Все дело в то, что герой этого текста сам обрек себя на вечные муки. Он купил маленькую комнатку в центре Москвы - или нет! - постойте - в центре Парижа (надо срочно всем перечитать мемуары эмигрантов), не думая, не задумываясь о своих соседях. Все было как
обычно - травка, алкоголь, дешевое детское порно. В общем, предопределенная жизнь, когда не так много денег - жалкие гонорары, потом еще наследство, которое все до копейки ушло на квартиру, потом еще добрые друзья - не так много, два-три, деньги у них были, но были еще и добропорядочные жены, так что особо не разгуляешься, так, раз в месяц. Но речь не об этом, а о
страданиях нашего героя. Не об алкогольных страданиях и даже не о тех, которые бывают наутро после двойной дозы джанка, а о страданиях, которые доставила ему та женщина, которая жила на его лестничной клетке. Жила с рождения и до мелочей знала всю топографию близлежащей местности и могла ночью и даже с завязанными глазами найти выход из своего дома и не путалась в поисках торговой точки с дешевым, но кристально чистым алкоголем, от которого наутро и голова не болит, и душа не болит, и ничего не болит, потому что только
алкоголь, алкоголь и ни одного мужчины. И не надо идти на аборт и заглядывать себе под юбку, потому что там ничего не зудит, не горит после ночи. Там не влагалище, а просто пописать, тем более что каждую осень цистит и все это с кровью, с каким-то невидимым песком, а к
доктору идти незачем, одни и те же лекарства, к тому же все равно дорогие. В общем, по-моему, все уже давно поняли, что была за агрессивная обстановочка на лестничной клетке, где Юрочка и поселился. Когда он со всем своим скарбом тащился по лестнице - она
поглядывала в глазок. Потом свои глазки она зажмуривала и шла на диван. Ей хотелось мастурбировать, но есть мораль и нравственность. Хотя стоит ли здесь вспоминать, что означают эти два слова и не стоит ли за ними один и тот же смысл. Впрочем, это неважно. Потом было все тихо. Надо было справить новоселье, завести кота, кое-что отремонтировать. Никаких событий, эксцессов, громких скандалов. Далее идет сцена из жизни Юрочки, которую можно поставить на театре, но уже прошло сто лет с того момента и никто пока до этого не
додумался.
...............................................
Три часа ночи. Юрочка углублен в свои занятия. В дверь стучат. В раскрывшихся дверях стоит
очаровательная блондинка.
Блондинка. Боже, понимаете, у нее солдат! Солдат, солдат... Я страшно боюсь... Вы слышите этот ужасный запах шинели?
Юрочка. Сядьте, успокойтесь, выпейте воды.
Блондинка. У меня даже дрожат руки: видите? Я только вышла на лестничную клетку: такой нестерпимый запах и двойное дыхание... У меня отличный слух! Я думала, что это одна из ее подруг. Но поймите: я одинока... Теперь я страшно боюсь.
Юрочка. Вам нечего бояться. Конечно, это возмутительно, но бояться нечего.
Блондинка. Ах, Боже, он мог меня ударить от злости.
Юрочка. Он не посмел бы этого сделать. Вас можно только целовать!
Блондинка. Но можно ли ждать хорошего от мужика, от солдата. Я ее давно знаю, но кто может за женщину поручиться, да еще за такую ветреную. Нет, это ужасно. Здесь, в нашем доме. Какой разврат!
Юрочка. Да, да, разврат, конечно, разврат!
Блондинка. Мы должны его прогнать, сию же минуту, сию же секунду. О, будьте вы так добры, прикажите ему убраться.
........................................................
А теперь письмо, с которого, собственно говоря, и надо было начинать всю эту историю.
Дорогой М.!
Сейчас,
когда до моего расстрела осталось буквально
тридцать минут, я пишу тебе письмо,
зная, что уже совсем скоро смогу увидеть тебя и
рассказать все глаза в глаза.
Но это письмо - живого мертвому останется здесь,
хотя я и пишу его не на бумаге, даже не на стене, даже
не на песке.
Да и писать мне нечем - руки мне отрубили.
Но именно сейчас та странная история как черно-белая
пленка отматывается назад в моей голове.
Хотя жизнь моя была полна самых невероятных историй.
Ты все их знаешь, но эту историю я тебе никогда не
рассказывал, она была моим грехом, который мучил меня
всегда.
Ты-то ведь считал меня чистым, безгрешным, но
это не так.
Но мне некому исповедоваться, всех священников
расстреляли, и поэтому это письмо - моя исповедь.
Я боюсь, что нас разлучат и не возьмут туда, где ты
сейчас.
Ведь все это было грехом,
грехом,
грехом...
Эти переживания - не твои переживания об Италии.
Все как бы было сном из другой жизни.
И, наверное, не из моей.
Не из моей жизни, а из жизни мальчика, которого ты
считал своим сыном.
Оля говорила мне, что ты любил меня, как сына.
Мне не хватает кислорода, когда меня избивали, то
отбили легкие.
Очень хочется курить.
Последним моим желанием будет, чтобы меня раздели
догола.
Ты всегда хотел, чтобы в нашем доме поселился призрак,
но особенный, не как их себе представляют люди, а
призрак-мальчик, чтобы он совсем голый ходил по ночам,
проходя сквозь стены в спальни, ванную, кухню.
Я буду обнаженным призраком, пусть не совсем молодым,
но мальчиком, ведь ты меня таким считал.
Таким я приду к Оле, ко всем нашим друзьям, правда,
таких немного.
Письмо короткое - да это и не странно - у меня много
мыслей, но рука, даже если ее нет, не в силах выписать
столько букв, сколько бы мне хотелось.
Ты думаешь, я избавился от греха, от греха
