От переводчика

        Дж. Б. Кэбелл (1879–1958) – один из самых примечательных американских писателей прошлого века: в 1920-е годы он был чрезвычайно известной, даже скандальной фигурой, а через несколько десятилетий оказался едва ли не забыт. Главные его книги переиздаются по сей день, но известны куда меньше, чем того заслуживают. Между тем, Синклер Льюис, получая Нобелевскую премию, назвал Кэбелла в одном ряду с Теодором Драйзером и Юджином О'Нилом – как писателя, безусловно достойного этой награды. Фрэнсис Скотт Фитцджеральд открыл романом Кэбелла «Юрген» (1919) список книг, которые изменили сознание его поколения, наряду с сочинениями Джеймса Джойса и Шервуда Андерсона.
        В самом начале ХХ века Кэбелла ценили немногие любители литературы – среди них такой придирчивый критик, как Марк Твен. Действие его иронических романов происходило в вымышленном городе Личфилд, штат Виргиния, а романтических повестей и рассказов – в Европе XIII–XVIII веков, и там нередко упоминалась вымышленная французская провинция Пуатем¹. Только в 1914 году Кэбеллу пришел в голову дерзкий и головокружительный замысел: он решил объединить почти все свои сочинения (в том числе эссе, стихи и пьесу) в единый цикл. Роман «Соль шутки» (1917) послужил краеугольным камнем этого труда, который в конце концов стал двадцатикнижием под названием «Биография Мануэля».
        Граф Мануэль Пуатемский – свинопас, плут, герой и спаситель, – покинул наш мир в 1239 году, но жизнь его не прервалась, а продолжилась в двадцати двух поколениях потомков, которые снова и снова разыгрывали одну и ту же комедию в пространстве от Пуатема до Личфилда. Читатели далеко не сразу узнали, как устроен мир «Биографии...»: его творцом был не кто иной, как Кощей Бессмертный, один из младших богов скандинавского Асгарда. Выше Кощея стоит рыжеволосый странник Горвендил – вечный поэт, в чьей фантазии возникают все миры. Но и сам Горвендил придуман неким Автором, который время от времени общается со своими марионетками...
        Фантазия Кэбелла поистине безгранична; он свободно соединяет образы самых разных мифологий и литератур в единую, насквозь ироничную и глубинно-трагическую картину человеческого существования. Самый известный афоризм из «Биографии...» знают, наверное, все, хотя автора – почти никто: «Оптимист утверждает, что мы живем в лучшем из возможных миров; пессимист боится, что так оно и есть».
        Славу Кэбеллу принес роман «Юрген», который пытались запретить за аморальность; в 1922 г. суд снял с него все обвинения, но после скандального процесса «Юрген» заслонил все прочие части «Биографии...». А вскоре оказалось, что фантастика Кэбелла чужда интересам и вкусам поколения Фолкнера и Хемингуэя – и за прозванием «автор «Юргена»» исчез сложный и глубокий писатель. Былой известности ему не вернуть, но достаточно назвать авторов, которые охотно признавали влияние Кэбелла: Роберт Хайнлайн («Чужака в чужой стране» он называл «кэбелловской сатирой», а подзаголовок «Иова» взял с титульной страницы «Юргена»), Нил Гейман («Сэндмен», «Звездная пыль»), Майкл Суэнвик (автор книги о литературной судьбе Кэбелла)...
        На русском языке изданы три сборника писателя, которые включают шесть с половиной томов «Биографии...», но не позволяют увидеть общую картину цикла. Возможно, «Легенды Пуатема» привлекут в странный мир Кэбелла тех, кто о нем раньше не знал.

ДОИСТОРИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ²

        По обычаю тех давних дней странник верхом на гиппогрифе подъехал ко бронзовым вратам града, обнесенного стеной.
        — Я столь многое слышал о вашем городе, — сказал он, оглядев местность, — но даже одна десятая его чудес, — добавил он, следуя дивной и превосходной десятичной системе, — не вместилась в рассказы.
        И ему ответили со всей скромностью, по обычаю тех давних дней:
        — И вправду, мы не можем отрицать, что град наш — колыбель сей нации, зачинатель всех гражданских и религиозных свобод, государственной мудрости, и патриотизма, и всех прочих добродетелей; не отрицаем и того, что в нынешние времена упадка лишь он — твердыня высокой культуры и морали. Не отрицаем, что мужи наши — храбрее и рыцарственней всех, кого знал мир, а жены — сама краса и целомудрие. Но и сверх того! в силу великой и непреодолимой любви к истине мы не будем отрицать, что на земле не найти места, чья история столь же возвышает душу, как наша; что до сего дня ни один город не сравнился с нами в благополучии, довольстве и чистоте нравов; и что в грядущем никому не повторить и малейшее из наших свершений.
        — Да и я не буду отрицать ни слова, — ответил странник горячо, по обычаю тех давних дней. — За многие добродетели я непритворно восхищаюсь вами и городом вашим. Однако...
        ...И тут же, прежде чем слово «однако» подаст хоть намек на некий изъян в городской жизни, странника, а заодно и его гиппогрифа, неотложно забили булыжниками, по обычаю тех давних дней.

ТОНКАЯ КОРОЛЕВА ЭЛЬФХЕЙМА³

1

        Сколько нежных дам (убедившись, что их не слышат мужья) возрыдали, когда учтивый Анавальт покинул двор графа Эммерика, — того сказать невозможно. Во всяком случае, число их оказалось велико. Были, однако, — гласит повесть, — три женщины, чья скорбь оказалась неутешна; и они не плакали. Тем временем — тайные печали остались за спиной Анавальта, мертвая лошадь лежала у его ног, а сам рыцарь стоял на распутье и с некоторым сомнением разглядывал внушительных размеров дракона.
        — Отнюдь, — сказал дракон, укладываясь поудобнее, — отнюдь нет, ибо я только что пообедал, а физические упражнения на полный желудок вредны для здоровья, поэтому битвы не жди. Добро пожаловать в Чащу Эльфхейма — и ступай своею дорогой.
        — И все же, — ответил Анавальт, — что если я напомню о твоем долге и дьявольской натуре? что если буду настаивать на смертельном поединке?
        Когда драконы, лежа на солнцепеке, пожимают плечами, их тела идут долгой зеленой блистающей рябью.
        — Тогда победа останется за тобой. Такая у меня работа — быть сражаему в этом мире, где у всего есть две стороны и каждому до́лжно опасаться оборотной. Скажу тебе откровенно, усталый путник: все мы, ужасные создания, которые приятно разнообразят дорогу к Оной Деве, для того здесь и сидим, чтобы нас побеждали. От этого путь кажется труднее, и вы — те, у кого в теле есть душа, — преисполняетесь решимости дойти до конца. Наша тонкая Королева давным-давно поняла, что нет способа вернее заманить мужчину на пеструю мельницу, чем уверить его в своей недоступности.
        Анавальт на то:
        — Вполне понимаю; однако сам не нуждаюсь в подобных приманках.
        — Ага, значит, ты не был счастлив там, где у людей есть души? Наверное, ты недоедаешь: если питаешься регулярно, остальное уже не так важно. И точно! Усталый путник, а ведь в твоих глазах голод.
        Анавальт ответил:
        — Давай не будем обсуждать ничьи глаза, ибо не голод и даже не дурное пищеварение ведет меня в Чащу Эльфхейма. Дракон! Очень далеко живет та, на которой я женился десять лет назад. Мы любили друг друга, деля благородную грезу. Сегодня мы спим вместе и грез не видим. Сегодня я выступаю в пламяцветном атласе, и вслед за герольдами вхожу в светлые залы, где короли ждут моего совета, и всё, что я скажу, становится законом для городов, которых я даже не видел. Владыки мира сего полагают меня мудрецом и твердят, что нет человека проницательней Анавальта. Но когда я, словно бы вскользь, поминаю об этом дома при жене, она улыбается, и невесело. Ведь жена знает меня, и мои силы, и мои успехи лучше, чем я сам хотел бы знать; и я больше не могу выносить этот всепрощающий взгляд и недоуменную боль, что за ним таится. Так что давай не будем обсуждать ничьи глаза.
        — Ну-ну! — заметил дракон. — Если на то пошло, я думаю, что не подобает обсуждать свою семейную жизнь с незнакомцами — особенно если те как раз пообедали и собираются вздремнуть.
        Усы лютого змия поникли, а сам он свернулся тремя кольцами вокруг столба, на котором висело объявление «В чащу не входить». Время, как видите, изнурило дракона и погасило блеск его чешуи; для него больше не находилось занятий в мире, где люди позабыли миф, в котором змий привык вести чудовищный образ жизни; так на склоне лет бездомный дракон стал охранять Чащу Эльфхейма.
        И Анавальт оставил за спиной бесполезное и старомодное чудовище.

