МУЗЕЙ КИНО
Это было в то беспримесно счастливое время, когда Наташа Щетинина полюбила смотреть кино одна. В основном она ходила на дневные сеансы, предварительно изучив репертуар на месяц, отметив нужное крестиком. Так удачно получалось, что фильмы, которые интересовали Наташу, шли днем, и она могла получить студенческую скидку на вход. В основном Наташа смотрела немцев, всё подряд Фрица Ланга, ранние работы Шлендорфа. Садилась всегда в последний ряд и смотрела Рифеншталь - что покажут...
Конечно, иногда бывало, что какой-нибудь важный фильм шел вечером. На одном из вечерних сеансов Наташа случайно встретила Лину, старшую студентку из ГИТИСа, куда только что поступила. Лина тоже была одна.
Это был особенный, не лишенный внутренней иронии случай, потому что встретились они не в зале и не на улице, а в вестибюле третьего этажа, одновременно вынырнув из многозначительной темноты кинозала, из-под обаяния интонаций живого переводчика, который, иногда кажется, доверительно разговаривает лично с тобой... На двадцатой минуте полудомашнего фильма Шретера они проскользнули потихоньку - каждая в свою дверь - и увидели друг друга, щурясь, привыкая к яркому свету дневных ламп, и засмеялись облегченно, потому что поняли - обе не выдержали качества копии.
Наташе было мало двадцати минут, ей не хотелось покидать Музея кино, ехать домой, где мама смотрела телевизор. И она первая предложила Лине провести вместе остаток сеанса. Они не стали спускаться на улицу, сели здесь же в кафе, заказали по стакану сока, и Лина потихоньку добавляла в сок вермут из своей бутылки, пока в стаканах не осталось чистое крепкое вино, пока сок не начал пахнуть дурманными травами.
Это был один из самых счастливых вечеров того счастливого времени.
- Знаешь, в чем здесь конфликт? - говорила Лина с той ласковой осторожностью, которая так хорошо напоминала Наташе переводы с немецкого. - Я хочу увидеть, как это сделано, а не о чем. Не повествование само по себе, а его отношения с другими повествованиями, в системе. Это то, что не позволяет искусству стереть границу с жизнью, напоминает о его неизбывной условности. А они хотят заворожить меня, заставить войти в картинку и жить там. Обмануть. Я же всегда видела эту границу между явью и сном, твердью и пропастью. Я делила художника на человека и его мастерство. Я хотела жить настоящей жизнью, и оттого так любила кино о том, как делать кино. Не кино "про жизнь". Понимаешь? Не качаться на мягких волнах узнавания, испытанных, известных наперечет, эмоциональных состояний, а узнавать новое о мире и о новых способах узнавать мир.
Лина слегка сглатывала гласные, подмешивала свой легкий дурманный акцент - тот элемент условности, который и делал встречи Наташи и Лины достоянием искусства. Наташа почти не понимала Лининых слов, а просто дышала одним с ней воздухом. То есть делала все наоборот. "Как в кино про жизнь", - думала Наташа и прикусывала свой расслабленный вермутом язык, чтобы кино длилось и длилось...
Они не стали обсуждать свою встречу на следующий день, или уславливаться о будущем свидании. Это был такой же счастливый экспромт, как их одновременное бегство со Шретера. Просто встречались вдруг - нельзя даже сказать, как часто, потому что в их встречах не было никакой регулярности. Наташа, например, опаздывала на Мурнау, и вдруг в лифте ее зонтик спутывался с ремешком чужой сумочки. Владелице сумочки надо было на этаж выше, на Альмадовара, и Наташе приходилось подниматься вместе с ней, торопливо вызволяя спицу.
Как только двери лифта открывались на следующем этаже, вывернутая спица вдруг покорно прилегала к остальным, Наташа поднимала голову и видела Лину, глядящую прямо в бумажные глаза Дзиги Вертова на стене. Кровь переполняла Наташино сердце, цвета густели, Линин силуэт делался стереоскопически объемным, и Наташа шагала из лифта, как в цветной апокриф "Человека с киноаппаратом", к Лине. Комкала дешевый студенческий билет без места, не вынимая его из кармана.
Потом они оказывались в кафе, пили русский вермут с зеленой этикеткой. Бармен смотрел на них с неоформившимся до конца упреком - для него главным был ритуал, а не таинство, и девочки держали свою бутылку между коленями, по очереди.
Наташа, конечно, не могла быть уверенной в том, что Лина поступила бы с собственным билетом на Ван Сента точно так же, как Наташа со своим на Шлендорфа. Но спрашивать о таком значило путать понимание с компромиссом, то высокое понимание, граничащее с врастанием друг в друга, которое знакомо лишь матери и зреющему в ней плоду, ну, может быть, еще влюбленным в их первые дни, - уравнивать понимание с бытовым компромиссом.
