ПОЩЕЧИНЫ
Глядя издали: фамилия, торговая марка или не известный тебе пока сорт выпечки, стоюродный родственник, скажем, бубликов, седьмая вода калачей.
Девушка в магазине под этой вывеской прыснула духами себе в ладонь. Её смешок - акустическая тень от пшика стеклянного распылителя ароматов. Полушепотом она шутит с недорослем, кивающим ей и беззвучно стригущим проворными ножницами пальцев невидимый дым двух тлеющих хворостинок в другой руке.
Остальные - покупатели. Выходят из "Пощечин" с лицами справивших важный обряд, торжественно и самоуглубленно удаляются по улице к сабвею. Вопрос, впрочем, покупатели ли они и магазин ли это? Никаких денег внутри "Пощечин" я не заметил.
Без подсказок догадываешься: главное - не заплакать. Здесь принята другая форма оплаты, она же - условие исполнения.
Господин в тонюсеньких усиках и в перчатках, несмотря на погоду. Девушка слушает его почти закрыв глаза. По очереди и другие сообщают ей желания на ухо и, не дослушав, она кивает или быстро читает протянутую бумажку, некоторые отдают мечту отроку. Каждому заранее предложен белый скользкий платок - приложить к месту. Мальчик чаще бьет двумя сразу, словно убивая муху или лопая праздничный шар, а если примерещится неудача, властно рулит клиента к себе спиной, чтобы дать сзади по тем же щекам, но другими руками.
"Пощечины", наверное, вроде пасхального поцелуя с единоверцем, крашения яиц, прыжков над костром этой страны. Дожидаясь их милости, я перебирал в уме свои мечты и чужие, известные мне из книг, фильмов или от знакомых. Глаза, притерпевшись к уютному сумраку, различали вокруг бьющих гирлянды переглядывающихся зеркалец и зеркальных створок, склянки и вазы с багровыми и рыжими порошками, синеватой мукой, молотым желтым листом. На полках под потолком амулеты, флаконы, иконы, брелки, статуэтки, свезенные со всего свету. В будни тут, конечно, предлагают сувениры и снадобья, преображенные нынче ради праздника. Крутящаяся сушилка держит отдельные страницы каких-то книг, изрядно залапанные. Целые алфавиты приклеены прямо к потолку, девушке нужно вскидывать правую и на что-то привставать, чтоб порхнуть пальцами по буквам, как на клавиатуре, но что набралось за слово, не успеваешь уследить. Промотать и ещё раз отсмотреть на другой скорости. Да и то навряд ли, алфавиты фиктивные, красивыми рядами построились значки слишком разных азбук. Греческое А, например, соседствует с гнутым арабским лезвием и парой длинных и неправильных римских цифр. Недоросль же вообще туда не дотягивается.
Я говорю, стараясь не торопиться. Фокус в том, что мой язык вряд ли известен в этом помещении хоть кому-то. Но я не слишком хорошо освоил местный, чтобы меня здесь верно поняли. Девушка отворачивается, обидевшись, и резко, не глядя, звонкий, ледяной, а потом сразу огненный и слепящий электрический вспыш слева. Я выхожу из "Пощечин" с коченеющей половиной реальности. Треть моего заграничного лица похожа сейчас на рдеющий октябрьский лист, готовый пуститься к земле по воздуху.
Вот что есть варварство, пускай и декоративное, сохраненное в ритуалах, обезьянья имитация более высоких культурных форм. Тыкать пальцем в фиктивный алфавит, как это делал могущественный пришелец со своей азбукой, прикасаться к лекарствам, специям, фигуркам и святым дарам, как поступают миссионеры, но не знать точно зачем. Не возникли ли "Пощечины" из буквально истолкованного евангельского правила, не были ли наивным залогом лояльности нации к новой вере с немедленным обещаньем спасения, хотя шанс, кажется, только один, вернуться и повторить процедуру вряд ли льзя, подставлять другую щеку не принято.
Улыбаясь, должно быть, несколько страдальчески тлеющей и звенящей щекой, я обдумывал загаданное. Если я всё правильно понял и если обряд взаправду действует, даже на иностранцев, сегодня ночью я усну и навсегда окажусь в галерее авантюрных грёз. Похороненный в этом не надоедающем сне, я не умру. Физически. А точнее, я могу проснуться и умереть, только исчерпав всё возможное в нашем языке. Моя вера в бессмертие в этом рассказанном аборигенке анекдоте следует из надежды на бесконечную эластичность потенциальной фабулы.
Подавая утешительный холодный платок, от которого я молча отказался, бившая смотрела в глаза с вызовом, будто я действительно её обидел. Никаких слёз. Доставалось мне и похлеще.