2

        Повесть гласит, что, оставив за спиной бесполезное и старомодное чудовище, Анавальт направился в чащу. Он не думал ни о пахотных полях, ни о сундуках с монетами новой чеканки, ни о богатых поместьях, которыми владел в мире, где у людей есть души. Бредя по неверной земле, Анавальт думал совсем о другом. По правую руку от тропы показалось двенадцать существ: платья их были красными, волосы — зелеными, а браслеты на запястьях — серебряными. Все двенадцать были схожи обликом, возрастом и красотой; во внешности ни малейшего изъяна и ни малейших отличий. Тонкие и нежные голоса выводили плач, следуя звонкой мелодии: они пели о том, как прекрасно былое и ужасно теперешнее, и никто лучше Анавальта не понимал причин их скорби, но, поскольку женщины эти ничем не досаждали ему, то и он не стал вдаваться в их секреты. Итак, Анавальт шел вперед, и никто не преграждал ему путь, разве что кузнечик прыгал из-под ног да мелкая лягушка отползала с тропы.
        А потом он увидел синего быка, лежащего поперек дороги.

3

        Повесть гласит, что синий бык лежал поперек дороги — огромней и страшнее всех прочих быков; к этому повесть прибавляет, что части тела, дающие жизнь и смерть, у зверя были поистине выдающихся размеров.
        Учтивый Анавальт воскликнул:
        — О Нанди⁴, яви свою милость и позволь мне без задержки пройти к пестрой мельнице!
        — Подумать только, — ответил бык, — что ты принял меня за Нанди! Нет, усталый путник, Бык Богов бел, а этому ясному цвету нет места в здешней чаще.
        И бык кивнул со всей важностью, тряхнув синими прядями, что росли между жестоких рогов.
        — В таком случае, сударь, прошу простить мое заблуждение, вполне объяснимое величием твоего облика.
        Говоря так, Анавальт и сам не понимал, чего ради он тешит чужое тщеславие — ведь бык этот был не более чем властителем Щекотливой Скотины, которая пасется у росных прудов. Когда в мир пришел Искупитель, дела королевы Эльфхейма совсем расстроились, и ныне она могла позволить себе лишь самых дешевых слуг — ведь Боги ей больше не служили.
        — Так ты полагаешь мой облик величественным! Подумать только! — заметил явно польщенный бык и щедро выдохнул голубое пламя. — В учтивости тебе не откажешь. Оно и не странно: ведь ты пришел из властного мира, где у людей есть души. И все же, как говорится, долг есть долг; слова — что лунные лучи, ими не насытишься; словом, я не вижу ни одной веской причины, по которой тебя стоит пропустить к королеве Ваэ.
        Анавальт ответил:
        — Я должен идти к твоей тонкой госпоже, потому что там, далеко, среди женщин, чьи тела мне дано было узнать, есть одна, которую я не могу забыть. Некогда мы любили друг друга; в те лучезарные дни мы, как я припоминаю теперь, безоглядно и наивно верили в то безумие, которое нами владело. А потом я вдруг охладел ко всему и обратился к более здравым материям. Она так и не завела себе нового любовника и живет теперь в одиночестве. Ее красота и живой смех давно исчезли, она стара, и в доме ее нет радости — а ведь она должна была стать нежнейшей из жен и счастливейшей из матерей. Когда я гляжу на нее, то в карих глазах, некогда ясных и лукавых, не вижу ненависти, лишь всепрощение и недоуменную скорбь. Нет разумных причин, отчего я должен думать о ней иначе, нежели о дюжине других женщин, которых знавал еще девами, — но сидит во мне какое-то неразумие, и оно не дает выбросить из памяти то, каким меня видела эта женщина.
        — Ну, — сказал бык, зевая, — как по мне, что одна телка, что другая — разницы нет; и я понимаю, что для похода к королеве Ваэ любой предлог хорош, особенно в устах такого учтивого рыцаря. Так что перебирайся через мою спину и иди своим путем — туда, где больше нет ничего двустороннего.
        И Анавальт миновал владыку Щекотливой Скотины.

