ЖИЗНЬ ФРАНЦА КАФКИ
Весна 1938 года в Праге была поздней, но стремительной. Буквально за одну апрельскую неделю сошёл снег и распустились почки, а уже на следующей расцвели тюльпаны. Морщины на лицах жителей в одночасье разгладились, а тяжёлые зимние пальто и плащи бесформенными грудами были свалены в затхлые недра глубоких, скрипучих шкафов. Над сверкающими лбами клубилась испарина. Пуговицы пиджаков сами собой выпрыгнули из разношенных за зиму петелек и жеманно грелись на солнышке, свесившись на тонких нитяных ножках. Улицы пошатывались в воодушевлении. Пьяные от весенней сумятицы хватались за ободранные подоконники, водосточные желоба и углы зданий, приветливо кивая невесомым облакам.
В один из этих чудесных апрельских дней известный пражский писатель Франтишек Кафка вышел из своего оранжевого домика с мансардой на Малой Стране, спустился по крутой каменной лестнице, рябой от отчаянно высыхающих пятен влаги, и встал на высокой террасе, чтобы полюбоваться панорамой родного города и стальным лекалом полусонной, осёдланной мостами Влтавы. Тёмно-сиреневый пиджак писателя был расстёгнут, цепочка безжалостно поблёскивала под выпяченным брюшком, кончики седеющих усов развевал ветерок. Так бы и полететь над вмиг расцветшими садами, красными черепичными кровлями, шпилями и квадратами дворов! Кафка глубоко вздохнул. Он любил этот город, в котором родился, где обрёл своё счастье, славу, где был окружён любовью и почётом. Любил этих незлобивых, умных, уютных людей. Вот и перевалило ему за пятьдесят. И, что бы там ни говорили, эти пять десятков, наверное, всё же стоило прожить, чтобы вот так стоять теперь на террасе, в окружении неугомонных чешских школьников, которые, быть может, ещё не читали его произведений, но со временем, повзрослев, обязательно прочтут и полюбят их, которые, возможно, покуда и не знают его в лицо, но когда-нибудь наверняка узнают и запомнят навсегда эти глубоко посаженные зеленоватые глаза, эту бесхитростную усмешку и полноватый, гладко выбритый подбородок, - стоять и смотреть на Прагу, окутанную прозрачной дымкой цветения.
Он забыл вчера перезвонить Максу Броду по поводу сегодняшнего литературного вечера, организованного Пражской ассоциацией литераторов. Брод просил уточнить, что он собирался читать, но Кафка и сам не знал, на чём остановиться, чем порадовать своих бессменных читателей - небольшими старыми новеллами, которые они знали чуть ли не наизусть, но так любили слушать в авторском исполнении, или же отрывками из своего нового романа под рабочим названием <"Гора">. Скорее всего, он, конечно, прочтёт им те пару главок, где рассказывалось о юности главного персонажа и его странствиях по европейским странам, опуская слишком пространные внутренние монологи. Это место особенно понравилось Броду, а Броду он доверял. В своей недавней статье, опубликованной в "Пражском литературном обозрении", Брод назвал его будущий роман "фундаментальным" и посулил ему лавры "первого чешского писателя, всерьёз заговорившего о проблемах, волнующих каждого". Брод был, как всегда, велеречив и склонен рассыпаться в нескромных похвалах, но искреннему другу многое можно простить.
Снизу потянуло сыростью. "Весна весной, а земля всё ещё сыра и чревата простудой," - подумалось Кафке. Словно поддержав его опасения, лёгкое лучезарное облачко закрыло собой солнце и потемнело из-за контражура. Кафка повернулся и пошёл вдоль по узкой, наклонной пражской улочке к табачному киоску. Даже несмотря на свой возраст, он не держал в доме прислуги и старался обслуживать себя сам, за исключением тех случаев, когда ему помогала жена. "Неужели я не могу сходить за покупками? - слегка обиженно спрашивал он у неё, наблюдая, как она кладёт заранее составленный список на дно корзинки и с извиняющимся видом обувает меховые сапожки. - Не думаешь же ты, будто я настолько рассеян, что способен перепутать сметану с цинковыми белилами?" "Как ты можешь так говорить, дорогой! - успокаивала его жена. - Просто я ценю твоё время, и мне это, право, ничего не стоит". Во всяком случае, покупать табак он категорически ей возбранял и самостоятельно прохаживался по утрам до киоска на углу. Уже немолодой табачник обстоятельно здоровался с ним по-чешски, предлагал на выбор несколько сортов отборного табаку, неторопливо рассказывая о преимуществах и недостатках того, другого и третьего. Кафка внимательно выслушивал его, нюхал каждый сорт сквозь упаковку и, пару раз кое-что переспросив, всегда брал один и тот же недорогой, но и не совсем уж дешёвый голландский табак. Отсчитывая сдачу, продавец принимал почему-то усталое, даже расстроенное выражение лица.
