БРЕТ ГАРТ Фрэнсис. Сара Уокер: Рассказ. Переведен в 1965 г. Первая публикация: Брет Гарт Ф. СС: В 6 т. - М.: Правда, 1966. - Т.5, с.5-21. Воспроизводится по выверенному тексту: беловая машинопись.

Фрэнсис Брет Гарт               

САРА УОКЕР

        День выдался жаркий. Ни малейшее дуновение не колышет душный воздух, и в западном крыле отеля "Грейпорт" жизнь четырехсот его обитателей, всегда бурная, замерла от зноя. Огромная веранда пустынна, в коридорах – ни души, не слышно шагов, а от ленивого шуршания развевающейся юбки, от случайного вздоха – вернее, одышки – словно еще сильней гнетет знойная тишина. Одурманенная жарой пчела, которую явно не держали ни крылья, ни лапки, долго спьяну бормотала что-то про себя в уголке моего окна и наконец уснула – и теперь похрапывает. Если бы в это сонное царство забрел сказочный принц, он мог бы свободно войти в любую полутемную комнату со спущенными шторами – все двери настежь, все жаждут воздуха – и своим нежным приветствием не разбудил бы даже самую отчаянную ветреницу "Грейпорта". Изредка тишину нарушит дремотный голос, лениво оброненное слово, бессвязное возражение, и тягучая, липкая фраза оборвется судорожным вздохом, точно напоминая, что где-то все же существует жизнь, хоть и не настолько явная, чтобы все это можно было считать разговором. И вот в этой тишине вдруг раздался детский плач.
        Я поднял голову от работы. Сквозь щелку в ставнях, охраняющих от солнца мое окно, виднелся клочок ярко-голубого в дрожащем мареве неба, густая сверкающая синева океана, продолговатые недвижные листья каштана у дороги, и все это никак не вязалось с разорвавшим тишину жалобным плачем. Я встал и вышел в безмолвный коридор.
        Плач, видно, привлек не только мое внимание. Из других комнат послышалось на разные голоса досадливое и беспомощное: "Ох, Господи! Опять эта девчонка!" или просто: "Сара Уокер!" Плач приближался, все двери по очереди захлопывались, ближе и ближе слышались быстрые шаги, и мимо моей открытой двери мелькнула встрепанная, раскрасневшаяся нянька, а на руках у нее сумятица оборок, взлетающие ленты пояса, брыкающиеся туфельки и вихрь кудрей; перед дверью напротив завязалась на миг отчаянная борьба; потом дверь распахнулась и тотчас захлопнулась, видение исчезло. Это и была Сара Уокер.
        Ее знали все, но почти всем являлся лишь такой мимолетный образ. Всюду – в большом вестибюле, в столовой, в просторных гостиных, в саду, на улице и на пляже – вслед за взрывом плача всегда мелькало это видение. Если танцующие пары вдруг останавливались, если притихали самые громкие фаготы в начале танцевального вечера, причина всегда была одна и та же – Сара Уокер. Если спозаранку нарушался мир и покой на пляже, купальщики шептали: "Сара Уокер". Если среди лакеев за обедом поднималась суматоха, если что-то мешало чинному порядку воскресного концерта, если хаос врывался в послеобеденную прогулку по веранде, объяснение всегда было одно: Сара Уокер. Впрочем, ее деятельность протекала не только в широком свете. По укромным уголкам и уютным закоулкам обрывались любовные излияния, и губы кривились под усами, и сквозь яростно стиснутые зубы раздавались все те же слова: "Сара Уокер"; даже воплощенная застенчивость и скромность обретала дар речи и торопливо шептала выразительную формулу: "Сара Уокер". Никому и на ум не приходило назвать ее уменьшительным именем. Двое обитателей отеля, у которых, несомненно, были и свои имена, но которых все называли не "мистер и миссис Уокер", а только "отец Сары Уокер" и "мать Сары Уокер", сами звали ее не иначе, как "Сара Уокер"; два представителя животного мира, которые порой составляли часть описанной ранее процессии, известны были как "собака Сары Уокер" и "кот Сары Уокер", а позже я и сам гордился тем, что имя мое забылось и все величают меня "этот приятель Сары Уокер".