4

        Итак, Анавальт миновал владыку Щекотливой Скотины, и повесть гласит, что он углубился в Чащу Эльфхейма. Трубы не трубили перед ним, как бывало в те времена, когда великий лорд Анавальт шел по миру, где у людей есть души; чудеса, видневшиеся тут и там вдоль тропы, его не беспокоили, а он не беспокоил их. И Анавальт пришел к дому из нетесаных бревен, близ которого черный человек, одетый в козлиную шкуру, лаял по-собачьи, при этом странно жестикулируя. То (как знал Анавальт) был Раго, а в доме сидела, скрестивши ноги, Лесная Матушка, чья жизнь избавлена от всех обычных пороков и чья пища — рыжие козы и мужчины. Но по другую сторону от этой обители извращений на тропе валялись ржавый гвоздь и осколки стекла — вещи обыденные; а значит, кому-то удалось миновать и это препятствие.
        Поэтому Анавальт ничего не ответил на непристойные приманки Раго и устремился вперед, к дереву, на котором росли не листья, но человеческие ладони. Они схватили и бегло ощупали Анавальта (тепла в них не было), а потом отпустили.
        Теперь тропа вела его через подлесок, где росли лиловые цветочки о пяти лепестках каждый. Здесь Анавальт повстречал волков, и они какое-то время сопровождали его. Бегущих волков заметить нельзя, но в прыжке их серые тела на миг возникали среди кустов, а потом зелень вновь поглощала их; и волки хрипло кричали: «Жанико мертв!»⁵ Но все это уже не заботило Анавальта, и ни одно из див Эльфхейма не могло замедлить его шаг, пока наконец тропа, ведя все вниз и вниз, не привела рыцаря в край темный и сырой. Там стояли стражи с грязными желтыми плюмажами — стражи, на которых Анавальт глянул лишь раз, а потом миновал, отвернувшись. Мало радости было для него в этом краю: ведь в мире, где у людей есть души, Анавальт предавался забавам, и отдохновениям, и прочим радостям, за которые отчаянно хватаются люди, живущие под хваткой дланью смерти.
        И в этом-то краю Анавальт встретил голого ребенка.