Вернувшись домой, Кафка, как обычно, застал жену, уже успевшую сбегать на рынок, за готовкой завтрака. Раскрытая деревянная яйценоска стояла посреди кухонного стола, в кастрюльке варилось четыре яйца, немного отличавшихся по размеру и цвету - одно кремовое и три белых. На кресле-качалке лежала свежая утренняя газета. Пока жена возилась у плиты, поджаривая гренки, Кафка, подняв газету, уселся в кресло и принялся раскуривать трубку. Лицо его раскраснелось, над отверстием заструился сладковатый серенький дымок. Надев на нос массивные очки и развернув газету, писатель погрузился в чтение под мерное шипение сковородки. Жена в ожидании опустилась на стул рядом с плитой и, поставив один локоть на стол, оперлась о ладонь щекой. Внезапно зазвенел телефон. Жена подскочила и бросилась в прихожую. "Наверное, это Макс," - пробормотал Кафка из-за развёрнутой газеты. Ставшая в дверях жена робко и почтительно произнесла: "Это Брод" - и вернулась к плите. Кафка встал, сложил газету, снял и опустил в футляр очки и медленно направился в прихожую, задумчиво обронив на ходу: "Я же говорил".
"Да, - донеслось из прихожей. - Здравствуй, Макс... Да... Да, читал. По-моему, ты перегибаешь палку... Да... Нет, почему же... Да... Ты так считаешь? Но я не думаю, что это мой самый удачный рассказ... Да? Что ж, посмотрим... Да... Нет, давай решим это уже на месте... Да, заканчиваю двадцать четвёртую главу... Спасибо. Привет Эльзе... Угу, до вечера."
Звякнул рычажок, и Кафка вошёл на кухню с венцом удовлетворения на челе. "Завтрак готов, Франц", - радостно известила его жена. Кафка скосил взгляд на широкую тарелку, где лежало два толстых, продолговатых гренка, политых сизоватым майонезом, и розовую подставку для яйца, уже занятую матово-кремовым эллипсом, и уселся за стол. Крошечной мельхиоровой ложечкой он стукнул по самому верху яичка, и скорлупа дала причудливую трещину. Уцепившись большим пальцем за острый краешек, Кафка оголил часть нежного застывшего белка, нечаянно его оцарапав. Затем глубоко вонзил в белую мякоть ложечку и отправил её полужидкое содержимое в рот. Захрустел гренком. Магда сварила яйцо всмятку, как он любил, и гренки поджарила не сильно. Майонез был свежайшим. Кафка посмотрел на жену любящим, увлажнённым взором. "Вкусно, Магда." Супруга смущённо спрятала глаза, уставившись в тарелку.
После завтрака Кафка дочитал газету, невозмутимо выкурив две трубки. О его вечере сообщалось на последней странице, в уголке. В анонсе его назвали "нашим любимым сказителем". Поблагодарив жену за завтрак, он проследовал в кабинет.
Кафка перечитал написанное вчера, отметил красным карандашом слабые места, исправил явные ляпсусы и неувязки и ещё раз всё перечитал. Выходило недурно. Однако как далеко до совершенства! Его читатели были, вероятно, слишком мягкосердечными, если не сказать - снисходительными людьми, раз уж они сквозь пальцы смотрели на те вопиющие отклонения от идеала, что прямо-таки мозолили глаза ему самому даже в самых лучших его творениях. Вот уж воистину, любовь слепа. Ему оставалось лишь трудиться не покладая рук, шлифуя своё мастерство, коль скоро ему в таковом не отказывали ни критики, ни читатели, чтобы хоть сотой долей оправдать ожидания своих поклонников. И Кафка трудился до самого обеда, изредка мечтательно поглядывая в наглухо закрытое окно, о которое шуршали распускающиеся ветки яблони. Весна мешала работать, но работать он был обязан...
Наконец-то настал час разогнуть натруженную спину, поиграть затёкшими от письма пальцами, окинуть лист, густо исписанный на три четверти, уже более отстранённым, остывающим взглядом и встать из-за стола. Под ложечкой привычно и приятно ныло. Желудок Кафки служил ему во время работы своеобразным будильником или реле, извещавшим о наступлении обеденного времени. Творческий запал спадал по мере обострения чувства голода. Кафка что-то негромко промычал, бесцеремонно хлопнул ребром ладони по корешку одной из стоявших на полке книжек (чтобы затем, из голого любопытства, глянуть через плечо, по какой именно пришёлся на сей раз хлопок) и толкнул перед собой дверь кабинета.
