Даже в самом нежном возрасте такие часто вызывающие замешательство вещи, как проза Фолкнера, программирование на Assembler и пролонгированное соитие, давались мне с шокирующей легкостью. Оттого я и был уверен, что добьюсь всего в жизни самым простым и ясным путем. Нет, я не был выходящим из ряда вон дарованием. Многое у меня не получалось вовсе. Например, я не умел завязывать шнурков, галстуки ввергали меня в уныние, а вязание крючком вызывало во мне трепет, обычно сменявшийся долгой слезливой меланхолией. Однако, даже находясь на пике такого рода меланхолии, я всегда оставался уверен в своих силах.
Мне исполнилось двадцать пять лет, и я был счастлив особенным, насыщенным и объемным счастьем. Я занимался проблемой, поглощавшей меня практически целиком (некоторые особенности социального поведения Эквизетум Хелиохарис). Остаток моих душевных сил уходил на глубочайшую страсть к собственной жене, специалистке по устному творчеству куманцов (крошечная народность в республике Коми). Супруга моя, по национальности куманка, каждый вечер в течение трех, а иногда и шести часов лизала порог нашего дома, сохраняя таким образом верность духовным ценностям своего народа.
Вышеупомянутый порог присущ был деревянному одноэтажному строению, медленно сползавшему по косогору в реку Клязьму. В одной комнате уже было по щиколотку воды, покрытой бледной из-за дефицита освещения ряской. Пол нашего дома наклонялся под углом в тридцать градусов к горизонту, и я прибил к нему перпендикулярные уклону рейки, дабы не скользить в темноте. В затопленной комнате, которую я называл бассейном, весной и осенью мы пускали склеенные из спичек вишневой смолой модели римских трирем и испанских галеонов. Иногда нам удавалось полностью смоделировать какое-нибудь малоизученное морское сражение. Электричеством мы не пользовались вовсе, ведь за него надо платить, а при заработной плате около двадцати долларов в месяц я старался скопить денег на подержанный частотомер, дабы подтвердить экспериментально некоторые свои догадки относительно влияния негармонических колебаний на интенсивность митоза медленно поглощавшего мою душу хелиохариса. В доме нашем тлела лучина, на огороде рос самый настоящий рис. Я планировал разводить кувшинки, но столкнулся с проблемой их неживучести в срезанном виде. Решая эту жизненно важную проблему, я обнаружил, что смазанный луковым соком срез позволяет растению сохранять товарный вид в течение дополнительных двадцати минут. Я попытался вытянуть из лукового сока какую-никакую эссенцию, и тут меня осенило. Если я пытаюсь получить эссенцию лукового сока, значит, я хочу придать луку несвойственную ему агрессивность. На деньги, отложенные на частотомер, я купил иллюстрированный самоучитель по изготовлению холодного оружия и уже через три месяца имел в руках превосходный английский боевой лук.
С ним я открыл охоту на голубей и кошек, мясо которых, кстати, оказалось ощутимо вкусней и питательней пробованного два раза в жизни кроличьего мяса. Таким образом, удовлетворена оказалась потребность моего дома в животном белке. В охотничьем азарте я едва не забросил рисовый огород, но здравые наставления супруги вернули меня на единственный победный путь.
Каждое утро, около четырех, еще раз взглянув на синеватое в млечном лунном свете лицо жены, я брал с вешалки кожаную куртку деда, лук, аккуратный, расшитый бисером колчан с ароматными сосновыми стрелами и, стараясь не шуметь, выходил на охоту. Лабиринты болшевских заборов вдруг приобретали несвойственную им сладость, пепельная роса на сизых ветвях лучилась чуть слышным холодом, и казалось, что трава вовсе не пригибается под моими шагами. Жизнь обрела вкус, запах и цвет, а в кронах над головой поселился кремовый, мыслящий шум.
Однажды, натянув тетиву на недалекий шорох в кустах малинового дрока, я услышал из-за забора негромкий, но очень насыщенный и густой человеческий стон. Я подтянулся на руках и заглянул за дощатую стену.
