стенами дворик. Замерли, холод собой отделяя от неуюта.
И опять же не сразу, а немного погодя становится понятно, что властвуют двое. Беловолосый прислонился к скудному обозначению пилястра; левая рука неестественно отведена за спину, прядь волос закрыла левый глаз. За его спиной торец чугунной решетки: при надобности арочка перекрывалась одностворчатой сквозистой дверью. Второй, темный, отступил на несколько шагов, правой рукой держит у губ папиросу, два пальца сильно отогнуты, вероятно, желают погладить горло, на запястье поблескивают часы.
Но неочевидно это господство, и дуумвират ненадежен; ибо в свинцовой легкости подобных пауз всё расточает, раздаривает охотно притягательность и власть, и всё спокойно, без зависти - принимает.
2.
Красота убьёт цивилизацию. Красота скринсейверов, снов искусственного разума. Высокие Технологии остановили большое колесо сансары, но малое продолжает вращаться и увлекает нас за собой.
Hey, you! - слышится голос - Эй ты!
Hey, you! Эй, Иуда!
Ты молчишь. Должны ведь существовать на свете слова, ответить на которые значило бы не понять, хуже - раздразнить желчь, линией фронта отрезать собственные рецепторы. Сиди тихо, руки сложи на коленях или на груди. Через несколько минут ладонь начнет непроизвольно поглаживать грудь, колено.
На черной пашне ты увидишь пурпурный массив латиницы. Garamond Bold палицей ударит тебя, а после поплывет, подобно дельфину, сопровождающему корабль в море. GOD GO HOME
Ты не вернешься домой.
3.
Застекленное окно, проницающее пласт едва покатой крыши (осенью бьются о стекло мелкие хляби, после запекаются они в сероватый ледок, заметает всё волнящийся снег - и боги ведают, чем глядится он в глубину дома: лазоревым камнем, блудливой сорокинской мутью или коричневатой коростой, назойливой грязью; трещит, потрескивает толстое стекло, держит свое слюдяное бремя, но весной, в апреле, проясняется стеклянная душа, теряет толщину и влажность, будто и нет ее между рамами, и лишь беспристрастный взор вперяется в картину, столь яркую и неподвижную, такого строгого и спокойного рисунка, что мнится она приговором глухого фатума, судьбой, предначертанной не одному только человеку, но Ангелу династии, судьбой крови) открывает пядь комнаты - ванной, операционной или кухни, судя по тому, что видимая часть стены облицована белым рельефным кафелем: в центре каждой плитки горит фонтанчик белого огня; пол устлан молочного цвета линолеумом.
На нем плашмя лежат две девушки, разительно несхожие: лишь спустя долгое время являются многие повторяющиеся черты в их облике и костюмах. Обращены головами на Северо-запад - одна и на Юго-восток другая. Скрытые светильники озаряют острый подбородок и чёрные губы первой, лоб и брови второй, кисточками у переносицы. Атласные кофты глядят из-под игрушечных защитных панцирей, облегающих стройные фигурки, у пояса срезанные оконной рамой.
Одной рукой каждая прижимает к бедру старинный меч, - быть может, только рукоять с навершием в виде Чаши Грааля и выплавленной из меди виноградной кистью, спускающейся на широкое лезвие, - розоватые пальцы покоятся поверх, розоватые шейки перевиты алым шарфом с грубым орнаментом из переплетающихся звёзд и колёс, талии опоясаны кушаками той же ткани. Каштановые волосы льются на лоб, далеко на затылок сдвинут маленький, гладкий, словно купальная шапочка, шлем, украшенный алым плюмажем. Лицо полуприкрыто качнувшейся, будто маятник, маской с каштановыми лаковыми усиками над безмятежным плодом рта, с ястребиным носом, с античными глазницами, в которых сквозит розоватая девичья кожа.
Другая рука закинута далеко за голову: кончиками пальцев девушки придерживают овальное зеркало в раме, испещренной красными и зелеными треугольниками, подогнанными друг к другу, точно зубы плотно сомкнутых челюстей. Тот, кто приник к стеклу, напрягает зрение, силясь высмотреть дичь, пойманную в капкан, но тщетно. Лишь предпраздничная лазурь вяло плещется в его зрачке, не то коричневатая короста, блудливая муть.
