С трудом напяливая на глаза картинку слегка задымленного окружающего меня вагона-ресторана, заглушаю его пошлые мелодии жесткими сердечными ритмами. Man become a child. Я жду человечных подарков от тебя, господи, побольше людей, побольше внешнего, больше медиа.
        Итак, с самого начала. Опять эта поездка. Мысли про язык - прилагательные на "пр~": прошлые, прекрасные, противные и пр.
        Со мной в купе едет улыбчивый шизик. "Кто я, по-вашему, - спрашивает, - можете описать, как вы меня видите?" Проводница мне сказала, что он железнодорожник, - но мало ли кто может воспользоваться подобными льготами - уж точно он не из их клана. Говорю: "Не спрашивайте, пожалуйста, о своем портрете - я их обычно составляю, чтобы по ним учиться, как не надо, чтобы себя ими наказывать".
        ...Не хочешь ли ты меня наказать? Поставь же, наконец, свою науку на службу оргазма. Ты написал 12 книжек про психотропное оружие и один учебник, что, дескать, есть 16 типов людей. Что ж, - надеюсь, - и тебе и мне там найдется место. Я пошел в вагон-ресторан.

        Кто-то выбирает напитки. Встреваю. "Мне кажется - вот эта бутылка шампанского наиболее удачным выбором будет. Конечно, зависит от желания, точнее, от воли."
        - Боюсь, что желание будет сильнее воли.
        - Да - вы правы, этого стоит бояться, и заливать страх вином. А мне еще возвращаться придется в купе с маньяком, пахнущим по-фруктовому Kenzo, танцевавшим в Kawa-балете, читающим лекции в Петербурге по компьютерному праву.
        Массаж и спать - попросите проводницу, если у Вас, конечно, билет с массажем.

        Новый год - еще один неуловимый момент, состоящий из "до" и "после", из ожидания и последствий. Симптом отсутствия реального временнОго события для празднования. Ноль. Мы празднуем обнуление. И поезд - наиболее подходящее место для пьянки, посвященной еще одному переходу.
        "Старый Новый год" определил направление моего движения на старое новое тысячелетие - я провел эту ночь в вагоне-ресторане между Воронежем и Москвой. Дима много говорил. Чуть меньше думал, чуть больше переживал.

        И был мне явлен вокзал.
        Билеты можно раздобыть, как всегда, только по удостоверению "пресса". За мной стоит девушка и тоже покупает билет в Петербург - на завтра. А я еду сейчас. Немедленно.
        Она: "А что - можно воспользоваться пресс-карточкой и купить билет, если их нету?"
        Я: "Да".
        Она: "Наверное, надо выпить пива".
        Я: "Да".
        Она: "А ты, правда, работаешь в "Новой газете"?"
        Я: "Да".
        Бомж: "Ребята, оставьте, пожалуйста, бутылочку".
        Мы: "Оставим, если ты немедленно оставишь нас в нашем покое".
        Бомж долго не уходит, и я его брызгаю туалетной водой comme des Garcons "odeur 71", ему это даже понравилось - и он нашел повод еще потрепаться. Потом мы его ждали, чтобы отдать бутылку, а он так и не пришел.
        Я купил билет на поезд, уходящий с другого вокзала, - можем вместе проехать в метро. На кольцевой станции пристает мужик с костылем - просит денег. Даю.
        Он: "Спасибо - а то кушать нечего - а я 25 лет просидел в тюрьме - там хорошо - в тюрьме могут зарезать за мальчика. Ревность. И прекрасная сильная любовь, я и сейчас готов хоть прямо здесь, это очень здорово."
        И уже нам вслед, в закрывающиеся двери вагона - "Несчастлив тот, кто не любил мужчину! Тот вообще никогда не любил!"
        Я ему дал десять рублей.
        В этом последнем на сегодня поезде передвигались одни нищие. Человек по 10 в каждом вагоне. Пахло. Проехал с моей попутчицей на 2 станции дальше от "Курской", узнал, что она студентка журфака МГУ, вернулся на нужную станцию, проснулся в Петербурге.