5

        В этом краю Анавальт, как гласит повесть, встретил голого ребенка, чье тело изуродовала проказа: хворь сожрала его пальцы, так что удержать он ничего не мог, но лицо его почти не изменилось.
        Прокаженный стоял по колено в груде пепла; и он потребовал, чтобы Анавальт объявил, какое имя теперь носит.
        Когда учтивый Анавальт дал ответ, прокаженный сказал:
        — Не по праву тебя зовут Анавальтом. Но мое имя все еще «Владыка Мира».
        Анавальт на то, с печалью:
        — Хоть ты и преграждаешь мне путь, обреченное дитя, я должен идти вперед, к мельнице Оной Девы.
        — И чего ради ты ползешь к последней из женщин? Ибо она будет последней — предупреждаю тебя, усталый путник, который все еще выдает себя за Анавальта! — она будет последней из всех, из невесть какой долгой вереницы!
        Анавальт ответил:
        — К моей последней любви я должен идти из-за первой. Некогда я лежал под ее опояской и был частью ее молодого тела. В муках выносила она меня — даже тогда я мучил ее. Я не могу забыть ту любовь, что была между нами. Но я вырос из младенчества и оставил младенческое; я стал, как говорят, первым из баронов Мануэля; моими были сытная еда, пышные одежды и высокие слуги, два замка и славное имя — а что еще разумная мать может пожелать сыну? Но я не могу забыть ни нашей взаимной любви, ни веры в то, какая судьба меня ожидает! Я временами навещаю эту старую женщину, и мы по-дружески беседуем обо всем на свете, за исключением моей жены, а потом наши губы соприкасаются и я ухожу. Вот всё. Как странно, что некогда я был частью этой женщины, — я, который никогда ни с кем не был близок, да и не стремился к этому! Как странно слушать овации моей мудрости в делах государственных, слушать хвалу успехам Анавальта! Верно, и старая женщина удивляется этому. Не знаю в точности; мы уже не понимаем друг друга. Знаю одно: в ее слабых глазах, когда она смотрит на меня, даже теперь видны некая привязанность и недоуменная скорбь. И я знаю, что больше никогда не хочу видеть этих глаз.
        — Ну, ну, что за эдиповы загадки! — сказал прокаженный. — Предпочитаю простоту и с некоторых пор недолюбливаю сложность. Так что от чистого сердца предостерегаю тебя — того, кто был Анавальтом: ты, человек утомленный и потерявший голову, направляешься к своей последней иллюзии.
        Анавальт ответил:
        — Скорей уж я бегу, очертя голову, от чужих иллюзий. Позади я оставляю блистающие мечи моих врагов, еще более смертоносное коварство друзей, которых я превзошел, и ярость нескольких мужей — но не потому, что боюсь их. Позади я оставляю недоуменные глаза тех женщин, что верили в меня, ибо невыносим страх перед ними.
        — Раньше нужно было бояться, усталый путник, — прозвучал ответ. — В солнечную пору, когда я, Владыка Мира, мог с легкостью тебе помочь. А теперь — иди своим путем, как я иду своим. Есть некто, который, возможно, еще сведет нас когда-нибудь, но теперь мы расстаемся, и больше тебе не нужно опасаться ничьей оборотной стороны.
        С этими словами изуродованный ребенок медленно осел в кучу пепла и исчез⁶; Анавальт же двинулся вперед, по истоптанному пеплу, в тихое сердце чащи. Среди костей, разбросанных вокруг пестрой мельницы, которую поддерживали четыре столпа, ждала безмозглая Оная Дева.

6

        Безмозглая Оная Дева, гласит повесть, ждала там, среди человечьих останков. Она поднялась и вскричала:
        — Добро пожаловать, сир Анавальт! Но что ты дашь деве Ваэ?
        И Анавальт ответил:
        — Всё.
        — Тогда мы будем счастливы вместе, дорогой Анавальт, и ради тебя я охотно заброшу свой чепчик за мельницу⁷.
        Она сняла красный чепец и обернулась. Она подбросила чепец ввысь. И так учтивый Анавальт уверился, что королева Эльфхейма — именно та, кого он и надеялся увидеть. Ибо со спины безмозглая королева была полой и серой, как тень; ведь дева Ваэ — лишь яркая тонкая маска женщины, и если смотреть со спины, она выглядит точь-в-точь как любая другая маска, не толще холста или бумаги. Так что, когда она вновь обернулась к нему и улыбнулась, словно в смущении отпихнув своей крохотной ножкой чью-то берцовую кость, Аванальт убедился, что Оная Дева и точно (если рассматривать ее под должным углом) — прекраснейшая и ценнейшая из иллюзий.
        Он поцеловал ее. Он был доволен. Перед ним стояла женщина, которую он жаждал, — женщина, каких не найти в мире, где у людей есть души. У Оной Девы нет ни смертного тела, которое время превратит в пародию на самоё себя, а затем разрушит; ни мозгов, что породят грезы, до которых Анавальту никогда не дорасти; ни сердца, которое Анавальт разобьет. В этот уголок вечного покоя посреди Чащи Эльфхейма любви дорога закрыта — а значит, никто никому не сможет причинить слишком сильную боль. При дворе нежные дамы плакали по Анавальту, и трем женщинам не дано было излечиться от воспоминаний; но в Чаще Эльфхейма, где обитают лишь бездушные маски, нет ни памяти, ни слез, нет ничего двустороннего, и человеку больше не нужно опасаться ничьей оборотной стороны.
        — Полагаю, мы здесь прекрасно уживемся, — сказал учтивый Анавальт и вновь поцеловал деву Ваэ⁸.

