Как обычно, на третий день запоя потянуло в церковь. Сначала пил пиво из пластиковой бутыли прямо на ветру, и если бы не добрый незнакомец - подошел со своей четвертинкой, то, наверное бы, заболел. Разговорились сразу. Безумные глаза-пуговицы утренних людей, которые полчаса назад пугали до столбняка, теперь не мешали агонии мысли. Бормотали о природе чувств.
        - На самом деле, женщины не тонки, - сказал незнакомец, бежавший из дома с хозяйственными деньгами. - Они одиноки и окружены морем собственных слез.
        Обоих слегка тошнило. Только один держался рукой за горло, а другой за солнечное сплетение. Как назло, не знал, как ответить поумнее, потому что в голове крутилась дурацкая фраза. Дохлый помер. Дохлый помер. И еще - женские Робинзоны.
        - Он против слез, - сказал незнакомец, указывая вверх, но палец его, сломанный во многих местах, искривлял направление. - Он водил евреев по пустыне сорок лет, чтобы они высохли.
        Расстались неожиданно. Незнакомец не успел перебежать дорогу, его несильно сбило. Его путь стал понятен и прост. Отвезут в медсанчасть, положат в коридоре на грубую постель и забудут. Никто не предложит ему спирта. Сухая ночь украсит его мозг гирляндой живых тараканчиков, он будет кричать, кричать, пока его не отправят в другую больницу, за город. Приподнялся, привалился спиной к колесу, одной рукой трет колено, другой машет, иди, человек, ничего тут тебе интересного.
        Пошел, глубоко вдыхая холод. Как это получается, что приятные запахи на морозе не выживают, одна только гадость. Хотя дохлые кошки - ничего, лежат себе аккуратно остекленевшие. Но какие резкие звуки, особенно вдоль трамвайной линии. Одинокий стоит юноша с лыжной палкой, пробует острием воздух. Надо помочь, слепой. Подошел, предложил услуги. Юноша кивнул, но поддерживаемый локоть оттопырил, подальше от перегара. Да-да-да, такой вот я добрый самаритянин. А интересно, я делаю доброе дело, или оно получается только, когда об этом не думаешь. Тихо ползи, осторожно, вдоль красного кирпича церковной ограды и не думай, что ядовитая кровь может запрудить сердечный клапан. Нищие у ворот прерывают беседу, протягивают ладони, деловито, как - предъяви пропуск в развернутом виде. Извините, не могу, сам такой, всей наличности на два джин-тоника, необходимых, чтобы уснуть и увидеть во сне нового спонсора. Это в случае, если благодать не снизойдет. Робко вошел. И сразу почувствовал себя лучше, столь многие здесь одеты так плохо. И, наверное, принесли настоящие твердые несчастья, сын в тюрьме, потолок рушится, государство опять украло деньги, а не всякую душевную муть.
        Как обычно, сперва начитался книг. Начал с Одиссея, а как дошел до Антихриста, почувствовал себя последним человеком и решил немедленно выпить. Вдруг пронзило: привычка читать, вот оно тяжкое наследие советской власти. Сначала уничтожили писателей как класс, потом учинили ликбез. Доярки в метро шевелят губами - о любви. Пускай. Они этого не умеют. А сколько книг мы прочли о "наших современниках", которые далеко-далеко, в кисельно-мармеладной тундре строят нужный людям снегоплавильный завод. Представляете, хер Зигмунд, как нам трудно, мы, умные, проводили годы жизни, доставая книги. А вы, хранители западного огня... Или окна? Того, что прорубил наш двухметроворостый флотоводец. Ага, там его и трахнули. Под голландским флагом. Братской любовью чернецов-единоверцев побрезговал, гордый человек. В церкви так много желтого цвета. Но, конечно, не золото. Не те времена, не золото, скорее бронза. Бронза и брынза. В полутьме оплывают вслед за свечами лица пенсионеров, потерявших душу. О чем она плачет, старая женщина в дырявой шали, пока священник читает ей книгу, косясь на очередь, в которой я как фурункул среди четок? Интересно, ей в детстве читали на ночь? Вряд ли. Она родилась на заре ликбеза в простой семье. Все, поцеловала крест, наклонилась за сумкой, там утренняя какая-то съедобная тяжесть. Теперь не взлетит.
        Приблизился к священнику с книгой и лентой. Зачем-то слегка поклонился. Священник подумал, хочет поцеловать руку, протянул. Рука повисела в воздухе и вернулась к наперсному кресту нетронутая. Говори что-нибудь, говори, зачем пришел. А как исповедуются глухонемые? Ведь при церкви полно, так сказать, незаконченных людей. Идиот, пауза затянулась. Священник заговорил сам, у них богатейший опыт общения с заблудшими. Священник бесстрастно перечислил грехи: сластолюбие, чревоугодие, проклинал кого, не почитал отца и мать. У священника мудрое молодое лицо, гладкая, как на хорошей фотографии кожа, бородка чуть больше мушкетерской, большие губы. Впрочем, не будем о плоти.