        Позапрошлое путешествие.
        Я ехал с оператором из Воронежа. Первый раз в купе со мной оказались настолько пьяные попутчики. Их двое. Герои горячих точек. Им лет 40-45. Нашедшееся поколение - противовес потерянному. Если бы не война, они бы так и оставались колхозными трактористами. А сейчас, после выгодного найма и грязного заработка, их даже милиция не трогала. Они курили в купе. Горячечные точечные герои. Очень семейные. Каждую минуту их перегревшееся сознание очищалось, и кто-нибудь из них спрашивал, как нас зовут. И даже грозная рожа на жилетке оператора с надписью "ВИД" на них не срабатывала. Под нашим сиденьем лежит дорогое телеоборудование. Мы хотим общаться и пить. Но молчим, трезвеем, слушаем. Часам к трем ночи нас перевели в другое купе, и я наконец-то заснул под лучший в мире голос Лизы Джерард.

        А последний раз из Петербурга я ехал совершенно без денег - очень давно такого не было, чтобы я неловко отказался от постели.
        Как всегда, билет я взял у администратора вокзала, не спросив цены. Ровно та сумма, которая у меня к тому моменту случилась. Даже мелочи не оставалось.
        Я напряженно разглядывал альбом фотографа Шойхета, который мне любезно подарила Наташа. Вот монтаж глобуса на Центральном Телеграфе. Очень современная обложка "женского журнала" 1930 год, название набрано мелким шрифтом антиквой. Симпатичные два черных каре и безумная лего-конструкция. Мы пока стоим. У моего смуглого соседа уже второй раз проверяют документы. Интересуюсь национальностью. Араб, иорданец. Тронулись. Через какое-то время проводница подсаживает к нам безбилетную девушку в монашеской одежде. Постель в этом купе не взял себе никто. Теологическая беседа была неизбежна. Девушка оказалась из православной секты Богородицы. Парень - инженером (он это подчеркивал) метеорологом. Сестра Лариса и Имат. Иорданец неплохо знал как свою веру, так и веру "людей книги" - христиан. И так же легко заметил в сестре Ларисе фанатичку, что, впрочем, не помешало ему вежливо вести беседу, уважая монотонные догматические высказывания молодой послушницы, замешанные на собственной подростковой асоциальности, укрепленной метафизическими практиками (как сказал бы Секацкий, первого уровня). Долго выносить такого издевательства над дружественным арабом я не смог и часа в 3 ночи, не видя конца беседы, извинился, включил плеер и накрылся черным шерстяным шарфом.

        Движение в сторону Воронежа.
        Ломаные, как будто с постоянной силой прижимаемые к земле рябины покрываются сентиментальной свежей зеленью. Ее наивная радость питается незнанием своего прошлого - корней, веток; непредсказуемостью будущего и безальтернативностью настоящего. Мимо проходит одна из серых улиц, разделяющая спальный район периода Оттепели, где жила Лена Фанайлова, и девятиэтажные общежития для иностранных студентов. Когда-то здесь был ипподром. Теперь - троллейбусное депо. Сразу за ним - лес. Я здесь учился. Тринадцатый корпус Воронежского университета, соединенный теплым переходом с седьмым общежитием.

        Миновать этот город было бы, наверное, непросто. Миллион человек, компактно расположившихся на глиняных холмах мельчающего Дона. Здесь очень разреженный воздух. Нет слоев субъективных географий. Спокойствие пугает, волнует, напоминает о внезапности смерти. Прямо на улице перед витриной "Мужская одежда", где почему-то выставлены маска, пистолет, чемодан и женские бикини. Приезжая, вижу много женщин. Воронеж состоит из пары общественных улиц, омываемых путаными легендами. Петр I здесь строил свой флот. Он собирал сюда красивых женщин для привлечения на верфь строителей. "Стоит надеть широкие штаны и выпить пива, - говорит Дима, - и они сбегаются к тебе, толкаясь и нервничая". На примере Воронежа и Петербурга Фанайлова рассказывала мне о том, что в общественном сознании вся современная русская история начинается с Петра.
        Дима прочувствовал на себе всю прелесть петровского фашизма.
        Здесь никому ничего не надо, не потому, что у всех все есть, а наоборот - потому что нет. Нет средств и времени на продвижение. Так Воронеж превращается в хищный плюшевый диван, мягко облизывающий жопы своих подсевших обитателей.
        Поэтому я люблю здесь бывать.