Перед недостроенным деревянным особняком, прислонившись к оранжевому столбу, в совершенно противоестественной позе стоял человек в черном. Заметив мою возникшую над забором голову, он улыбнулся и поманил меня ладонью. Все инстинкты разом посоветовали мне бежать, однако вместо этого я одним прыжком одолел забор и встал перед незнакомцем, глядя на него через веселый, зябкий, рассветный дурман.
Человек распахнул пальто и замученно улыбнулся. Более всего незнакомец напоминал очень прилично одетого святого Себастьяна. Он оказался пришпилен к столбу добрым десятком стальных арбалетных стрел. Пока я боролся с ледяным удивлением, человек извлек из внутреннего кармана пальто белый сверток, который я отчего-то принял.
- Там полно всякого, - произнес он с недоброй отчетливостью. - Вроде как всё тебе... Если взять сможешь... Да сможешь, если не совсем придурок... Фамилию там впишешь, где надо... Только один разбирайся, не кажись никому...
- Может, помочь чем? - предложил я, пряча сверток за пазуху. - Выдернуть это все, или позвонить кому?
- Сам позвоню... А ты давай, дергай отсюда...
Человек достал телефон, набрал номер и проговорил в трубку.
- Клавушка? Ты? Я тут, в Болшево, около дома, подъедь, забери... Нет, не пьяный... Какой? Мертвый, бля!
Спиной я услышал, как телефон хрустко упал на песок.
Сидя на лысом пригорке, среди медленно светлеющих камышей, я разорвал пакет. В нем оказалась пачка долларов толщиной в три пальца моей руки, какие-то акции. Плюс к тому кипа документов, из которых я далеко не сразу понял, что рискую стать владельцем банка и сети магазинов, если осмелюсь вписать свою фамилию в соответствующие графы.
Чумной и всклокоченный я ворвался в свой наискось освещенный дом. Растолкал жену, закричал в голос:
- Вставай, глупая! У нас это, как его, состояние!
- Совсем обалдел, недоносок, - ответила она. - Шляется черт знает где всю ночь. Визжит, будит! Думаешь, взял куманку без прописки, так можно ее рис заставлять окучивать и кошатиной кормить. Елду заверни в свои бумажки!
Жена моя схватила плащ и выскользнула из дома, как тень, практически не касаясь пола. Я ринулся было за ней, но нелепейшим образом подвернул ногу, зацепившись за прибитую к полу рейку, и покатился вниз, прямо в затопленную комнату, и потом долго еще сидел там, в коричневой мутной воде, весь в ряске, подперев обеими руками голову. Я думал, она вернется. Она не вернулась.
Прошло два года. Сначала у меня прошла нога, а потом постепенно я перестал бояться сойти с ума или же быть убитым.
Да, прошли два года, всем похожие на креветочью свадьбу, и вот он я, если это, конечно, все-таки я, резко выворачиваю руль и говорю в телефонную трубку ясным хрустящим голосом: "Хрен вам, а не монополию!" - обрываю связь и торможу возле "Олимпик-Плазы". Я торможу там, где я торможу, когда что-то гадкое происходит с солнцем. Это сквернейшее свойство московского лета. Между душным, но переносимым июльским днем и сиреневой дурью заката существуют сорок минут особого глумливого освещения. Тени вытягиваются и непреодолимо гнутся, ощущение состоявшегося дня пропадает вовсе, а под языком этот свет, втекая через ноздри, становится слабым раствором ртути в ацетоне. Хотя, возможно, я просто нажил непорядки с печенью.
Главное в такой момент не смотреть на лица людей. А я смотрел на них, с упрямством робокопа, тошно качаясь на волнах особого эротизированного отвращенья.
Нос армянки в кофте потного тигрового плюша, над оголтело притягательными ногами, изгибался весело вправо, указывая на юношу в майке с надписью "People sheet", его блистающий мокрый пробор намечал линию, в конце которой асимметрично щурилось в багровых оспинах лицо интеллигентнейшей дамы лет сорока с лихо, ребячливо оттопыренным задом. Зад милейшей женщины этой показывал на вывеску "Олимпик-Плазы", но, боже мой, куда был направлен ее взгляд. Дама, облизывая верхнюю, в блестящих усиках губу, уставилась на слегка квадратные и противоестественно вытянутые по вертикали ягодицы ушедшей от меня два года назад жены.