        Не думайте, однако, что недобрая слава досталась ей легко и просто; нет, ее путь был тернист. Каждый родитель и родительница в отеле "Грейпорт" создали свою теорию о недостатках воспитания Сары Уокер; каждый холостяк и каждая девица открыто предлагали меры наказания, которые уж непременно ее урезонят. Если бы эти меры были приняты, Саре пришлось бы провести едва ли не все свои девять лет в темном чулане, на хлебе и воде, а если бы верх одержали теории воспитания, которые предлагали люди семейные, Сару давно бы уже взяли живой на небо. В любом случае она перестала бы "всех беспокоить", а в этом-то и заключалось, на взгляд обитателей "Грейпорта", идеальное воспитание. Прочитанный в нашем обществе любителей изящной словесности доклад на тему "Сара Уокер и другие детские болезни" значился в каталогах под титулом "Уокер, Сара, предупреждение и лечение", а обычное наше летнее шуточное законодательство увенчано было установлением, которое именовалось так: "Акт во исправление Акта, вводящего в действие Акт по укрощению Сары Уокер". Как там говорилось, кормить ее надлежало исключительно "предписаниями настоящего Акта", так что можно себе представить его дух и стиль. И вот что примечательно в ее истории: родители не только не оспаривали сомнительную репутацию своего детища, но покорно с нею мирились, всячески показывая, что они просто жертвы собственной дочери. Все знали, что мистер и миссис Уокер – люди состоятельные, уважаемые и очень любят свою единственную дочь. Предыдущее поколение, когда наживало богатство, было не слишком разборчиво в средствах, но его наследники мирно почивали на лаврах фамильного состояния; Сара же, как признавали все вокруг, пошла в предков: в ней возродился некий бродяга с палубы иммигрантского корабля.
        Такова была девочка, отделенная от меня целой исторической эпохой, узким коридором и плотно закрытой дверью детской.
        Впрочем, скоро дверь приоткрылась: вероятно, в комнате было душно. Плач утих, но теперь слышался монотонный голос Совести (ее в этот час олицетворяла нянька), и голос этот никому не давал забыть о прегрешениях Сары Уокер.
        – Вот видите, – говорил Голос, – как худо, когда девочка так плохо себя ведет. Я на вас прямо удивляюсь, Сара Уокер. И все удивляются: и милые дамы из соседнего номера, и добрый господин из номера напротив – все-все! До чего вы эдак дойдете, одному Богу известно! И как вы надеетесь заслужить себе прощенье, знают одни только ангелы небесные! Всегда одно и то же, и вы никак не хотите исправиться. Неужто вам не хочется, чтоб все стало по-другому, Сара Уокер? Неужто вам не хочется, чтоб все вас любили? Неужто вам не хочется, чтоб милые дамы из соседнего номера, и добрый господин из номера напротив, и все-все встали бы и сказали в один голос: "Ах, какая хорошая, милая девочка эта Сара Уокер! (Тут раздалось аппетитное причмокивание, точно в сладком предвкушении добродетелей Сары Уокер.) Ах, какая хорошая, милая, добрая и послушная девочка эта Сара Уокер!"
        Наступила мертвая тишина. Может быть, это мне только почудилось, но я слышал, как осторожно скрипнули двери, словно весь коридор прислушивался: что же дальше? Потом тишину нарушил вздох. Неужели Сара Уокер бесславно покорилась?
        Скоропалительное и наивное суждение!
        – Не хо-чу! – сказала Сара Уокер. Голос ее все набирал силу и наконец оборвался громким рыданием. – Не-хочу-чтоб-они-меня-любили! Не-хочу-чтоб-говорили-какая-хорошая-девочка-Сара-Уокер! – Тут она перевела дух. – Хочу-чтоб-говорили-какая-скверная-ужасная-отвратительная-мерзкая-девчонка-эта-Сара-Уокер! Вот!
        Все двери захлопнулись. В роковом споре противник взял верх. Я осторожно пересек коридор и заглянул в комнату Сары Уокер.
        Ставни были полуоткрыты, и свет падал прямо на маленькую мятежницу. Она сидела, откинувшись, в большом кресле – видно, как ее усадила, внеся в детскую, няня, так она и застыла, – и в руке все еще сжимала трофей – нянькин фартук. Она вытянула перед собой стройные ножки в крохотных башмачках, и они торчали прямо, как палки, будто совсем не умели сгибаться, и в точности так же сидела на полу французская кукла, преданно подражая хозяйке. Сидеть так было, наверно, очень неудобно, но Сара Уокер не шевелилась – должно быть, назло няньке, и по той же причине выставляла напоказ шелковые чулочки, прекрасно зная, что это неприлично. В знак того же упрямого вызова она зажала под мышкой своего верного спутника – котенка, и он озадаченно оттуда выглядывал. Сама она откинулась в кресле, почти лежала в самой неловкой, деревянной позе, а голова была неожиданно высоко поднята – и только она одна была в движении. Ослепительное сияние шелковых кудрей цвета начищенной меди почти скрывало шею и плечи девочки и спинку кресла. Глаза были того же цвета, только чуть темнее и словно бы ушли вглубь оттого, что привычные кулачки целыми днями стирали слезы с длинных мокрых ресниц. Казалось, ничто в облике Сары Уокер не противоречит ее дурной славе; но, странное дело, черты ее лица были изящны и тонки, и рот ее – шумный, крикливый рот, гроза всего "Грейпорта", – был мал и прелестного рисунка, хотя углы его немного опустились.