        Сегодня вместе с Зоей Камаевой еду в Воронеж, где я прожил 8 самых главных, на сегодняшний момент, лет. Я буду доснимать сюжет для программы "Взгляд".

        Как-то в вагоне-ресторане по дороге в Воронеж я стоял, заткнув уши плеером, озирался, искал, где сесть. Сначала я обратил внимание на телевизионную жилетку - "разгрузку", как ее месяцем позже, по-военному, назвали горячечные точечные герои. Затем - взгляд Олеси и ее вопрос - "вам, наверное, очень скучно?" Сажусь, за дежурными словами пытаюсь разобраться в ситуации. На операторе написано "ВИД". Подумываю, что хорошо знаю Воронеж во многих ипостасях и могу им пригодиться. Приглашаю их вечером выпить абсента, который тайно подают в одном клубе в самом центре Воронежа. Ловлю на себе взгляд Олеси.

        Через две недели договариваюсь ехать с Олесей в Воронеж. В поезде она рассказывает о себе. Она родилась в самую длинную ночь в году 24 декабря с длинными волосами и глазами цвета зеленки.
        Приходим в мою квартиру в Воронеже. В тот момент там оставался Слава с двумя своими бойфрендами. Старый оператор интересуется: "это такая у вас холостяцкая квартира?" "Что-то в этом роде," - улыбаемся.
        На вечер договорились поужинать у Славы в клубе "Носорог".
        На следующий день еду в соседний город повидать родителей. Беру такси - знакомый водитель Глеб - закаленный поездкой за 200 км от Воронежа в мой дом на Хопре вместе со Славой, фотографом и Вадиком Монро, который всю дорогу курил в машине (чего Глеб никому не позволял) и все время слушал одну и ту же песню Ветлицкой на полной громкости. Потом мы устроили фотосвадьбу Монро с Глебом в роли жениха. В общем, человек подготовленный.
        Такую историю он мне рассказал по дороге.
        Я полгода работал в Москве - возил по заказам проституток. А потом оттуда сбежал. Там все безумные - мент-полковник - их крыша - как только напьется, сразу с ума сходит. Просится на заказ съездить, если кому потребуется мужчина. Потом - я уехал когда - он на своем джипе сам баб возил. А уехал я потому, что полюбил там одну. Она тоже из Воронежа. Здесь все думают, что она в деловые поездки в Москву ездит. У нее тут муж, дети, красивая дача. Как-то после работы в Московской нашей конторской квартире ищу, куда лечь. Выбираю диван, где лежит эта девица, и всю оставшуюся ночь с ней проговариваю.
        Потом как-то за неделю сошлись. Было очень хорошо с ней. И знаешь, как тяжело стало отвозить ее на заказы. Вот - а потом я напился и убежал вместе с ней в Сочи. Правда, только до Воронежа доехали, - и то хорошо - я не представляю, как я вообще вел машину. Больше ни она, ни я туда не возвращались.

        До этой скорой "Авроры", где я занял целиком купе, случилось столько событий, что я и не надеюсь в этом плотном и трудном мире когда-нибудь собраться и целиком описать.
        За окном с приятной скоростью движутся серые апрельские разливы, оживающие дачи, помойки, обнаженные уже без снега, еще без ядовитой амброзии, редкий снег в хвойном лесу. В ушах пьяная оргия Тома Waits'a, переживающего расстояния, как всю свою бешеную, кусающуюся любовь.
        Позади работа, закрываемая программа Взгляд, моя старая ниточка - Вика приехала из Воронежа в Москву. И месяц ночей, проведенных в счастье морской болезни в вечных купе.
        Привет, Марта - я звоню издалека - это твой Том Фрост - don`t worry about the cost.
        Я еду вчера в 5 утра из Останкино, лежа на заднем сидении, смотрю на сгоревшую телевышку. Внутри литр прекрасного грузинского коньяка, впечатление от ночи, проведенной за кнопками монтажного пульта. Еду к Диме, чтобы забрать от него забредшую туда Вику.
        - Доброй ночи, Дима, ну как она себя вела?
        - Какие-то глупости ты меня спрашиваешь - забирай ее и женись.
        Ты, Вика, знаешь, что я хочу - мне не стыдно - весь стыд на сегодня я уже потратил, слушая видеоинженера с лицом глазуновского пророка, который мне объяснял приемы видеомонтажа. Я после 5 часов сиденья в прессбаре за нашу новую жизнь уже слабо соображал. И, с трудом чавкая словами, нес какую-то самодовольную чушь, звонил по его карточке в Петербург Наташе, оставляя на ее автоответчике ужасные непонятные объяснения. И все это в чистый четверг, превращающийся теплым рассветом в страстную пятницу 13 апреля 2001 года.
        Такая приятная скорость. Сегодня уже буду в Петербурге. Завтра прочитаю лекцию про интернет в университете, попрошу у Наташи ее Nikon, вернусь в этот же день в Москву, а на следующее утро сразу после работы полечу в Тунис, чтобы провести там 10 дней, которые выпадут из моей суеты, как золотой червонец из старой чуланной мышиной ветоши.
        За окном вода, ржавые редкие льдинки и весеннее подмосковное солнце, пахнущее свежим деревом, хлюпающими сапогами, мокрой шерстью.