ДЕЛЬТА РАДЕГОНДЫ⁹

1

        Повесть гласит, что, когда Братство Серебряного Жеребца разорило Лакр-Кай, юный Хольден обнаружил в своей доле трофеев треугольный портрет королевы Эльфанора; и сперва он мало думал о картине. Юный Хольден не мог предвидеть, что ее старая рама, напоминавшая греческую букву «дельта», подчинит всё его существование. Но спустя несколько мирных месяцев юноша отправился к Гиврику, впоследствии прозванному Мудрым, который уже в то время обретал уважение как многообещающий тавматург¹⁰.
        — Гиврик, — сказал Хольден, — я полюбил даму с треугольной картины; скажи, как мне добиться ее расположения.
        Гиврик некоторое время смотрел на портрет, затем отковырял ногтем кусочек краски и ответил:
        — Тому есть несколько препятствий. Начать с того, что королева Радегонда мертва уже тринадцать веков.
        — Признаю́, — сказал юный Хольден, — тринадцать — число несчастливое, это известно всем; но моя всепоглощающая любовь не устрашится суеверий.
        Тогда Гиврик изучил древнейшие и достовернейшие поэмы, а затем признал:
        — Что ж, возможно, и смерть, и несчастливое число тринадцать на деле не важны, ибо мои источники сходятся на том, что любовь превозмогает и время, и смерть. Но вот что, как я подозреваю, действительно важно: на этой картине давно умерший художник увековечил свою мысль о королеве Радегонде, которую он видел во плоти.
        — Гиврик, так я ее увижу?
        — Хольден, тот смысл, который я вкладываю в эти слова, значительней того, который вкладываешь ты. Если давний мастер трудился как наемный работник, выполняя приказ, тебе повезло. Но есть иной, очень неприятный шанс: эту лучезарную, тонкую, сероглазую девушку породило его сознание, подобно тому, как в еще более древние времена Владыка Юпитер явил сероглазую дочь, чтобы та мудростью своей опустошала мир¹¹; и в этом случае я опасаюсь худшего.
        — Но что, — спросил Хольден, несколько сбитый с толку, — что худшее может случиться?
        — Ты слишком много будешь думать об этом заранее, — сухо ответил Гиврик.
        После чего юный маг дал указания, которым надлежало следовать буквально, чтобы избегнуть неописуемой участи. Но Хольден был осторожен и последовал указаниям буквально; оказавшись же перед греческой буквой «дельта», вошел в нее, и обрел свое желание, и поведал королеве Радегонде о своей любви.
        Радегонда была одинока с того дня, когда ее нарисовали, поскольку художник не наделил ее обществом, лишь изобразил фоном причудливые треугольные тропики, чтобы усилить королевины чары. А потому Радегонде было приятно, когда Хольден восполнил эту недостачу. Для него же прелесть и нежность Радегонды оказались таковы, что он едва мог в них поверить, когда вернулся в мир людей тем серым и жалким путем, о котором поведал ему Гиврик.

2

        Затем Хольден поместил картину в тайник; а годы шли, и однажды весною подле Пердигона он спас от чародея светловолосую принцессу, и подвиг этот был трудным и отвратительным; Хольден женился на ней, и ладили они совсем неплохо. Но в Пуатем пришли иные времена, ибо Спаситель Мануэль уехал в дальний край по ту сторону заката, а его жена, госпожа Ниафер, стала преемницей высокого героя и правила слишком уж круто¹²; и жизнь уже не казалась Хольдену, как прежде, приключением, и не было для него радости, кроме одной — войти в Дельту, во владения нежной и пылкой Радегонды. Услады тропического садика были неведомы миру людей, где не найти женщин, подобных королеве Эльфанора; а потому поэты не придумали слов для этих наслаждений, и о них придется умолчать.
        Однако их было довольно для Хольдена.
        — Превыше всех мужей благословен я, владеющий Дельтой Радегонды, — говорил он, ибо не мог предвидеть свою участь.