        Мое внезапное появление подействовало только на няню. Она кинулась к Саре Уокер и пыталась хоть как-то оправить на ней сбившееся платье, но тщетно: поняв причину ее смущения, девочка лишь косилась на меня и, словно одеревенев, не поддавалась никаким усилиям.
        – Как вам не стыдно, Сара Уокер!
        – Это не его комната! – сказала Сара, глядя на меня злыми глазами. – Зачем он сюда пришел?
        Она была права, и я сконфуженно попятился.
        – Сара! – с бессильной укоризной вымолвила няня и возвела глаза к небу.
        – И если это он к тебе пришел, все равно нельзя, – продолжала Сара и лениво потерлась затылком о спинку кресла. – Мой папа не велит. Он тебя тогда ругал из-за того джентльмена, помнишь?
        – Сара Уокер!!
        Надо было хоть что-нибудь сказать.
        – Хочешь, пойдем погуляем, поглядим на море? – неуверенно предложил я.
        Но – о чудо! – Сара Уокер не возмутилась, не накинулась на меня, напротив, встала, тряхнула головой, так что волосы рассыпались по плечам, и взяла меня за руку.
        – Разве можно идти такой растрепанной?! – чуть не взвизгнула нянька.
        Но Сара Уокер уже тянула меня в коридор. Сколь оскорбительным для властей предержащих было с ее стороны поспешное согласие на мою просьбу, об этом я мог лишь смутно догадываться. Меня-то она, конечно, сочла просто жалким обманщиком. Да и что в нем, в море, какой интерес Саре Уокер на него смотреть? О Господи, мысленно взмолился я, ниспошли нам смерч, кораблекрушение, живого кита или иное морское чудо, чтобы поразить Сару Уокер и обелить меня в ее глазах. Виновато плелся я по коридору, робко держа Сару Уокер за руку. Она судорожно вздохнула. Ну, как заплачет? Тогда и мне только и остается, что в слезы! В унылом молчании мы вышли на веранду. Как я и опасался, море раскинулось перед нами, сверкая на солнце, пустынное, слепящее, гладкое, безнадежно обыденное.
        – Так я и знала, – сказала Сара Уокер, и уголки ее рта поползли книзу. – Не на что тут смотреть. Знаю я, зачем ты меня сюда притащил. Сейчас скажешь: если я буду послушная, ты меня когда-нибудь покатаешь на лодке. А если буду непослушная, море меня проглотит. Знаю я, все знаю, а ты противный, противный.
        – Тс-с, – шепнул я и показал в угол веранды.
        Отчаянная и спасительная мысль мелькнула у меня. В углу, прямая как палка, с закрытыми глазами сидела нянька, сон сморил ее, как и ее подопечного в стоявшей рядом коляске. Младенца я мигом узнал, да и кто его не знал – то был Крошка Бакли, любимчик отеля "Грейпорт", баловень всех здешних восторженных обитательниц. Пухлый, розовый, с лицом невыразительным, как подушечка для булавок, он вечно переходил с рук на руки, от восхищенно ахающих девиц к безмозглым мамашам, весь замаслился и распух от бесконечных поцелуев и объятий. Даже сейчас, во сне, он казался влажным и лоснящимся, оттого что его лобызали все кому не лень.
        – Давай утащим Крошку Бакли, – храбро сказал я.
        Сара Уокер тотчас перестала плакать. Уж не знаю, как это у нее так мгновенно получалось, будто она завернула какой-то кран.
        – И подложим его в постель к мистеру Питерсу, – продолжал я.
        Это была с моей стороны возмутительная дерзость: все знали, что Питерс – угрюмый старый холостяк. Глаза Сары Уокер сверкнули.
        – Ну да! Это ты понарошку говоришь, – сказала она с притворным испугом.
        – Нет, не понарошку! Идем!
        Общими усилиями мы бесшумно извлекли младенца из коляски – вернее, это с истинно женской ловкостью проделала Сара Уокер, – незаметно пронесли по коридору к номеру 27, водрузили на кровать мистера Питерса и оставили там розового, словно только что открытая устрица. Потом, взявшись за руки, пошли ко мне, сели у окна и стали глядеть на море. Сразу видно было, что Саре Уокер теперь ничуть не скучно на него смотреть.