        Ya potihon'ku stanovlius' fetishistkoi: hozhu s tvoimi stihami v sumke, a pis'ma vypadajut iz karmana na vystavke... Ee uzhe pokazali raz 5 po tele, tak chto vse normal'no (esli ne schitat', chto pressy-to prishlo mnogo, a posetitelei k 16.00 bylo 10, tol'ko cherez 20 min sobralis'). Vo vtornik snova chto-to nuzhno gotovit' - budet aktsija (ochen' patetichno) "Pesok ostyvaet gorjachim" ili kakoe-to ochen'-ochen' pohozhee strannoe nazvanije. V subbotu v PRO ARTE - Psoi Korolenko; sobirajus'. Byla v Sojuzavto, mnogie izmenilis', no im idet. Ochen' zabavno, vse drugoe po sravneniju s muzeem. Okazalis' sredi po-nastojaschemu zvezd dorozhnih mashin - potom u Ananova vybirali ukrashenija v podarok zhene odnogo iz. No tak rada, chto tam ne rabotaju!
        Mitya vse vremja sprashivaet pro Tunis i rasskazyvaet pro Izrail. Snova vozvraschaetsja k polose, kogda emu stanoviatsa vazhny "aktual'nost' i modnost'". Seichas budu pisat' Ane iz Pro... Chto nuzhno sdelat', chtoby v on-line? ICQ? Ty ee stavil, no ya ne pomnju, est' li ona esche... Prosto v chat nel'zja?
        Promokla pod pervym teplym dozhdem segodnja.
        Spokoinoi nochi
        Mne nichego ne snitsja poka chto
        Uzhasno bol'shoe poluchilos'
        Celuyu ochen' i vse vremia dumaiu
        Na ta sha

        Пустой пляж, на который накатывается холодная вода сверху и с моря, кучи водорослей превратились в прибрежные мрачные рифы. Here you are. I`m waiting for your yellow face, marking by the rain.
        Еле заметная полутень на африканской полусферной известке - тень солнца incognito, тишина, дождь - конец сезона опыления.
        Низкий старт перед шестимесячной бешеной жаровней.
        Кошки жмутся к пищевым точкам, редко давая о себе знать вертикальным замиранием глаз в моей тарелке, базарным мяуканьем в дощатом ящике, заливаемом редкой здесь обеззараженной небесной водой, тихоокеанским дистиллятом.
        Был, как говорится, и я там. Слышал оранжевых соловьев, прыгающих в ночной фиолетовой герани, желтящейся электрическим земным светом отеля "Occidental".
        А на другом конце Земли - все там же - та же песня. Был бы я там.
        А ты хороший человек - фраза, сигнализирующая, что через мгновенье тебе предложат на выбор несколько сортов гашиша в комплекте со множеством уловок в пути его транспортировки к твоим соплеменникам. Сопли, пельмени - домой.
        Москва издевается, поднимая температуру на градус выше, чем в Тунисе. Море катается по белому песку все в черных йодистых водорослях и в проклятиях отельных магнатов этой страны, чей национальный доход на треть состоит из денег туристов. Удивленно-недоверчивые глаза, жажда настоящего, полиэтилен, обособленность.
        Телевизор говорит на шести языках об одном и том же, обслуживание лезет в постель и подменяет в ней меня.
        В этот свежий мокрый вечер в Хаммамете я считаю твое время, до сих пор не получив за целый день ни одного твоего электронного письма.
        Ты писала, что я как бы умер, на время ограничив свое появление фиксированной датой билета.
        Я всегда был циничен по отношению к покойникам - надеюсь, это взаимно.