Если быть точным, они ничего не обсуждали на следующие дни, потому что вообще не разговаривали, даже не подходили друг к другу в институте. Это было как в самом лучшем фильме, и Наташа испытывала непрерывную, острую благодарность к Лине за то, что та не допускает провалов в части сценария. Лина училась на драматурга, а Наташа - на театроведа, лекции редко совпадали, так что им нетрудно было длить и длить это дурманное напряжение.
Все-таки они встречались в кино достаточно часто, чтобы Наташа вдруг начинала тревожиться - "Где ты, Лина?" Она думала так, сидя на любом из своих дневных сеансов, в своем последнем ряду, не встретив Лину вчера, позавчера, и одновременно чувствовала себя не такой одинокой перед киноэкраном. (Лина, думала Наташа из своего последнего ряда, где-то впереди ее узкая спина на фоне светящегося экрана, луч кинопроектора очерчивает ореол вокруг головы. Что такое она в последний раз сказала? - "Знаешь, если люди как-то свыклись с тем, что искусство не имеет смысла, то почему тогда смысл должен быть у жизни?")
Прошел первый мучительный месяц зимы, началась горячка зачетной сессии, потом экзамены, и где-то между ними был затерт Новый год. Для блестящей подготовки к каждому экзамену всегда не хватало одного дня. Наташа почти не выбиралась никуда, потому что Наташина мама сняла для себя копии экзаменационных билетов и сама вычеркивала подготовленные Наташей вопросы. Это была первая Наташина сессия, и Наташа очень надеялась, что ко второй-третьей мамина хватка ослабнет. Кроме того, первая половина зимы вышла очень холодной.
В один из таких неразличимых стылых дней Наташа возвращалась домой из Театральной библиотеки - мимо кинотеатра "Пушкинский", к станции метро "Пушкинская". В кинотеатре шла премьера Спилберга, а на импровизированной авансцене, то есть у входа в кинотеатр, протекал митинг. Спиной к Наташе стояли обычные на такой случай пенсионеры, прогуливающие школьники, городской дурачок в спадающих грязных штанах, в свалявшейся бороде, с потухшей толстой сигарой во рту, с горящими безумием глазами. Немного в стороне, боком к происходящему перетаптывался милиционер. Чуть поодаль возились телерепортеры.
Кажется, никому из них не было холодно, а Наташа подняла воротник и выдыхала горячий воздух вниз, внутрь пальто, чтобы хоть где-нибудь стало тепло.
Сначала Наташа увидела этот митинг с изнанки. Старухи держали свои плакаты, на обратной стороне которых Наташа читала "С новым годом!". "Оставьте нас в покое!" - выкрикивал старик в мегафон, и его надорванный на холоде голос, усиленный, размноженный эхом, оставался в воздухе комьями пара. Это было как в детских картинках - старик говорил слово, и оно еще долго висело рядом с ним, словно написанное в облачке. Он не хотел счастья для себя - только покоя.
Митинг был против засилья американских фильмов в России, и это стало ясно только когда Наташа обошла толпу и оглянулась.
Происходящее под гигантским плакатом, живописующим схватку двух рукотворных динозавров, слишком смахивало на хитроумный рекламный ход, чтобы Наташа не улыбнулась в свой взявшийся колючим льдом мерлушковый воротник. "Снято!" - крикнул телевизионщик, и у Наташи вдруг сдавило где-то рядом с сердцем. Камера не знала об обратной стороне плакатов, об облачках слов, зависающих над стариком с мегафоном. И разве не о чем-то таком говорила Наташе Лина?
Вернувшись в тот вечер домой, Наташа бросилась писать - о все еще неподтвержденном праве автора населять воображение зрителя вымышленными персонажами, о двусмысленной власти автора заставлять зрителя сопереживать целлулоиду... Наташа не могла ни есть, ни спать. Только утром она оторвала карандаш от бумаги, от изнеможения возненавидела свою писанину, скомкала листки, смахнула их на пол, затолкала ногой под батарею. Знать их не желала. Затем последовала серия приступов дежа вю. Наташа легла за двадцать минут до звонка будильника, чтобы не волновать маму. И еле расклеила веки, когда та пришла будить ее. Наташа забыла, заспала свою первую ночь вдохновения, как забывала до сих пор плохие сны.
Перед экзаменом по введению в театроведение слухи дошли и до Наташи. То есть сначала она увидела этот странный приказ на доске объявлений, а потом решила узнать, о чем это ходят по всему институту слухи.