        Не прошло и пяти минут, как кто-то пробежал мимо моей отворенной двери, а мы всё не сводили глаз с морских просторов. Потом быстрые шаги застучали в обратном направлении, снова и снова торопливо шуршали юбки – похоже, что все женщины, сколько их было в нашем крыле, продефилировали мимо моей комнаты, и в окно видно было, как, покидая благодатную тень деревьев, беседок и тентов, стекались к отелю нянюшки и мамаши. Мы всё еще любовались морским видом, когда явилась няня Сары Уокер и сообщила, что "по справедливости" и мистера Питерса и няньку Крошки Бакли – обоих надо бы нынче же выгнать на улицу. Сара Уокер, не сопротивляясь, дала себя увести, ее глаза были сухи, но взгляд говорил о многом. В тот вечер она не плакала. И когда за озорство ее по обыкновению заперли, она была вся красная от еле сдерживаемого смеха.
        Так я подружился с Сарой Уокер. Ясно, что если я и завоевал какой-то авторитет, то лишь как соучастник преступления; но ведь систематически похищать младенцев не только небезопасно, это может и наскучить. А потому ей довольно было знать, что я уже не могу по обычаю взрослых выставлять перед нею свое нравственное превосходство – это было бы с моей стороны самым наглым, вопиющим лицемерием! Не думаю, чтобы она могла меня выдать и обвинить во всеуслышание, но я не слишком полагался на бескорыстное дружелюбие Сары Уокер. Несколько дней она довольствовалась тем, что при встречах со мною украдкой, шепотком блаженно вспоминала о нашем общем преступлении, но повторить его не предлагала. Наша дружба была сама по себе и ничего не меняла в отношениях Сары с ее сверстниками. Наверно, мне надо было раньше упомянуть о том, что дурная слава Сары Уокер ничуть не роняла ее в глазах других детей. Все они втайне восхищались ею, но лишь немногие открыто стали ее последователями, а постоянных союзников у нее и вовсе не было. Не знаю, куда девались ее немногие избранники: то ли их спешили с нею разлучить их перепуганные родители, то ли, последовав какому-нибудь ее опасному совету, они попадали в беду, а быть может, она попросту ими не дорожила. Она приближала их к себе лишь на самый короткий срок и расставалась с ними без сожаления. Но однажды счастливый случай как будто объяснил мне, отчего она так необщительна.
        День стоял особенно знойный и душный, земля, море и небо словно были в глубоком обмороке. Альпийски белоснежные вершины, к которым вновь и вновь обращались завистливые взоры жителей "Грейпорта", стали темнеть, будто над ними раскрывалось какое-то огромное, черного бархата крыло. Все гуще становилась тень, все тягостней духота; ленивая пыль, поднятая быстрыми шагами ищущих укрытия пешеходов, недвижно стояла в воздухе. И вдруг ее закружило неистовым вихрем, и все, кто, изнемогая от зноя, полулежал в креслах под деревьями, кинулись врассыпную. На несколько секунд длинная аллея скрылась в тучах пыли, потом все замерло и опустело. На дорожках, как по волшебству, неслышно возникли звезды и венчики – неизвестно откуда упали эти большие и редкие капли дождя. И вновь настало зловещее затишье.
        В тот час я оказался среди скал в миле от отеля и укрылся под нависшим утесом в узком проходе, откуда видно было, как разыгрывается шторм. Вскоре до меня донеслись приглушенные голоса. Тут я заметил, что проход ведет к неглубокой пещере, и смутно разглядел нескольких детишек: внезапно налетевшая буря застигла их вдали от нянек и взрослых, и они нашли здесь прибежище. Стало еще темней, и они снова примолкли, а потом в тишине раздался хорошо знакомый голос. Конечно же, это был голос Сары Уокер! Но звучал он не жалобно, а словно продолжая прерванный рассказ.
        – Ее звали Криблс, – сумрачно говорила Сара Уокер. – Она была единственная дочка... дочка-сирота, и лицом красивая, только она была плохая, и Бог ее не любил. Один раз она потеряла свою няню и очутилась на необитаемом острове, вот как тут. И вдруг налетела страшная буря. И откуда ни возьмись большая-пребольшая молния ка-ак прыгнет на нее! Поймала ее и завертелась по ней – вот так! А потом за ней пришли, а там ничего и нету, ни вот столечко не осталось! Потому что она вся сгорела!