Видимо от синей мази, куда она сунула пальцы перед ударом, сильно клонит в сон. Или виной их незаметный дым. Челюсти разжались и глаза бессмысленно посмотрели в небо.
Зевающий господин в витрине ловит такси до отеля, чтобы раньше сегодня лечь. У нарисованного на асфальте перехода турист крутит головой, соображая, кому верить: зеленой фигурке светофора или надписи "милиция муниципальный округ" на подплывающем капоте.
Ты уверен, этот номер единственный на этаже без ТV, точнее, с испорченной стеклянной колбой, сколь в неё ни цель пультом. В последний раз, если верить в "пощечину", открыв глаза, ты видишь на слепом экране фантом. В отраженной комнате мимо отраженного тебя и дивана проходит некий человек, и, кажется, он как Адам голый.
Адам Яффе - в этой фамилии студенты усматривали две опиумные головки. Профессор читал античность. Обе руки его были отхвачены несчастным случаем. Обходился без записей. Память необъятная. Темперамент ведущего детских шоу. Входя в раж, Адам Яффе доставал из карманов свои культи, и потрясал над головой этими последними доказательствами того, что "любой мимесис это всегда эллипсис". Вы никогда их не видели. Этих доказательств - культей. Только наглухо зашитые рукава.
У этого, показанного испорченным телевизором, тоже не то что-то с руками, поэтому ты и сравнил. Закрывай глаза. Телу надлежит умаляться, как неполной плоти искалеченного Адама, а сну предстоит расти.
В личном мраке под веками жалкие останки сегодня: свет в вагоне иссяк, есть лишь снаружи, в стучащей тьме сабвея, и только посверкивает полумесяцем браслет чьих-то часов, да жужжит о любви чей-то плеер. Почему ты вспоминаешь именно это? Рядом, у самого лица, чувствуешь темно-красный запах губной помады, но ничего не предпринимаешь, даже мысленно. Некто закашлялся, и вернулся свет. Состав уже тормозил. И еще потому, что выходишь на первой же станции в город, к "Пощечинам".
Сознание, бывшее днём прозрачным шаром, совпадающим с объемом черепа и глядевшим наружу через глазницы, в персональном мраке съежилось до маленького пузырька где-то под теменем, плавающего в аквариуме и со всех сторон теснимого пористыми, полыми, голыми и взаимозаменяемыми персонами сна. Автопортретами, как считал Адам.
Когда-то ты боялся спать. Где-то тебе сказали, за ночь вырастет борода, как у Карабаса. А теперь этот страх прошел.
Господина доставили домой морем, хотя к месту своего несчастья он летел. Неудобно грузить в самолет горизонтальное тело, а в вертикальном сне могла заметить что-то неуважительное пресса или родственники. Через месяц напрасного медицинского энтузиазма господин уже оброс рыжеватой бородой, и его требовалось брить. Господин худел и на шестом году сна весил половину себя бодрствовавшего, а в росте уменьшился до начального школьника. Борода всё росла, и её теперь только подравнивали на уровне туфель, а потом стали наматывать на валик. Господин давно заработал прозвище "бородатого мальчика", потому что она была длиннее тела. Бородатый мальчик лежал почти невесомый, исчезающий день ото дня на огромной теперь, по сравнению с ним, кровати, живой и довольно розовый, кроме одной щеки, парализованной и матовой, словно шершавое молочное стекло. Ученые бились: как эта выключенная часть позволяет жить организму вот уже столько лет безо всякого внешнего питания, правда, постепенно уменьшаясь? Со временем, когда переживший родственников господин сделался с детскую погремушку, на него стали претендовать и церковники, срамящие ученых и говорящие: создатель может дать всякому любую судьбу, в нарушение всех так называемых законов физиологии. Через сорок лет после своей поездки за границу господин уже не превышал ничтожнейшей мыши и спал в блюдце, на вате. Бороду обрезали, она не росла больше, а наш наблюдаемый кротко белел, походя на фигурку, вырезанную из каменной соли. Теперь он весь выглядел как своя отбитая щека. Популярность господина в это время возросла, все сетовали, что скоро уже не смогут его, без сильных линз, видеть. Валик с намотанной рыжей бородой выставляли отдельно. В настоящее время лаборатория уверяет, что спящий, находясь под специальным стеклом, приближается к росту только что оплодотворенной яйцеклетки. Что будет дальше, они не могут или не хотят нам сказать.
Господин превратился в нереально увеличенный снимок, архивный курьез, анекдотическую идею, литературный образ.
ВЕСНА
- Весна, блядь! - кричал сквозь стену Саня, недавно освобожденный Думой из круто огороженных режущей проволокой мест. - Весна, блядь!
И опять: - Весна, блядь!
Какая все-таки поэтическая натура, удивлялся я про Саню, тем более что весна наступала завтра всего лишь календарная, за окном мело и хрустело, а под фонарем - искрилось. - Весна, блядь! - за стеной нездоровый, в простудном смысле, голос. - Весна, блядь!