        В аэрофлотовском журнале читаю статью про Маяковского. Политическая маска навсегда отвлекла от текста.

        А с севера снега седей
        Туман с кровожадным лицом каннибала
        Жевал невкусных людей

        Только что пересекли тонкую сельскохозяйственную прокладку Италии в синем Средиземном море.
        Печальная виолончель Курехина, дрожащий самолет, марокканский гашиш в трусах - скорее придется переложить его в себя. Собаки на таможне, дрожащие руки - все будет хорошо. Дорогая, сегодня же пересяду с этого воздушного транспорта к тебе - на транспорт земной.
        Черная этикетка растворяет совковый рыбный рулет в желудке. Впереди меня ждет третий скорый Москва-Петербург, вагон, где я окажусь один среди иранцев, беседы об исламе, телесное жжение - вещ. док. африканского солнца, включившегося вдруг в последний день.

        Пережаренной обгоревшей котлетой вывалился в тарелку аэропорта, невыносимо хромая в новых туфлях, зажав в заднице колючий многослойный полиэтилен с прессованной пылью, заряженной изнасиловавшим меня треклятым марокканским солнцем. Плавно подступают первые волны социальной самоидентификации, так приятно откатившиеся в журчании других языков. Добрый весенний денечек, Москва.

        Если бы не гениальный совет Зины - жены Драгомощенко - что-нибудь подложить под пятку, чтобы дальше не протирать себе ноги, я вообще перестал бы выходить на улицу. Я взял в Петербург только одни туфли. Не люблю багаж - большая сумка всегда сильно выдает.

        Мне не спрятать тебя в рукаве -
        жара
        накаляет мой сок
        докрасна
        не увидеть тебя в серебре, янтаре
        в старом зеркале Атех со сна
        превращает слова в песок
        часовой, точит лезвие топора.
        Еду в автобусе Воронеж - Старый Оскол с Наташей. Только что виделись с Викой, со всеми друзьями из Воронежа. После поездки на дачу в Старом Осколе собираемся в Алферовку - заповедное село в 200 километрах от Воронежа, где вырос мой отец.

        Люблю тебя, например, за то,
        что по дороге в Вену,
        в каком-то авто
        тебе прочитаю Бродского вместо Лены
        соединятся внутренний, внешний и временной простор.
        Ты не почувствуешь подмены.
        В том же автобусе показываю Наташе стихи Фанайловой из ее последней книжки, потом показываю текст Бродского из другой книжки - ты дочитываешь до конца, радуешься этому замечательному тексту, а увидев вдруг дату - 1968, - спрашиваешь - сколько же лет Фанайловой.

        Еще одно маленькое путешествие вглубь. После риска быть до костей искусанным соседским доберманом, вольно гуляющим по даче, возвращения за забытым берберским украшением с первым еще не протрезвевшим таксистом, мы направляемся в Алферовку, обнаруживая по дороге, заехав в Воронеж, что Вика съехала с моей квартиры.
        Невидимые столбы запахов проходят через нашу прогулку. Галлюцинации от переизбытка кислорода. Парное молоко. Примитивная сельская магия. "В чужих дворах лучше ничего не ешьте и не пейте - понятно?" Ночью увеличивающееся на глазах небо обшаривают лучи, поднимающиеся из глухого леса за рекой. Штамп луны подсвечивает весенние облака - возможен дождь. Летучие мыши величиной с ворону пищат, мелькая крыльями. Резкий унылый свист из лесного источника отвечает на мой варган. Самогон, пахнущий лугом. Костоправ Сергей даже не хочет казаться таинственным. "Какие люди!" - видишь - нам рады.