В тёмном коридоре уже бушевало кулинарно-обонятельное пиршество. Магда готовила его любимые говяжьи отбивные, вывалянные в муке. Кафка поспешил на кухню - к своему креслу и трубке. Жена встретила его неизменно нежным и любящим взором. Глаза прозаика зажглись в ответ тем же тусклым, но тёплым светом. Трубка долго не раскуривалась: Кафке трудно было на ней сосредоточиться, трудно вернуться на эту грешную землю из своих потусторонних, волшебных грёз. По рассеянности он даже позабыл убрать с кресла, перед тем как сесть на него, прочитанную утром газету и сейчас, вдруг вспомнив о ней, с пыхтением вытащил из-под себя успевшие измяться листки. Его взгляд случайно упал на короткую заметку о событиях в Иллирии, звучавшую достаточно нелепо для того, чтобы Кафка поспешно отложил ставшее бесполезным издание в сторону, на комод.
Отбивные с салатом из пресноватых тепличных овощей и ломтем белого ноздреватого хлеба были на диво хороши. Кафка любил побаловать своё чувствительное, восприимчивое к отменной пище нёбо. К тому же, это был дополнительный повод от души поблагодарить труженицу Магду за всё, что она для него сделала за годы долгой и успешной супружеской жизни и продолжала делать, несмотря на подкрадывающийся возраст и всё громче подающие свой дребезжащий голос старческие немощи. Осень тела и весна природы порождали здоровое лето духа.
Неожиданный звонок в дверь заставил Магду вздрогнуть и с кротким удивлением посмотреть на супруга, клавшего в рот только что отрезанный, блестящий от жира ломтик отбивной. Кафка старательно прожевал кусочек мяса, проглотил его и спокойно произнёс: "Кто бы это мог быть?" Затем проткнул вилкой два колечка огурца и глухо хрустнул ими у себя во рту. Поднявшаяся Магда побежала открывать. Вскоре из прихожей послышались радостные восклицания нескольких голосов и шум юной возни. Жена влетела на кухню с пухлой внучкой на руках. "Карел пришёл!" - счастливо возвестила она. Кафку всегда умиляла удивительная привычка его сына приходить без предупреждения и вносить искру хаоса, искромётное оживление в слаженный, но, возможно, порой скучновато-правильный механизм их совместной с Магдой безмятежной жизни. Франц Кафка встал навстречу сыну и горячо пожал его узкую, энергичную ладонь, плохо пряча под усами довольную и несколько даже смущённую улыбку. "А мы тут мимо проходили и решили зайти поздравить тебя," - выпалил Карел Кафка ритуальное оправдание всех незваных гостей, очерчивавшее, впрочем, его скромную и простую натуру. Отец семейства одобрительно похлопал его по плечу и сказал: "Спасибо, сынок! Если бы не ты, Карел, мы бы с матушкой давно уж заплесневели и поросли мхом!" Все засмеялись. Затем он потёрся щеками с улыбчивой невесткой и погладил по головке маленькую Марго. При виде внучки он, как обычно, вспомнил о старшем сыне Иржи, умершем во младенчестве, и все мгновенно почувствовали, как тень усталого страдания пробежала по его светлому лицу, но Кафка постарался поскорее прогнать мрачные и неуместные в данный момент мысли, дабы не портить никому настроения в этот лучащийся счастьем день. Магда тем временем поставила чай, а Кафка разговорился с сыном о его деловых успехах. Невестка взяла дочку на руки. Разбились на две группки - мужскую и женскую: родственники негромко делились новостями, радостями и огорчениями, попивая горячий липовый чай с выпечкой.
"Не будем отнимать у тебя слишком много времени, отец, - сказал, наконец, вставая, Карел. - Спасибо за чай, матушка." "Какие пустяки! - в один голос воскликнули дедушка с бабушкой. - Мы всегда рады вас видеть. Непременно приходите на вечер!" "Как бы мы могли не прийти? - с наигранной обидой возразила невестка. - Отложим все дела и явимся в полном составе." Её шутка всем пришлась по вкусу. Прощаясь, Карел с чувством и тонкой поволокой в глазах пожал руку отцу, поцеловал мать и громко цокнул языком, как он делывал когда-то в детстве и чем неизменно приводил родителей в бурный восторг. Процент влажности в гостеприимном жилище Франца Кафки заметно повысился с уходом его единственного сына. Упрощением было бы связывать чувства, которые овладели теперь великим писателем, с одной лишь отцовской гордостью; к ней примешивались также горечь и умиление, робость и смирение, задумчивость и тихая радость. Супруги посмотрели друг другу в глаза без слов. И никто в эту минуту не понимал так своего визави, как они.