Прежде всего, приказ был об отчислении студентки третьего курса Эвелины Гура - "за увлечение ночными клубами, в которых царит атмосфера морального и интеллектуального разложения", подпись ректора и манера его - он увлекался придаточными предложениями еще когда был действующим театральным критиком. Остальное Наташе рассказывали девочки из общежития. Лина не только выпивала, но и стучалась, выпив, во все подряд двери - "пустите, я все вам расскажу о сексе и смерти". Как-то утром, во время визита ректора в общежитие, она встретила его на пороге своей комнаты, уже набравшись. Она была едва одета, ректор смутился и двинулся дальше по коридору. "Я могла бы трахнуть его, но удержалась", - сказала Лина всем, кто был в этот момент в коридоре со своими чайниками и зубными щетками. Кто-то засмеялся. Кто-то не мог оторвать взгляд от проема ее халата. Ректор не обернулся, но не услышать Лининых слов и последовавшего за ними смеха он не мог.
Потом стало известно, что Лина пропускает утренние лекции, потому что работает по ночам барменом в танцевальном клубе.
Администрация института примерно прикинула, как соотносятся ее стипендия и ночная выручка. Мест в общежитии всегда не хватало. Лина приехала в Москву из Вильнюса, значит она была неблагодарная иностранка. Ректор в конфиденциальной беседе предложил ей покинуть общежитие - это еще не значило отчисления из института. Лина сказала ему, что только вчера сделала от него аборт, чувствует себя очень плохо, и как, мол, ему не стыдно. То есть не просто сказала, а закричала так, что секретарша ректора тут же показалась в дверях с бутылочкой валокордина. За ней сквозь приоткрывшийся проем в кабинет смотрели декан, замдекана и два проваливших зимнюю сессию пятикурсника. На лицах пятикурсников было написано торжество. Им мгновенно начислили стипендию и выпроводили вон.
Старший брат приезжал за ней из Вильнюса, но она чуть не убила его тупым кухонным ножом.
Тошнота правдоподобия закружила Наташе голову. Она выслушала все эти дурные выморочные подробности, одну за другой, покусывая нижнюю губу, сглатывая, чтобы подавить дурноту. Из прошлого на нее смотрели светлые, словно бы недопроявленные Линины глаза. Силуэт тускнел, уплощался. Наташе хотелось встать и выйти, сбежать с этого сеанса, не видеть, как копия трескается и рвется. Давно прошли те времена, когда Наташа могла поверить, что в отцовских руках, помещенных в луч света, действительно пряталась птица, и это тень ее крыльев на белой стене. Как давно? Примерно тогда, когда отец ушел от них с мамой.
- Я совсем ее не знала...
Девочки закивали, приняв это не адресованное им сочувствие, но Наташа никакое не сочувствие имела в виду.
На каникулах мама повезла Наташу в Татры - кататься на лыжах. Мама обозначила цель их поездки словом - "дышать". И когда они возвращались самолетом с горного курорта, Наташа ловила себя на том, что задерживает дыхание.
Двадцать восьмого февраля Наташа ставила свои аккуратные крестики против фильмов Маргариты Дюрас. Кажется, ее немецкий период кончился и начался французский. Первого марта, за десять минут до шестнадцати ноль-ноль она готовилась ступить на пешеходную дорожку, двигаясь в сторону Музея кино, думая о фильме "Грузовик" с Депардье.
Лина возникла прямо перед ней, не дав наступить на белую полосу "зебры".
- Ты опоздала, - сказала Лина, словно они расстались только вчера и вопреки негласному соглашению все-таки назначили друг другу встречу.
Лина выглядела так странно, что Наташа даже не обратила внимания на странность ее слов. Земное притяжение словно оставило Наташу на несколько мгновений. В голове сделалось гулко, как в пустой комнате.
- Слушай, пойдем лучше ко мне, я здесь рядом живу... Я сделаю все, что только возможно сделать, когда приглашаешь в гости женщину.
"Она сошла с ума, - подумала Наташа, - просто обезумела".
Лина взяла Наташу за ее зонтик, не заметив, как Наташа пошатнулась, пытаясь отступить подальше. Был первый весенний день, солнечный, ясный, но мама дала Наташе зонтик на всякий случай.
- Не обижайся, - забормотала она, - но сегодня "Грузовик", по сценарию Маргариты Дюрас, я так давно хотела посмотреть, больше такого случая не будет...
И боком, боком Наташа обошла Лину, оставив в ее руках зонт, бессмысленный в такой ясный день.
Но Наташа так и не посмотрела фильма, о котором она врала обезумевшей Лине как о главном фильме своей жизни. Как только в зале погас свет и пошли титры, Наташа заснула, и проснулась точно в тот момент, когда экран высветил слово "конец".
Наташа спустилась по ступенькам, не задерживаясь у стойки бара. На улице была почти ночь, тучи впитали весь свет первого мартовского дня. Пошел крупный, мягкий, медленный снег. Мама еще долго вспоминала Наташе потерянный зонт. Весь март шли дожди. Но Наташа не покупала себе нового зонта, а как будто чего-то ожидала, на что-то надеялась, что не могла описать словами.
"Вавилон", вып.7:
Следующий материал
|