4.
Пролог. Жиль и Никон сошлись зимой 1995 года в Праге. Никон, студент МГИМО, вывез на вакацию тогдашнюю свою подругу, Лидию. Жиль, недавно завершивший обучение в Сорбонне, тревожил сон Святого Вита одинокими ночными прогулками. Никон и Жиль познакомились в модном пражском подвале за бокалом Райского Молока, почувствовали взаимное влечение и вскоре сняли квартиру в Париже.
Возлюбленные не расстаются в течение восьми месяцев и вместе едут в Германию. Вблизи Дрездена Жиль гибнет в автомобильной катастрофе. Никон возвращается в Париж, где, благодаря связям Жиля, работает в парфюмерной конторе. Еще через полгода он встречается с Аной, рыжеволосой девушкой чешского происхождения, студенткой Сорбонны, которая становится его женой. Немного погодя Ана наблюдает таинственные, рационально не объяснимые изменения в психике и темпераменте Никона. Ей мнится, будто она попеременно делит супружеское ложе с двумя разными людьми. В ряде перипетий выясняется, что со смерти Жиля его связь с Никоном не прерывалась. Поначалу их свидания происходили во снах Никона, затем новоявленные Диоскуры стали сменять друг друга в одной телесной оболочке. Тело Аны сделалось их общей памятью и сосредоточением чувственного мира для Жиля.
Всё идет как нельзя лучше до тех пор, пока Жилю не удается вступить в прямой контакт с Аной. Во внезапном озарении Ана находит образ Жиля среди своих детских воспоминаний: это прежний хозяин дома недалеко от Кладно, где поселилась ее семья, - который затем неоднократно навещал их уже как гость. Ян Видов, рослый брюнет, казавшийся ей воплощением аристократизма, был в действительности итало-чешским полукровкой. Он имел дурную репутацию: поговаривали о его довоенной дружбе с итальянскими фашистами. С Аной был презрителен, терроризировал ее, как прислугу, истязая двенадцатилетнюю гордыню (родители, обыкновенно баловавшие дочь сверх меры, не противились этому и во всех раздорах принимали его сторону). В другое время, напротив, был слащаво, утрированно нежен. Юная Ана считала взрослых существами рабской породы, предсказуемыми и услужливыми, поддельными даже во гневе, и только теперь избавилась от этой иллюзии.
Видов носил черный джемпер с высоким воротником-трубой, но однажды пришел будто на званый вечер, запонка Кошачий Глаз впилась ему в горло. В матушкиной комнате Видов усаживался за фортепиано, бравируя маленьким уродством: на его левой руке от рождения не доставало одного пальца.
Прошлое Аны, инфантильность неведенья, по которой она смутно тоскует, и жажда повиновения, - неотразимое оружие, направленное против ее искушенности, против настоящего. Никон заболевает, его жизнь под угрозой. Супруги в лицах разыгрывают эпизоды из детства Аны. Во время этих сеансов Никон чудесным образом преображен, к нему как будто приливает бодрость, но затем его состояние резко ухудшается. Ана со страхом осознает, что желает смерти мужа.
Дальнейшее развитие событий не совпадает с классическим сценарием (недолговременное, но эффектное воплощение Жиля, следующая вскоре за этим смерть Никона, безумие и одинокие скитания Аны) благодаря некоторым обстоятельствам прошлого девушки. Во сне Ана вспоминает, как, шести лет, играя с охотничьим ружьем отца, прострелила палец Видова.
Эпилог. Ана покидает Никона, спасая его жизнь, и уезжает в Кладно. Никон помещен в лечебницу для душевнобольных. Жиль слепо и тщетно вожделеет Ану, полагая, что стремится к воссоединению с Никоном.
Но и эти трое не вполне несчастливы: гостеприимная и всепрощающая юдоль дала им приют. Здесь тихо веет ласковый ветерок, он несет на прозрачных плечах аромат цветов и колокольный звон.
Здесь длань Абсолютной Справедливости рушит причинную цепь, выпускает на волю бледных узников. Здесь, у врат почтенного дома, освященного ореолом горделивого самостояния, печально и подолгу пребывают они - в старомодных, чуждых одеждах, в скорбных земных обличьях - и беседуют о невозвратно ушедшем.