        Вчера, в беседе с Секацким, удалось сформулировать, что же так напрягает в городе после поездки в глушь. Стало понятно, что люди, которых мы видим там, перестают быть картонными, и, по возвращению, еще дня три остаются живыми; со своими семьями, работами, мыслями. Глаза, глаза, типажи. Очень много. Ты просто обязан это испытать.
        К нам подошли два мента. Секацкий показал удостоверение доцента, я - корреспондента, Наташа - работника Русского музея. Но они не уходили - видно было, что им хочется поговорить. У одного сломан зуб, вульгарная речь уличного вороватого подростка; второй откровенно женоподобен, улыбается и поддакивает. Их глаза навсегда были остановлены студенистым суперэгоистичным смехом Iron`ичного Феликса. Статья 158 - кончающаяся бутылка коньяка на столе в этом парке, "Пале Рояль", десятки собак и пара детей, выкопавшая яму в человеческий рост рядом со скамейкой. Какой же вы зануда, товарищ сержант, по просьбе Секацкого играю им на варгане. Опять не уходят - просят одного из нас пойти с ними, но видно, что хотят не этого. Мы упорно не понимаем намеков, и они, наконец, отстают от нас бесплатно.

        Мне приснилось, что уже осень, и я не помню даже, где меня застал мой день рождения. Мне виделось, что я в новом городе, где неизвестно, что тебя ждет за поворотом, и помню только твой телефон. Городские кидалы грудились за моей спиной, когда я писал тебе эту записку. И именно за поворотом эти сволочи вытащили из моего кармана фотоаппарат, где на магнитной ненадежной матрице спишь ты, закрывая лицо красным одеялом. Это город жуликов. Петербург.
        Здесь, в кафе около Московского вокзала, карманники научат тебя fluently говорить на русском так, чтобы в потоке твоего мясистого родного языка реципиент терялся, как девственник, совращаемый опытной девой, нанятой его забеспокоившимися родителями.
        Секацкий называет это простыми вербальными заморочками.
        Мне приснилось, что уже осень, и впереди очередное занудное ожидание тепла. Нет денег долететь до лета, нет терпения дождаться его здесь. Есть только выход - проснуться, но тогда придется встать и выйти на мокрую улицу Петербурга, замороженную цветущей черемухой. Здесь мне кажется, что вот уже наступило то число, когда я собирался быть в Праге или Каннах, а я все еще боюсь выйти на мокрую улицу в снова погасшую северную ночь.

        В купе по дороге сюда было нескучно. Пара идиотов на общих со мной колесных парах - два еврея, дистиллировавшихся из своего славянского далека; девушка, бегающая в туалет каждые пятнадцать минут, - наиболее подходящее существо на роль Мата Хари - большие деньги, большие технологии терпения.
        В этой закрытой тенью своего прошлого стране страх за собственное существование даже перестал быть привычкой, а вошел во все тексты, написанные кириллицей или созданные на этом рыкающем, эгоистичном, скрытном языке; начиная с коллективного законотворчества, кончая частным безумием местечкового писаки, коим и мне во всей этой географической ограниченности приходится являться.

        Выхолощенный свет сходился в павильон в тоске по африканскому солнцу. Еще один визионер перешел на кириллицу. Еще один праздник книги. После облизываемого масс-медиа музейного представления одного пожилого немца-фотографа презентация книги Боулза на Пушкинской показалась изысканно-живой. Музей - место встречи с открытой публикой, которая, как вода, встречает на пути лаву, извергнутую креатором, которая тут же закипает, превращается в черную пемзу и остывает, на секунду подогрев помутневшее море.
        Петербург. Холеные слова пахнут гранулированным чаем, пивом и почему-то апельсинами, выкаченными в честь Поля Боулза, полжизни сидевшего на витамине С. Черный ромбик MAROC. Танжер. Стена Медины. Конец колониальной эпохи.
        Петербург. Сырой холод облизывает ноги, лезет под черный халат. Единственный способ согреться - горячая вода местного болотного водопровода, начисто лишенного кальциевого скелета. Присоединяюсь к грибковому желе. Пишу мокрой рукой.
        В другой комнате дорожная сумка, которая будит меня каждое утро новыми паучьими стропами на полихлорвиниловых шнурах, составляющих ее типичное китайское лицо.
        Наташа безупречно терпелива, но и она тускнеет в этой мокрой весне, как ее старинный бронзовый японец, спасающийся от воды в ящике с постельным бельем.
        Моя диссертация пьет вместе с Секацким, работающим только в глубокой абстиненции внутри своей субъективной географии. Без меня, только изредка омываемого его пьяными душевными волнами, все дальше отбрасывающими меня; как интоксицированного краба от его морской кровеносной купели. Другой путь - растопырившись, кувыркаться на дне, как оторвавшееся перекати-поле, там, где тенистые валуны мельчают до невыносимо солнечного песчаного дна.
        Во всем виновата мороженщина, торгующая эскимо около стынущей мраморной гробницы Музея.