        – И даже полтуфельки не осталось? – спросил какой-то скептик.
        – Ни кусочка! – решительно заявила Сара Уокер.
        – Ни кусочка! – эхом откликнулись остальные, явно оскорбленные недоверием и ничуть не сомневаясь, что Криблс погибла окончательно и бесповоротно.
        И тут окружающий мрак разорвала ослепительная вспышка. Синеватое неземное сияние на миг озарило грозно катящиеся черные валы, траурную кайму горизонта, влажно блестящий песок и каждый уголок и закоулок пещеры, где всюду струилась и капала вода, и перепуганные лица сбившихся в кучу детей, а потом оглушительно грянул гром, и все вновь кануло во тьму.
        Кто-то жалобно всхлипнул. Сара Уокер, судя по всему, пустила в ход кулаки, и преступник затих.
        – Кто хнычет, притягивает электричество, – нравоучительно заявила она.
        – А ты шкажала, это Бог, – прошепелявил семилетний любитель рассуждать логически.
        – Это все равно, – отрезала Сара. – И кто спрашивает вопросы, тоже притягивает.
        Это невразумительное заявление тоже, видно, оказалось понятно – любитель логики почел за благо замолчать.
        – Его много чего притягивает, – продолжала Сара Уокер. – Золото, и серебро, и металл, и ножи, и кольца тоже.
        – И монетки?
        – Монетки хуже всего! Эта Криблс была гордячка, она всегда ходила в разных бусах и кольцах и искушала судьбу!
        – А ты шкажала...
        – Ах, ты так?.. Ну вот! Слышишь? – Снова слепящая вспышка, и по всему берегу тяжко прокатился гром. – Уж не знаю, как тебя не убило. И убило бы, да скажи спасибо, что я тут.
        Все снова стихло, только по некоторым признакам я понял, что идет сбор опасных предметов, которые сгубили бедняжку Криблс. Звенели монетки, позвякивали какие-то украшения. Вскоре стало ясно, что все это отдано на хранение не кому-нибудь, а Саре.
        – А тебя молния не убьет? – робко осведомился кто-то.
        – Нет! – без запинки ответила она. – Потому что я не боюсь. Глядите!
        Дети в страхе запротестовали, но Сара Уокер сейчас же мелькнула у выхода из пещеры и по скалистому откосу побежала к морю. Перепрыгивая с камня на камень, она добралась до самого края мыска, который уже захлестывало прибоем, и с торжеством, с вызовом повернулась к пещере. Гроза зловеще и таинственно освещала ее решительную фигурку, а она стояла прямая, горделивая, блестя цепочками, кольцами и побрякушками, собранными со всей честной компании. Она словно бы доверчиво прислонилась к широкой, тяжко дышащей груди шторма, платьишко ее трепетало на ветру, кудри развевались, маленькая, высоко вскинутая рука бросала дерзкий вызов стихиям. А потом черный свод позади нее раскололся, на нем сверкнули три иззубренные огненные расщелины, зловещее пламя запрыгало по песку, в пещере раздался вопль ужаса и в ответ – отчаянные крики столпившихся наверху обрыва нянек, внезапный ливень, бешеный рев урагана... и... Сара Уокер исчезла? Ничуть не бывало! Когда я, изо всех сил борясь с ветром, добрался до края мыска, я нашел ее с подветренной стороны каменного выступа, – она промокла до нитки, но ликовала. Крепко прижав ее к себе, я ждал минуты затишья, чтобы взобраться по откосу, а пока решил воспользоваться случаем.
        – А все-таки, по совести, ты испугалась? – шепнул я. – Признайся, ты думала о том, что случилось с бедняжкой Криблс.
        – А знаешь, кто такая Криблс? – доверчиво спросила она.
        – Нет, не знаю.
        – Так вот, – зашептала Сара Уокер, – я ее выдумала. И страшную бурю, и молнию, и что она сгорела! Все-все сочинила из головы!