Солнце, солнце, за что так безжалостно ты к этим вполне невиновным ни в чем человеческим лицам? Или ты безжалостно только ко мне одному, а остальные видят все это иначе? Ртутно-ацетоновая трагедия с моим языком породила в правом боку острейшее ощущение отвратной нечестности, предательства моего по отношению к ничем и никогда меня не оскорбившему хелиохарису. И таким острым, таким несказанно сладостным было это, в общем, ничем не хорошее чувство, что рванулся я наружу из кондиционированного салона машины, в спадающую, но все же густую жару, по направлению к ярко-красной двери Макдоналдса, за которой исчезла милейшая в мире из задниц.
Стоя, как идиот, посреди кормящего зала, я нигде не увидел супруги своей, но тут же сообразил, что не могла бывшая моя жена, вскормленная свежайшей кошатинкой, жрать хлорированную макдональдовскую хавку, а значит, посетила она место это с совсем иными целями.
Я занял выжидательную позицию возле ведущей в ватерклозет лестницы, и не прошло и получаса, как увидел супругу. Узнал я сразу ее конопатое декольте под серебристой кофточкой, узнал короткие и широкие бедра и тут же расплылся в тягучей похотливой улыбке, почуяв запах милого пота.
- Никогда бы не поверил, - начал я.
- Я бы тоже никогда не поверила.
- Никогда бы не поверил, что ты станешь здесь ужинать.
- А я и не стану.
- Конечно, не станешь, потому что я тебя отвезу в...
- Ты ни в коем случае не повезешь меня ни в одно из нелепейших мест, где безжопые выдры жрут печальных лангустов в компании крабообразных боровов. Я хочу туда, где гопота ест шашлык с водкой и микроцефалочками.
Я сразу понял, о чем она. Напротив нашей диагональной халупы, на другом берегу широкой в этом месте Клязьмы, находился разлапистый деревянный кабак с прокатом матерых, страшных водных велосипедов. Длинными пустыми летними вечерами мы часто сидели на перелатанной крыше нашего дома и смотрели, как на террасе этого заведения зажигает яркая, невменяемая молодежь. Томительное клацанье советской попсы, запах и звук реки, сладковатый шашлычный дым намекали на недостижимое неумное счастье. Глухой шум несбывшегося уносил нас, и тогда мы печалились лишь о невозможности секса в подобном эмоциональном состоянии.
Случилось сегодня, и вот мы входим в двери того все так же дощатого, пахнущего сосной, пылью и сидром шалмана. Я лишь слегка прикасаюсь пальцами к ее влажным плечам, а вокруг ее азиатских глаз живут незнакомые мне конопатые морщинки. Она поворачивает ко мне широкое лицо, облизывает ромбические, твердые, как у Чингачгука, губы и показывает чуть согнутым рельефным пальцем на свободный стол в центре зала. И как выгибается ее спина в этот момент!
Несколько молодых людей в спортивных брюках и кожаных куртках поверх огалстученных белых рубашек пускают короткие мокрые смешки по поводу ее экзотической внешности в сочетании с моей недавно обретенной напыщенной чванливостью. Я глянул на них особым взглядом, и они канули, должно быть, сквозь щели в полу.
- Ишь чему научился, - кокетливо протянула она, глядя через столик на стрелку моего "Паркера". - Поинтересуйся как-нибудь своей зодиакальной принадлежностью.
- А ты кто у нас по этой систематике?
- Лев.
Она поманила пальцем официанта. Тот как-то неожиданно привычно и низко ей поклонился, казалось, приблизил ухо к самым губам моей жены. Я даже растерялся. Она что-то шепнула. Гарсон побежал выполнять.
- Как бизнес? - спросила она, не оставляя времени поинтересоваться странным поведением обслуги.