Сладко бормочет листва холеных деревьев. Стрелки часов на статной башне недвижимы: они знаменуют время дневного отдыха. Два флигеля, соединенные с главной частью арочными переходами, раздались, будто гостеприимные объятья: Жиль и Ана, обнявшись у самой стены, шепчут о любви и бессмертьи. Их супруг Никон, стоя поодаль, наблюдает беседу.
И лишь ничтожный зрак дневного фонаря - свидетель того, что вершится в его уме. Светлы, величественны и бесслезны мысли Никона - такими только и могут быть они в райском хайдэвэе.
Под покровом Легитимности, на стодолларовой банкноте, благодать фальшивомонетчиков осеняет их.
5.
Я видел старика, плетью понукавшего маленькие вагонетки, груженные углем. Вагонетки неслись по игрушечным рельсам, очевидно, замкнутым в кольцо: небольшой отрезок пути был укрыт сероватой бетонной трубой тоннеля, где они с грохотом исчезали, чтобы спустя мгновение появиться на выходе. Старик, указывая плетью на вагонетки, произнес: Это невыпущенные птицы Хайма Сутина.
6.
От преизбытка, от чрезмерности обладания происходит в древнейшем мифе дарение. Щедрость непроизвольна: даруемое изливается из наполненной сверх разумного чаши. Революционность предположения об обратном далеко превосходит инновации христианской морали.
В поздних мифах дарящий - негатив, изнанка дара. Способность дарить вырастает из осознанного отречения или ущерба, причиненного свыше, - различие между первым и вторым тушуется перед финальным чудом: камень утешил сухость путника журчащей влагой, не то - произвел из себя обильную и плодоносную поросль; старик ветхим оружьем, трепещущим словом вручил победу яростным воинам; ведьма облекла девушку в красоту.
Речь идет об инверсии, созданной воображением, о моральной бухгалтерии, согласно которой дарящий обязан быть скуп к себе: из себя он эссенцирует, извлекает даримое. Бывшее пестрой одеждой - ум, красота, преуспеяние - сгущается в тайное оружие: действия дарящего завоевательны; вассалитет - начинка чуда.
Лишь тот, кто не питается своими качествами и умеет совлечь их с себя, получает взамен безгрешные универсальные инструменты. Святой так поступает со своей волей, юродивый - со своей разумностью, а кто поступает так со своей жизнью?
Смерть в стеклянном гробу. Смерть, разрешившая подглядывать за собой и сама любопытная, как Белоснежка, петлистым диснеевским глазом дозирающая за спелым тестом интриги. Она надругалась над целомудрием гниения. Она разочаровывает: лицемерием, скудостью хорошо воспитанной вещи. Вымороченная, несносная смерть.
Но и такая выплескивается наружу глянцевитой, ушлой, податливой, как галлюциноз, жизнью. Сложноцвeтные города прорезают прозрачную крышку гроба, - орешек тела нерушимым покоится под ней. Не слизь, не мякоть разложения, но эгоизм жертвенности, расчетливой и прелестной, - в фундаменте нарядных городов. Не шевельнется, не восстанет из забытья властное тело: не потревожит сон бессмертных городов.
7.
Рядом со мной родные вещи и люди, но опровергнутые и странно сосредоточенные, и справедливые. Между ними по-прежнему нежность и пыль, только подступая ко мне, принимают они небывалую скромность, словно бы совершая новый ритуал.
Я спряталась далеко, я упала в такое укрытье, куда бы никогда не смогла забраться, будь я жива. Следовательно, заключаю, я умерла. Празднично оклеенную коробку, где я лежу, оставили в гулком помещении, похожем на вокзальное, и, ослабив ленты, отогнули картонную крышку, позволяя видеть остекленное небо и неровный позвонок дневного света. Я чувствую дальнюю суету многих тел, ее не слышно и не видно, но можно осязать через толчею палевых молекул в воздухе. В беспредметном ожидании я представляю лицо и мимику того, кто должен, наконец, забрать меня отсюда; вот и он сам опускает руку на высокий бортик моего картонного вместилища, но медлит заглянуть вовнутрь.
- Заберите ее, - слышится звенящий командный голос.
Английские музыканты, московские звери и пригородные девушки склоняются надо мной, я не прощу им того, что они закрывают меня.