        Поначалу дерзкая выходка Сары Уокер прямых последствий не имела, если не считать одного: внезапно обнаружились нежные чувства одного ее скромного поклонника, о которых прежде никто и не подозревал. То был тихий, безобидный мальчик лет двенадцати, примечательный разве что неслыханным множеством бородавок: его так и звали Бородавка. В день Сариного подвига страсть его нежданно вспыхнула, и дело кончилось взрывом; услыхав, как родители и нянька Сары Уокер оплакивают ее поведение, он вдруг набросился на них с кулаками, стал брыкаться и лягаться. То ли ему почудилось, что это по их вине она едва не погибла, то ли просто он хотел покорить ее, весьма трогательно подражая ее же стилю, – право, не знаю. У него была престранная манера выражать свою любовь. Дня два спустя он подошел к моей приотворенной двери и некоторое время стоял и застенчиво глядел на меня. На другой день он вдруг возник подле моего кресла на веранде и пристыженно потупился, начисто не умея объяснить свое появление. Однажды утром я для моциона шагал по берегу, как вдруг сзади послышалось частое сопение; в испуге я обернулся – за мною, чуть живой, едва поспевая на коротких ногах, плелся Бородавка. Так он ходил и ходил за мною, как тень, и наконец я заподозрил горькую истину: да ведь он расточает знаки внимания мне только из любви к Саре Уокер! Трудно было себе представить, однако, как это немое обожание могло бы его к ней приблизить.
        Наконец он положил мне на стол какие-то на редкость неприглядные ракушки, очень схожие с бородавками, что покрывали его руки.
        – Ты, наверно, хочешь, чтоб я отдал их Саре Уокер? – весело сказал я.
        Он энергично замотал головой. Нет, он вовсе этого не хочет.
        – Понимаю, – доверительно продолжал я. – Ты хочешь, чтоб я сохранил их для нее?
        – Не хочу, – упрямо сказал он.
        – Так что ж, просто сказать ей, какие они красивые?
        Да, видно, такова была истина во всей своей бесстыдной наготе, потому что Бородавка залился краской и его будто ветром сдуло; больше я даров не получал. Мои робкие попытки привести этого преданного раба пред ясные очи самой Сары Уокер, естественно, потерпели крах. Как бы хитроумно я ни заманивал его к себе, когда она меня навещала, все было тщетно. Но, очевидно, хоть раз да упал на него ее разящий взор.
        – Нравится тебе Бородавка? – однажды напрямик спросил я Сару Уокер.
        – Да! – с веселой откровенностью ответила она. – Бородавок у него ужас сколько, правда? А было еще больше. – Она призадумалась, потом спросила: – А ты знаешь мальчика Илси?
        Пришлось мне признаться в своем невежестве.
        – Ну вот, – сказала она и удовлетворенно вздохнула при одном воспоминании. – У него на левой ноге только два пальца, он мне сам показывал. Это у него сроду так.
        Надо ли говорить, что в этих немногих словах я прочел горестную развязку несчастной Бородавкиной любви? Его оригинальность была преходящей и уже утратила прелесть новизны. Велика ли цена его жалким бородавкам, которые можно и свести, по сравнению с врожденным и непоправимым уродством его соперника!
        Один только раз за время этой краткой летней эпопеи Сара Уокер вызвала горячее сочувствие всего "Грейпорта". Справедливости ради должен сказать: случилось это не по ее вине, если, конечно, не считать, что вечным непослушанием, презрением к непогоде и иным опасностям она сама навлекла на себя простуду и дифтерию. Словом, был уже исход лета, когда в самый погожий день, Бог весть почему, вдруг повеет дыханием осени и даже возвращение летнего тепла встречаешь с опаской, словно приступ лихорадки; и вот в эту пору вдруг оказалось, что исчезли не только пчелы и мотыльки, но и Сара Уокер. Два дня в коридорах и в вестибюле не слышно было ее голоса и не мелькали привычно тут и там огненные кудри, точно цветущие настурции. В эти два дня "Грейпорт" вздохнул с облегчением, однако на душе у всех было неспокойно: ведь Сара Уокер может и возвратиться, или же – страшно подумать! – возродится самая стихия Сары Уокер, да еще в более грозном обличье! Так силен был этот страх, что какой-то злосчастный младенец, однажды позволивший себе ревом нарушить тишину, хотя прежде за ним ничего такого не замечалось, еле избежал суда Линча.
        – Уж у тебя-то этот номер не пройдет! – выразил общие чувства некий свирепый холостяк.
        Оказалось, что "Грейпорт" успел привыкнуть к повадкам Сары Уокер. И тут-то пронесся слух, что она тяжело больна и, возможно, уже не встанет.
        И тогда произошел своеобразный переворот в чувствах. Так бывает с людьми, и порой такое преображение можно принять за первые проблески золотого века воспетой поэтами справедливости; но на сей раз все свелось к тому, что ленивая кровь Грейпортского общества побежала по жилам быстрей, словно подогретая лихорадкой, и сочувствие Саре Уокер оказалось какой-то неискренней, преувеличенной модой. Пошли ежеутренние и ежедневные визиты de rigueur, самые неожиданные дары и подношения, трижды в день сообщалось о ее здоровье, не упомянув о нем, нельзя было начать ни один разговор; со всех сторон сыпались советы, подсказки, просьбы – все только и думали, как бы спасти маленького тирана, от которого еще недавно не знали, как избавиться; наконец, однажды грозная тень придвинулась столь близко, что уж всякому безрассудству впору было дрогнуть и отступить, сложив на пороге свой пестрый колпак с позвякивающими бубенцами. Но мне не хватает красок, чтобы описать дальнейшее, тут нужна речь поживее.