Я представлял себе эту весну-блядь, не дающую заснуть Сане, неким языческим божеством в ауре похоти и сладкого цветения. Возможно, размышлял я, Саня дрочит сейчас, призывая эту весну, или вспоминает прошлогодний март в лагере. Еще у меня была версия: сосед слушает плеер, особо нравится одна песня, а "блядь" скорее всего поклонник добавляет от себя, выражая искренний фанатизм. Перематывает кассету еще и еще. Про радио я не думал, Саня орал уже который час, с предсказуемой регулярностью, разве что это радио застряло у него внутри черепа.
- Весна, блядь! - в этом коротком гимне смешивались все сильные чувства, положенные человеку, ужас переходил в триумф, а целительное раскаяние в преступный оргазм.
Первого-второго марта навалило столько снега: сугробы выше людей, между деревьями на бульварах целые стены, а протаянные ямы над стальными люками водопроводных подземелий выглядели точно бомбовые воронки. Дворники в панике махали своими прямоугольниками от сумерек до сумерек вокруг давящихся белой кашей машин.
Больше месяца я Саню не видел, потом встретил курящим у подъезда, на двух пошарпанных костылях. Разговорились. Оказывается, некие люди, коим он нечто ценное проиграл еще в заключении, поставили ему срок выплаты ровно до весны, ни днем позже, иначе "пиздец, по жизни захромаешь", как пояснил сам Саня. Вот почему орал. Денег не было, и прятаться было некуда. Они нашли его на следующий же день и увезли к себе, в какую-то, не уточненную рассказчиком, "коптильню". Слушать ничего не желали. Стенной дрелью испортили должнику оба колена, потом выбросили из машины на обочину, "далече за городом", там и копошился в снегу с раскровяненными ногами, затянутыми в длинные пакеты. Пока не заметили дачники.
Таким образом, проигрыш стоил Сане обеих нижних конечностей, точнее, сочленений, позволяющих, когда надо, свободно сгибаться. Той ночью на первое марта он нечто подобное уже чувствовал и орал от неотвратимости. Разъясняя, в чем именно состоял долг, Саня был столь хрипат, шаток и эмоционален, что однозначно истолковать смысл сказанного не получалось. Угадывалась только связь карточного фиаско с очередностью выхода на свободу.
Вообще-то мы с Саней никогда не были приятелями. Сказать честно, меня остановила его бог знает где добытая майка. Под "хелпюселф" (по-русски, без пробелов), задрав нос кверху, Титаник скрывался в пучине, обреченные пассажиры тонули в зло задранных голодных волнах, и только один, заранее обо всем позаботившийся, тоже задирая нос кверху, но в совершенно другом смысле, отбывал в одноместной корзине под маленьким воздушным шариком и показывал утопающим перекошенным лицам хулиганский палец. Глумливый вид этого "хелпюселфа" под шаром намекал, мне показалось, на то, что именно он, а никакой не айсберг (айсберга на майке вообще не было), отправил чудо техники ко дну. Допустим, неимущих калек в больнице одаривает тряпьем заграничная гуманитарная миссия, но что за "Армия Спасения" напялила на Саню столь смелую фабулу? Закрадывалось отвратительное предположение, что обнова досталась моему соседу от его неумолимых палачей, одевающих так всякого проигравшего, наказанного ими.
Оставив Саню на четырех опорах дышать апрельским воздухом, я пошел, как и собирался, в магазин, и вдруг понял: весна наступила у меня вот сейчас, наконец-то.
Об этом сообщало страстное "ура" растопыренно пикирующей вороны, уносящей с земли на небо помойную находку. Чей-то альбом, запутавшись в ветках, ослепительно трепетал на ветру. В детстве мы тоже делали так: разматывали с балконов, опуская вниз, роняли на деревья испорченную или просто надоевшую нам музыку. Мы разматывали тогда как раз тех, кого сегодня небезвыгодно и модно расконсервируют, подновляют и продают тем, кто этого уже не слышал. Популярная музыка звучала из многих, вдруг расклеенных и распахнутых, окон. Белье на балконах победно реяло гулкими флагами, полоскаясь в сильном, мокром, почти морском ветру. Дети на час назад просохшем добела асфальте уже царапали мелками паровоз и двух животных, предположительно кошку с мышкой. Даже матрешка цифры, привычно означавшая номер моего дома на улице с давно никому не понятным названием, и та, кажется, сигналила о весне.
Слезящиеся от лучей глаза, шарящие в слезящемся от тех же лучей мире.