        Сколько пока долгих лет уложено в складках этой сумки? Только иногда выкладываю из нее отработанную бумагу, с удовлетворением замечая, насколько стало легче таскать на себе эту историю. Помню какой-то телевизионный сюжет, где люди, выходя из уличной студии, вытаскивали из-под стульев свои сумки, мгновенно разоблачаясь в реальных персонажей, выходя из студийного света на солнечный, из-за намагниченного стекла монитора за стекло моего собственного окна. Не люблю багаж.
        Что можно найти в этом черном кожаном мешке? Целую аптеку (бинт, пластыри, антибиотики с надписью "Avicenna Farmaceutic", смекту, колдрекс, антигистамины, лекарство от страха - как, в принципе, и все вышеперечисленное). Кучу гигиенических наборов из поездов и гостиниц. Больше всего пакетиков с надписью ОМ. (Так себя обозначает Октябрьская железная дорога, соединяя две столицы облегченным вариантом крестового пути. Мне всегда казалось, что белая кость и символика железнодорожников явно имеет что-то от Розенкрейцеров, навсегда потерявшихся в своей крипто- и картографии путей воинства Христова.) Бумаги. Дискеты, книги, сотня лазерных дисков, фотографии, всякие электронные штучки. Информационный запас на сутки хода с удачными попутчиками.

        Юная отличница музыкальной школы играет на скрипке мерзкой Невской улицы, поголовно спрятавшейся в воротник, не принимающей никаких сигналов благодаря историческому иммунитету. Пробки на старых дорогах. Конец мая. Снег.
        Объединенные цветные члены явного общества Benetton двигаются по гранитным лестницам, скользя вдоль никелированных труб. Студийный свет витрин, легкая музыка - сигналы успешной стерильной коммерции. Когда я рассказываю тебе о ком-то, ты спрашиваешь - какая у него машина; это меня настораживает. Маммона редко разжимает пальцы, Дима, надо пользоваться случаем.
        Социальный разум отформатирован очередным вирусом. Коллективная жизнь снова начинается с искусственного нуля.

        Я вижу твою культуру через колодец своего географического положения. И если даже узкий ход в мое жилище обладает свойством увеличивать и приближать удаленные предметы, то испарения из моей норы, насыщенный воздух твоих ландшафтов и узость обозреваемых пятачков складывают для меня сновидческий пейзаж, где какие-то формы описываются первыми попавшимися случайными предметами и словами; какие-то люди уходят, оставляя на своем месте мизансценические силуэты, видео движется, на годы отставая от объектов, которые оно предъявляет. Я повторяю про себя эти твои письма. Мне кажется, что все это сказал я, - так информационное расстояние растворяет твою материю. Мне приходится повторять твои движения, чтобы с помощью инерции компенсировать стершиеся фрагменты писем. Так я собираю тебя здесь. И говорю с тобой.

        Желто-красные электровозы - снова эта железная дорога. На меня смотрит дама в круглых очках. Пишу удачу и надменность наклоном головы.
        Сиреневый снег вытесняется за город нефтяными испарениями из теплеющей на стеклянных глазах туристов Невы. Погода, как прирученное дикое животное, вдруг сверкает из глубины своей головы чем-то синим, чужим, и прыгает на спину прохожему; тихо и технично, выгнувшись, прижимает его к земле, не отпуская горла. По забитой улице мечется автомобиль с сиреной, брызжа ледяным электрическим светом. Кому-то здесь еще хуже. С удовольствием пропускаю его вперед.
        Я тоже стою на карте. Только первый шаг напрямую зависит от твоей воли - дальше ты уже играешь не один. Проезжаю Москву на высоте птичьего полета. Следую в Воронеж, где меня ждет Дима и Меламед, которому я должен 100 долларов.