- Лихо, - ответил я. - Даже противоестественно лихо. - Я кивнул головой в сторону противоположного берега.
На месте окончательно потонувшей трущобы крепко стоял на коротеньких сваях двухэтажный особнячок в кавказском вкусе, а возле каменного причала качалась маклаудовская барка.
- Знаю, - хохотнула она. - Я здесь часто сижу. Вон там, на веранде. С биноклем.
- Вот купил земснаряд, хочу речку почистить. Грешно ж купаться в сточных водах.
- Все равно дерьма натечет.
- А я вверху, где поуже, фильтр поставлю. Город платит треть.
- Ты всегда отличался романтическим прагматизмом.
Появились официанты. Целых три. Первый нес в кулаках две бутылки молдавской мерлушки, размахивая руками при ходьбе. Второй тащил поднос, на котором лежали два реальных грузинских рога. Третий был типом залихватским, в шароварах и малороссийской косоворотке, в охотничьем берете с орлиным пером. На подносе темного серебра нес он редчайшее блюдо. Это была жареная кошка. Кошка сидела в позе сфинкса, художественно оформленная экзотическими фруктами. Мохнатая голова ее смотрела зелеными стеклянными глазами и, наверное, крепилась к шее зубочисткой.
- И часто ты так ужинаешь?
- Нет, милый, это все исключительно для тебя.
Я почувствовал на щеке плохую, глупую слезу, стер ее вертикальным пальцем и сказал:
- Бред какой. Зачем это? Ты должна немедленно ко мне вернуться. Это ясно как божий день.
- Во-первых, на данный момент я никому ничего не должна. А во-вторых, тебе действительно все ясно в божьем дне?
- А что тут непонятного. Ты жена хозяина трактира. Сейчас он появится и предложит мне влить в заведение червончик, потрахаться втроем или еще какую-нибудь пошлость. Хотя вторая идея ничего. Он у тебя хоть симпатичный?
- Нет! - Она расстегнула молнию на брюках. - Не проницателен ты, и не был таким никогда. У меня никого нет. И я не хочу быть с тобой. И ни с кем я быть не хочу. - Она привстала и стянула брюки вместе с трусиками.
- Так в чем же дело?
- А ни в чем! Ты не поймешь! Жарко, едой пахнет. Устала я, в напряжении все время, ужас. Расслабиться мне надо...
Она откинулась на стуле, положив правую руку поверх желтого, конопатого, с единственной узкой прямой складкой и неглубоким пупком живота. Я чувствовал острый, зверушечий ее запах. По куманскому обычаю она подпускала к промежности неживую влагу не чаще раза в неделю. Мелкая нервная дрожь била ее. Капли пота проступили на декольте. Она подалась тазом вперед, выгнулась дугой и сразу, быстро, рьяно, упруго начала тереть себе клитор, одновременно поглаживая пальцами выпуклый и широкий бритый лобок.
Воздух в зале стал плотным и синим, как сталь, а потом вдруг оранжевым и слабым, как невесть что. Я, превозмогая дрожь в пальцах, принял поданную официантом рюмку с коньяком и немедленно выпил. Выпил и улыбнулся профессиональной, всегда возвращавшей мне душевный покой, злобной улыбкой. Оранжевый свет изумился и осел сиреневой пылью, и по всей Москве, по всему ближнему и дальнему Подмосковью, а также по прилегающим с юга и севера регионам установился тягучий, томительный, хрусткий час между волком и собакой. Другой официант, бормоча очаровательную тарабарщину, уже спешил ко мне со стеклянным, мутным инкрустированным марракешским кальяном. Я затянулся, и маслянистый ароматный дым забулькал в зеленоватой подслащенной воде.
- Крошечный оазис искусства среди мерзости восточного Болшево, - пропел интеллигентный старичок с сеткой пустых бутылок.