Видеокамеры скорбно смотрят, как ангелы, с крыш. Видеокамеры видят всё, даже когда ты спишь. Пробуя себя как поэта, привык ритмовать-рифмовать замечаемое по дороге, но то ли дороги были коротковаты или не те, то ли сам метод ошибочен. Поэтом я не стал. А привычка осталась. Опаловая кошка. Два голубя над ней (на подоконнике). Кошка смотрит на них вверх. Но голубям сверху видней. А может, я не стал поэтом просто потому, что так и не осмелился записать что-нибудь из этого в столбик, а не в строку.
Моя весна всегда наступает в тот момент, когда кажется: таяние снега снегом не окончится, пара-тройка солнечных деньков - и город вместе со всем плотно подпирающим его с разных сторон пространством сделается порист и скользок, просядет, даст отовсюду горькое прозрачное молоко, атомный цемент, сцеплявший частицы. Стечет ручьями в нежный первоначальный мрак беспредметности, короче, тяжелая и плотная реальность растает, как сугроб в апреле. Весна - ностальгия всех на свете вещей и самого света по внутриутробной бесценной слепоте, куда можно уйти из космоса нам всем, даже Сане с продреленными коленями на трубчатых костылях, обутых резиновыми копытцами. Костыли на этом пути станут мягкими, как хрящ, и ненужными, как дым от тлеющих прошлогодних листьев.
Создать "всё" или что-либо очень просто, достаточно половчее ухватить "ничто" и вывернуть его наизнанку, нетрудно и обратное, было бы кому хватать и выворачивать.
И когда начнется "обратное", зримая перспектива окажется выдумкой довольно поздних богомазов и факиров, фокусом, доступным каждому строителю диорам. Главная гарантия правдоподобия диорамы - не дать зрителю оказаться в том весеннем положении, из которого открывается изнанка кропотливо выстроенной иллюзии. А все события памяти, сбитые в стихотворный столбик, вдруг найдутся на одном газетном листе - расписании телепередач миновавшей недели творения. Газетные буквы набухнут в весеннем экстазе, дадут побеги, потянутся друг к другу темными своими конечностями, чтобы слиться в одной непроницаемой проталине забвения, окне в девственную тьму, еще не отнятую от света, не опороченную ни одной формой.
- Весна, блядь! - сказал я сам себе, поднимаясь в магазин по ступенькам.
А когда вышел из магазина, уже включили фонари, и впервые в этом веке они светили преждевременно. С фонарями мир как-то сразу превратился из ширящейся беспредельности просто в очень большое помещение, обращенное внутрь себя. Покрасневший факел солнца ушел за шестнадцатиэтажную стену, вытянув и посинив тени. Убавилось недавней яркости, а стеклянная половинка дневной луны была прямо над головой.
"Отношения первого и второго светил как самца и самки рождают землю - не стареющего ребенка с младенческими пленками полупрозрачного воздуха на глазах," - вспомнилось однажды переведенное с так и не выученного языка.
Город по-прежнему висел в координатной паутине пространства, натягиваемой всяким его жителем вокруг собственной персоны. Но всякий житель, не признаваясь, знал: за выдохом, творящим паутину ориентации, неизбежен вдох, прячущий назад сие ловчее приспособление.
Кто-то в пальто, измазанном белым и вообще жухловатом, замедлился рядом с урной, шумно вдохнул воздух, снял с головы лыжную шапку и швырнул её в мусор. Наблюдая за ухарем, так и оставшимся без лица - не обернулся, обгонять не хотелось, - я поверил: весна действительно. И отпустил туда же иссякшее газовое огниво.
Шесть воробьев дружно мылись в лужах, растопыривая крылышки и барахтая головой в воде. Вода в двух стоящих у гаража прозрачных канистрах веселилась с ними в такт и плескала зайчиками в замкнутом объеме, все никак не желая улечься, хотя ремонтники давно уже оставили ее тут. Самих же ремонтников не видно в яме, только крупные искры брызжут из-под земли, да голоса слышны. Апрельская эрозия очевидно начала проедать изнутри угнетенную асфальтом почву.
Саня стоял там же, рассматривая отдельную пуговицу, то отдаляя, а то поднося её к лицу.
Всю тюрьму чью-то пуговицу проносил в кармане. А когда её доставал, смотрела полированной мордой. И от этого взгляда я делался такой гордый. Как хромающий волк, забывший лапу в капкане.
Раздавил хрустнувший ледяной веер в черной луже. Похожие морозные веера, вроде бы недавно, плавились под пальцами на автобусных стеклах, и поэтому, наверное, лужи, с маслом электричества в них, представлялись теперь чьими-то окнами, сквозь которые смотрят подземные обитатели. Если верить размазанным фонарным глазам, моргающим в лужах, обитатели эти вроде небольших драконов, продающихся неподалеку, в китайском супермаркете, куда надо бы на днях зайти, купить дочке веер.