        - Мне кажется, - перебил священника, - что нет такого греха, который я не мог бы совершить в воображении. Меня это пугает. И еще я пью.
        - Пьянство порок самый грубый. Другие уродуют ум, а пьянство и тело калечит. Приносит много горя близким.
        - И еще у меня сомнения - вдруг я не художник. На самом деле я художник, - заторопился объяснить, и мысль скомкалась на устах. - Выставляюсь, удостоверение есть. Но это неважно, я часто думаю, что это не нужно, потому что плохо.
        - Пусть люди судят ваш труд. Если он им нужен, то сомнения только отнимают у вас силы. Помните, что способности человеку дает Бог, и Он спрашивает с человека, если тот не воспользовался Его даром.
        Голос церкви. Что ему до меня. Я же не могу ему рассказать здесь и сейчас, что художником меня сделал майор Аверченко, куратор творческой интеллигенции. Порекомендовал в Союз, одаренный юноша, прекрасно рисует лица, то есть портреты. Отдельная мастерская, это серьезно, когда нет своего угла. Раз в неделю на специальной квартире возле Дома Книги. Ну, что новенького в мире искусства? Шутливая эрудиция, очки в модной оправе, цитаты на языке оригинала. Много пьют? Что поделаешь, нравы богемы. Я безумствуя жил и зазря свое время растратил. Так, кажется, у Верлэна? И вы не скромничайте, угощайте друзей. Деньги, как вы понимаете, не проблема. Ведь я не знал, что это кончится так скоро, что денег как раз у них не хватит за всеми следить. Что кураторы наши перейдут в мир бизнеса и высоких технологий, а я останусь в проклятой мастерской - малевать и похмеляться.
        - Сегодня вы не можете принять таинство причастия, - сказал священник и снова скосил глаза на очередь. - Приходите через три дня, только не пейте горячительного, иначе вам понадобится врач. Прочтите послание апостола Павла к Римлянам, о плотских помышлениях.
        Намек понял, отошел с вежливыми словами. В мозгу появилась новая пиявка: плоть Павла, плоть Павла. Перекрестился, вспоминая, где право, где лево. Оглянулся. "Его" батюшка сдавал дела другому - большому, с бородищей, глаза такие, будто сейчас с древнеримской арены, горят. Этот бы показал мне "сомнения". Повесил на мощную шею ленту, как она интересно называется, обвел взглядом храм. Бесы! Кто на меня! А тот удалился. Поцеловал Богородицу сквозь стекло. И нырнул в маленькую дверь, светски изогнувшись. Excusez-moi Mademoiselle, дела! Впрочем, он же не католик. Же не па. Я безумствуя жил... Неправда. Я все рассчитал. Алкоголизм и т.д. по расчету. Говорят, в опричники брали лишь тех, кто способен был бухать с царем-батюшкой с утра до ночи. Кстати, в монашеских рясах. А иностранцам дозволялось не пить с Грозным кубок. Потому что непривычны. И к холодам, и к лагерям тоже, как нормальные люди, непривычны. До чего же холодно, а они без шапок. И крестятся медленно-медленно. Горсть на лоб, горсть на пуп, на-а пле-ечо! Щепоти благодати. Какая знакомая спина. Неужели он. Нет, пускай повернется. Делает вид, что не узнал. Может быть, сразу пятьдесят рублей, за заслуги перед Отечеством?
        - Здравствуйте, товарищ майор.
        Человек в хорошем пальто вздрогнул и поспешно надел дорогую шапку. Взять его под локоток, как слепого.
        - Неужели теперь юродивых наблюдаете?
        - Сами вы юродивый. Отпустите!
        - Я, товарищ майор, хорошо понимаю, новая жизнь, новые русские, обедни, брифинги. Если не желаете в долг под честное слово, могу настучать, о чем нынче художники меж собой говорят...
        А он сильный, зараза, хорошо питается, вон как руку сжал, но в церковной ограде не станет, ибо не рукосуйствуй.
        - Послушайте, юноша, я никогда не носил воинских званий, и городской комитет, где я работаю, не такой, конечно, могущественный, как ваш... Отстаньте от меня, одним словом, а не то в милицию отведу.
        Боже мой, Боже, зачем ты меня оставил? И это я, пристающий к незнакомому человеку с непристойными речами? Извините, послушайте, я обознался. Вы, наверное, всю жизнь жили честно, не были ни на одной художественной выставке. Понимаете, это такая трагедия, такая раздвоенность... Художник и власть. Об этом написаны книги. Я их читал и запил. Если бы я мог сейчас умереть и родиться вновь маленькой бабочкой с белыми крыльями, которая не знает правды жизни, а знает только лето. Но сейчас зима, и я не могу, следовательно, продать теплые вещи. Впрочем, я вспомнил одного человека, он даст мне денег, не спрашивайте почему, на которые я буду еще пить, а потом уеду за город и сдамся кандидату медицинских наук Рабцевичу, пусть он пишет докторскую диссертацию на материале моей головы.
        Жизнь существует, чтобы войти в книгу. Кажется, да.