Я бросил ему кожаный мешочек с мелочью, и старичок на четвереньках топотливо юркнул в кухонную дверь. А зал уж был полон. Узкий, худой, французистый хулиган стилетом вычищал из-под ногтей трактористскую грязь. Молодой, с синеватым лицом, но благообразный повеса в малиновой полупрозрачной рубашке гладил мосластую малороссийскую диву по покрытой прозрачным пушком верхней губе очищенным, белым хвостом гигантской креветки. Две сальноволосые крепкие красавицы с волчьими челюстями запихивали друг другу в губы твердые, горькие на ощупь маслины. Пышнотелая, в платье с рюшами, румяная купчиха лила на свой широкий без единой морщины лоб красное вино, стараясь поймать шустрые струйки огромными пурпурными губами под хлюпающий хохот толстомясых товарок. Был праздник. Была радость. Было веселье. И во всем этом, словно гвоздь в густом киселе, застыл я, твердый, холодно счастливый и прямой.
И грянула музыка. Ярко ритмичная и визгливая, полная ослепительного бряцания маленьких медных тарелок. Музыка японская, а скорее всего - мексиканская. Несколько мощных аккордов, навязчивая галлюцинация стробоскопа, и вот в потном ритмично мигающем пространстве вокруг нашего столика понесся плотный разноцветный хоровод.
Плясали все. В глубине трех яростных кругов я заметил также и давешних вспугнутых мною молодчиков. А за дальними столиками приплясывали, о боже, отдельные представители высшего руководства моих предприятий.
Люди вырывались из круга и поздравляли нас с чем-то. Мужчины жали мне руку, слезы мешались с потом, и я в толще сумеречного счастья пропускал по маленькой едва ли не с каждым, словно и не пьянея вовсе. Женщины прижимались ко мне, целовали в губы, шептали благостные поздравительные нежности. Настроение мое менялось, но в рамках буйной радости, в зависимости от запаха их разгоряченных тел. Жена моя улыбалась кое-кому, с каждой секундой двигаясь все быстрее и агрессивнее.
С улицы донеслось лошадиное ржание, и в бар вошла кукушка. Хоровод на секунду распался, пропуская ее, но, стоило птице присесть на третий за нашим столиком стул, снова понесся с утроенной резвостью. Это была очень крупная кукушка, в человеческий рост, одетая в красный гусарский ментик, из-под которого торчала деревянная кобура маузера. На желтом роговом ее клюве примостилось золотое пенсне властителя умов. Кукушка подняла клювом, лихо, подставленную гарсоном рюмку водки и, весело опорожнив ее в рот, мотнула головой. Рюмка полетела ей за спину и разбилась в брызги о стену над головами хороводников.
- Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? - безо всякой задней мысли спросил я.
Кукушка ткнула дулом маузера мне в лоб. Я зажмурился.
- Нет, не могу, - кукушка судорожно прятала пистолет, и крупные зеленоватые слезы катились по рыжим перьям ее лица. - Идиот! Идиот и подлец! Следующий раз думай, кого и о чем спрашивать. Хотя какой теперь уж следующий раз.
Кукушка судорожно и страшно начала куковать. Она куковала без остановки, глядя на меня страдающими глазами, из которых катились вниз огромные слезины. Хоровод несся. Официанты лихо меняли скатерти, успевая щипать за подвижные ягодицы горячих гостей. В одном окне бушевала гроза, и яростные, прозрачнейшие струи низвергались с широких, темно-синих листьев сирени. В противоположном окне поблескивало стеклистое весеннее утро, гравий издавал запах моря и слышался приглушенный туманом собачий лай. Лишь в дверном проеме висела пропахшая шашлыком, бензином и сеном, душная подмосковная июльская ночь.
Я лучше всех понимал, что кукушка не прекратит куковать, пока не остановится хоровод, хоровод будет нестись, пока я не покину бара, я не тронусь с места, пока жена моя не достигнет оргазма, а она не получит его, пока кукует кукушка, сбивая ее с ритма и отвлекая от глубочайших и судорожно причудливых, бесконечно интимных ощущений.
И что я мог тут поделать? Скажите, что? И это мое бессилие наполнило все иной радостью. Влажной, свежей, несказанной.
|