        – Гляжу, лежит наш ангелочек, – повествовала няня Сары Уокер. – Сама вся белая, в лице ни кровиночки, одни волосы так и горят, так и светятся, и ни словечка вымолвить не может, ан видно по глазам: чего-то хочет. А маменька ей и говорит дрожащим голосом: "Деточка, – говорит, – может, ты чего желаешь, прежде чем нас покинуть? Может, – говорит, – изволишь священника, он уж дожидается?" А она, душенька моя, поглядела на меня – и вот провалиться мне на этом месте – тихонько так шепчет: "Скотти"!
        "Ай-ай, – говорит ее маменька, – наша душечка бредит!" Потому что Скотти, сами знаете, в нашей гостинице главный буфетчик.
        А я и говорю: не в обиду вам будь сказано, мэм, и нашему дитятке тоже, уж она одной ногой в ангельском чине, – ан ведь и вправду зовет-то она Скотти. И тут она, деточка, заморгала своими черными глазками – дескать, того мне и надо.
        Тут доктор и говорит: зовите его сей же час! Привели Скотти, а он такой усатый да кудрявый, булавки да кольца на нем брильянтовые так и блестят! Поглядел на нашу страдалицу – и глаза тоже заблестели, от слез то есть.
        "Чего ты, – говорит, – хочешь, Сара, милочка?" – А у самого голос дрожит.
        Поглядела она на него, потом на стол, а там стоит стакан.
        Скотти и говорит: "Верно, тебе хочется капельку коктейля, каким я тебя потихоньку в воскресенье угощал?" А сам озирается на ее отца с матерью, видно, напугался – вот они ему сейчас покажут коктейль! А Сара Уокер опять глазами моргает – верно, мол, угадал. Священник даже застонал, а доктор как вскочит:
        "Тащи, – говорит, – сюда свой коктейль, а язык держи за зубами, если есть в тебе совесть".
        Принес он коктейль. Деточка наша отхлебнула глоток, приподнялась на локте, вся заулыбалась и говорит:
        "Твое здоровье, Скотти!"
        И поднимает стакан. А он отвечает, будто тоже с ней пьет:
        "Спасибо за честь, мисс, и вам того же".
        Она подмигнула и говорит:
        "Чтоб тебе ни дна ни покрышки, старина!"
        А он ей в ответ:
        "Чтоб вам оплешиветь и запаршиветь, мисс!"
        На этом выпила она коктейль, легла и заснула сном праведницы, а как проснулась, глядим: щечки у ней порозовели и страшной хвори как не бывало!

* * *

        Так Сара Уокер оправилась от опасной болезни. Предоставляю читателю судить, насколько это существенно для морали, заключенной в моем рассказе.
        Однажды в жаркий летний день я сидел на террасе "Кронпринц-отеля" в Роландсеке и от нечего делать смотрел на публику, что прогуливалась по дороге между отелем и набережной Рейна. Ничто на этом модном курорте не напоминало о днях моей жизни в "Грейпорте" двадцать лет тому назад, как вдруг я подскочил от неожиданности – до меня донеслись слова: "Сара Уокер".
        Мимо по дороге шли трое – господин, дама и девочка. Девочка обернулась на зов, и я тотчас узнал неповторимые медно-рыжие локоны, стройную фигурку, нежный румянец и тонкие черты подружки моей юности! Я схватился за шляпу, но, пока выбежал на дорогу, семейство уже скрылось.
        Признаюсь, меня сразу смутила мысль, что ведь это никак не может быть та самая Сара Уокер, и при таком совпадении имени и фамилии девочка никак не может быть той, настоящей Сары Уокер законной дочерью. Однако я заглянул в книги приезжающих в нашем и соседних отелях и расспросил нашего швейцара. В Роландсеке нет ни одной "мадам Воки", заверил он меня. Но, может быть, мсье не расслышал? Цара Волка – похоже, что это имя русское, а в Роландсеке полно русских князей. Ах, вот как! Мсье имеет в виду вон ту молодую особу, что идет по дорожке? Тогда другое дело. Это дочка итальянского принца и принцессы Монте Кастелло, они остановились в нашем отеле. Дама, которая сейчас идет с девочкой, не принцесса, а добрая знакомая их семейства, тоже иностранка. А господин, что идет с ними, сам принц Монте Кастелло. Если мсье угодно, можно передать принцу визитную карточку мсье.