        Город, weekend. Тяжело дышится через позавчерашний насморк. Кажется, не напивался накануне, но какие-то выпадения - многое не помню. Цепочка вчерашних событий рвется, что особо не волнует, - уверен - во всем оставалась неискоренимая логика. Помню, как договаривался о продаже квартиры, не уехал в Москву, посадив Диму и Меламеда на плацкарт (позже выяснилось, что и Вихорнов в последнюю минуту отказывался уезжать). Под кроватью - утренняя доза портвейна. Почему-то уже утро. Всем звоню, как там столичка? Оказывается, вчера полвечера проговорил с Наташей по телефону. Теперь неудобно спросить - о чем. Я понимаю, чтО такое ангельское терпение, - только с ним наш запутанный мир до сих пор может оставаться не порванным в клочья. Хотел бы я посмотреть на карающие десницы пантеона, терпеливо распутывающие кармическую пряжу с моей стороны. Хотя иногда мне кажется, что за терпение часто принимается простое отсутствие эмоций - Состояние Идеального Менеджера.

        Телефонный выбор коммуникенщиц распирает вымокший в красном вине блокнот. Они здесь смотрят на тебя, прилипая глазами, не скрываясь. Остается только просить про себя у каждой прощения. Окончательная победа закона сохранения энергии. Во всяком случае, на сегодняшний день.

        Мы движемся по последним весенним дням. Санкт-Петербург. Москва. Воронеж. Старый Оскол. Москва. Санкт-Петербург. Еще одна простуда застает меня в пути, выдавая себя за аллергию на черно-зеленый тополиный пух, в который по пути превратился питерский снег, заморозивший меня на неделю вперед. Сентиментально шмыгаю носом. Вспоминаю сегодняшний сон в Старом Осколе, предвещающий эту простуду: я стриг ногти на ногах, остервенело выскребая из-под них набившихся туда пауков. Здесь мне всегда снятся насыщенные сны. Старый Оскол - маленький городишко металлокопателей, часть Курской Магнитной Аномалии. Необычные люди, притягивающие. Город горняков Среднерусской равнины. Бесполезно пользоваться компасом - ближайший магнитный полюс - у тебя под ногами. Тихо, пыльно. Корявые вывески над местными магазинами контрастируют со свежеотремонтированными приютами местной олигархии.

        Встречался в Москве с Бояковым, который когда-то принимал меня в университет в Воронеже, а теперь стал директором национальной театральной премии; с сухим кислотным лицом, в красной футболке PEACE, брюках с лампасами и карманами на коленях "Extra". Приветливый. Путаюсь в проспектах о его деятельности, пишу в метро на обложке Берроуза. Только что в книжном магазине "Ад маргинем" спросил книгу Пола Боулза, поднял глаза и увидел у прилавка Сашу Скидана, который, собственно, его и переводил. С ним был американец Том. Мы вместе дошли до метро. Боулза в магазине я взял, не заплатив, - трудно объяснить, почему.

        Перематываю туда-сюда свои несимметричные дни. Мне приснилось, что асимметрия - это ирония. Еще мне приснилось, что неприлично рассказывать сны, что это обидно для окружающих.

        Южное эхо тянется по ночным московским улицам, отражающим своей сыростью стоп-сигналы впереди идущих машин. Капли собеседников развешиваются по галереям, сажаются в самолеты, получают Оскаров, пользуются случаем. Несколько нищих раздевают заснувшего на улице режиссера Матвеева, и он долго объясняет ментам, что его спектакли ставятся на Бродвее. Их убеждает только сотня долларов, привезенная его близкой душой, вызванной по телефону из-за преступной решетки, не раз отделявшей здесь хороших людей от плохих. Вектор меняется. Никто не заподозрит такой текст в необъективности.
        Пара скучных менеджеров от дизайна, нависая над пузатыми коньячными рюмками, рассчитывают полиграфическую стоимость своего арт-проекта. Накурено, напето Combustible Edison, напонтовано.
        Моя очередная скучная возможность жует фруктовый салат и говорит о НЛП. Я стесняюсь ее и своих громких реплик, наблюдая за нами с соседнего столика глазами одиноко жующего литератора. Ревную. Не хочу быть сюжетом. Мне кажется, я не вправе описывать какой-либо даже выдуманный персонаж - только то, что прошло через меня, - отсюда этот текст. В непоследней своей остановке пытаюсь в очередной раз закончить эту свою книжку, заменив в ней себя чужими письмами. Незаметно пересаживаюсь за соседний столик.