Кухонные часы пробили половину четвёртого и вывели Кафку из сладостно-тоскливого оцепенения. В кабинете его ждала работа - труд всей его жизни, точнее, венец и оправдание этого труда, в который он вложил всё самое ценное, что нажил за время земного поприща, щедро и беззаветно делясь с искренним читателем своим добром, своей мудростью и своей печалью. Всю свою жизнь он презирал скупость и прижимистость, особенно ненавистные в писателе, этом творце миров и вечном рождественском деде с грудой подарков в бездонных карманах алой курточки. Отдавать всего себя - мог ли быть удел прекраснее и желаннее? Он не знал более счастливой судьбы. Решительно поднявшись из-за стола, Кафка прошагал в свой тихий, безопасный кабинет - писатель, заведённый изнутри ключиком внезапно снизошедшего вдохновения. Глаза его, глубокие и тёмные глаза, горели ровным, бесцветным огнём, губы были хладнокровно и почти жестоко сжаты, пальцы рук вибрировали от распиравшей их изнутри энергии. Эта волна творчества докатилась до оставшейся на кухне жены и мощно всколыхнула её: за долгие годы совместного житья она так и не привыкла к таким вот моментам обрушивавшейся на её мужа силы и благодати. И даже случайным прохожим, оказавшимся в этот час близ кафкиного дома, вмиг становилось не по себе, они съёживались и озирались, вздрагивая в ознобе, - и лица их запечатывало недоумение человека, попавшего в радиус действия гения. Кафка творил, и творил чудеса. И вечереющая Прага, затаив дыхание, старалась не помешать своему богоданному чудотворцу.
На центральных улицах зажглись огни, ярче запылали в сумерках неоновые витрины и вывески, со стороны Влтавы подуло свежим, гниловатым воздухом ранней весны, у кого-то сжалось и защемило сердце, а у кого-то, быть может, оно разорвалось. Кафка впервые оторвал глаза от листа бумаги - приступ безумия проходил. Сам того не замечая, он уже давно писал в темноте, прекрасно видя написанные им строки. Но теперь ему уже приходилось прищуриваться, он начинал испытывать и другие физические неудобства - первые признаки ослабевающего экстаза. Вдруг его прошиб ледяной пот, он вытащил свои карманные часы, подбежал к окну, откуда поступали последние жидкие остатки сегодняшнего света, и увидел, что часы показывают без четверти восемь. Его литературный вечер начался сорок пять минут назад. Сперва его, как и следовало бы ожидать, охватили жгучие угрызения совести и стыд перед читателями, которых он так бессовестно подвёл, но затем в его душе постепенно восстановилось необычайное, запредельное спокойствие. Он молча, не зажигая света, собрал в портфель рукописи, вышел на погружённую во мрак кухню выпить стакан тёплой воды и вдруг вспомнил о жене. Но почти тотчас догадался, что она, всегда отличавшаяся аккуратностью, по-видимому, ушла на его вечер. Поэтому он обулся в прихожей, вышел из дома и запер за собой дверь. На остановке скучал какой-то молодой человек растерзанного вида, теребивший в руках увядший букетик фиалок. Ему не стоялось на одном месте, и он озабоченно бегал взад и вперёд вдоль бровки. В конце концов, несчастный букетик был решительно отправлен им в зияющую пасть урны. Кафка терпеливо дождался трамвая, шедшего в Старе Место, и влез на заднюю площадку. Растерзанный молодой человек сел на скамью слева по ходу движения, спиной к нему.
До Старого Места доехали спустя минут двадцать, Кафка сошёл на нужной остановке и пешком добрался до дома Ассоциации. В ярко освещённые окна первого этажа он увидел знаменитого пражского писателя Франтишка Кафку, с увлечением читавшего отрывок из своего нового, пока что не законченного романа <"Гора">. Слева от него за столом сидел Макс Брод, деловито хмуривший лоб и попутно делавший какие-то заметки в блокноте. Слушатели стояли в проходах и дверях. В атмосфере зала витал дух обожания и народной любви. Кафке, смотревшему в окна, особенно приятно было видеть свою жену Магду и сына Карела с супругой и дочерью, сидевших в первом ряду. Насладившись этим зрелищем, он подхватил под мышку портфель, поднял воротник светлого плаща и пошёл размеренным, сановитым шагом по вечерней, всё ещё довольно людной улице, уверенный в том, что у неё, как и у его прекрасной и удивительной жизни, есть свой конец.
|