        Все трое вошли в вестибюль. Принц был маленький, с виду безобидный человечек, дама – вне всякого сомнения, моя соотечественница, а девочка... вылитая Сара Уокер и в то же время нет – не она! Те же черты, та же фигурка – но где та живость, пыл, отвага? Я не вытерпел:
        – Простите соотечественнику бесцеремонное любопытство, сударыня, – сказал я, – но, я слышал, вы только что назвали эту юную особу именем очень дорогой мне маленькой приятельницы, с которой я был знаком двадцать лет тому назад, – Сара Уокер. Я не ошибся?
        Принц остановился и со страхом поглядел на нас обоих; потом, очевидно, усмотрел в моей вольности чисто американское пренебрежение приличиями, вызванное, конечно, тем, что тут оказалась еще одна представительница моего племени, – и, никак не желая поощрять подобное, укрылся за спиной швейцара. Это отнюдь не расположило даму в мою пользу, и она ответила надменно:
        – Принчипессу назвали Сара Уокер потому, что таково было девичье имя ее матери.
        – Значит, это в самом деле дочь Сары Уокер! – обрадовался я.
        – Это дочь принца и принцессы Монте Кастелло, – ледяным тоном поправила дама.
        – Я имел удовольствие хорошо знать ее матушку.
        Тут я запнулся и покраснел. Так ли уж хорошо я знал Сару Уокер? Признала бы она меня сейчас? Пожалуй, задрала бы носик и прошла мимо – это больше на нее похоже. Судя по этой ее жалкой, бледной копии, тут надеяться не на что. И все же я колебался, как вдруг принц, вероятно, выслушав от швейцара какие-то успокоительные заверения, выступил вперед, пробормотал, что принцесса, без сомнения, будет счастлива немного позже меня принять, и кинулся вверх по лестнице; мне показалось, что он готов сию минуту потребовать счет и отбыть в неизвестном направлении. У меня больше не было предлога затягивать разговор.
        – Попрощайся с джентльменом, Сара, – чопорно сказала девочке ее спутница.
        Я посмотрел на девочку, в душе моей вспыхнула страстная надежда уловить хоть проблеск непослушания, тот дух противоречия, что роднил бы ее с прежней, утраченной подружкой моей юности... но тщетно!
        – Прощайте, сэр, – сказала маленькая лицемерка и сделала реверанс, точно заводная кукла. – Вы очень любезны, что вспомнили мою маму.
        – Прощай, Сара!
        И это действительно было прощание навеки. Я пошел к себе и в коридоре наверху чуть не налетел на принца: он разговаривал с кем-то через открытую дверь, в голосе его звучала брюзгливая жалоба; слова, полные негодования, никак не вязались с его хилым обликом и робкими манерами.
        – Это в высшей степени серьезно! – говорил он. – Всякие социалисты, агенты беззаконных государств и каких-то диких стран сотнями съезжаются сюда, Бог весть из какой дали, шпионят за нами, стараются захватить врасплох, набрасываются с объятиями и поцелуями. Нас выслеживают, толпами бегают за нами по пятам, рыщут стаями, проходу не дают, один Бог ведает, как еще нас не начали публично лобызать! Открыто заявляют, что когда-то качали нас на коленях, умывали и одевали и готовы впредь заниматься тем же. Наше счастье, наша безопасность висят на волоске...
        – Хватит, принц! Уши вянут!
        Принц весь съежился и словно стал еще меньше ростом, а я ускорил шаги. За раскрытой дверью стояла перед зеркалом рослая, величественная красавица и укладывала пышные медно-рыжие волосы. Она раздраженно посмотрела на дверь и тут же отвернулась, но и в профиль заметна была сердитая морщинка меж бровей. Когда я проходил мимо, наши взгляды на миг встретились. Дверь тотчас захлопнулась, и больше я уже никогда не встречал Сару Уокер.





ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКАТОРА

        * Название для отеля "Грейпорт" Брет Гарт позаимствовал из собственного стихотворения "Грейпортская легенда", написанного четырнадцатью годами раньше рассказа и повествующего о детях, игравших в руинах старого корабля на берегу и унесённых в море вместе с ним.

        * de rigueur (франц.) – обязательный, диктуемый нормами приличия.

        * Роландсек – курортный городок в среднем течении Рейна.