3

        Стареющий Хольден из Нерака, ныне граф-маршал Сен-Тары, неизменно обретал душевное утешение, сбегая от прозаических, будничных дел: от поединков с драконами и ограми; от побед над нечестивыми монархами, чьи загадки он разрешал не задумываясь; от поездок в любую погоду, дабы защитить права угнетенных, которые Хольдена ничуть не интересовали; но главным образом — от тягостной необходимости быть мудрым и превосходным во всем, ради своих многочисленных детей; и от жизни среди множества слуг, которая была несколько одинокой.
        Ибо частые роды вскоре лишили его светловолосую жену миловидности и веселья, затем и сама жизнь покинула ее, а неофициальные преемницы принцессы оказывались довольно глупы, стоило лишь познакомиться с ними поближе. Но нежная и пылкая Радегонда — единственная, кого он любил, — и вечно новые ласки королевы Эльфанора неизменно дарили Хольдену из Нерака душевное утешение.
        — Превыше всех мужей благословен я, владеющий Дельтой Радегонды, — говорил седобородый, отважный Хольден, ибо не мог предвидеть свою участь.

4

        Но годы шли, а с ними уходила молодость; обличье и возможности Хольдена менялись. Радегонда застенчиво спрашивала о некоторых заметных переменах. Стареющий рыцарь объяснил, насколько мог, как глодает человека возраст, как пожирает смерть; нестареющая королева Эльфанора о том не знала ничего, ибо ее художник хотел поместить в треугольном саду иное.
        И потому Радегонду немало тревожила мысль, что эти мародеры похитят у Хольдена всю жизненную силу. Ее любовь к единственному своему любовнику, ее страх остаться в одиночестве (ибо ни один другой мужчина оказался не способен восполнить недостачу) были столь велики, что, пролив неуемные слезы, сероглазая девушка убедила Хольдена вновь посоветоваться с Гивриком Мудрым и при помощи его магии разузнать, нет ли таких чар, которые могли бы сделать Радегонду смертной.
        — Ибо тогда, мой дорогой, — говорила она, — мы вместе будем слабеть и вместе умрем; но даже после смерти нам не стоит бояться разлуки, ведь я лягу подле тебя там, где на гробнице твоей высекут: «Resurgam»¹³.
        Тогда мудрый Гиврик сказал, что Радегонда, несомненно, может выйти из картины и стать смертной. Но он, покачивая седою головой, не советовал это делать.
        Гиврик сказал:
        — Всего лучше, старый друг мой, принять общий удел человеческий; довольствуйся тем, что какое-то время играл со своими грезами, а затем оставил их, и не жди их воплощения. Кроме того, у тебя немало внуков, и ты должен служить им примером.
        Но Хольден ответил:
        — Вздор! Ужели я ничем не обязан себе самому?
        И легкомысленные любовники проследовали путем, который указал им Гиврик. Говорить об этом не следует; но в Дельте была пролита кровь, и червь неумирающий был пленен¹⁴; и после иных омерзительных событий Хольден Смелый, ревматически кряхтя, выкарабкался из полотна и протянул руку королеве Радегонде; она также ступила из треугольной рамки и вошла в жизнь смертною женщиной, какой была встарь.

5

        Она немедля вспомнила своего мужа, и детей, и множество любовников, и золоченые купола семи гордых городов Эльфанора (на месте которых теперь не найти даже хижины), и благоуханную расточительную жизнь, которую вела встарь; и немедля увидела, что Хольден — скучный и дряхлый недотепа, для которого давно прошла пора любви к женщинам. А Хольден увидел, что его Радегонда — взбалмошная и глуповатая варварка, несомненно, вполне миловидная, но более ничем не примечательная.
        И стало так, что они с тоской взглянули друг на друга.
        Королева вздрогнула и застонала:
        — Никогда, — сказала она, — никогда и на миг я не была столь одинока в моей Дельте, как теперь.
        Седовласый Хольден отечески похлопал ее по белому плечу и ответил:
        — Мы поступили немудро, никто этого не отрицает. Но ты вышла из этого рисунка, и я добуду тебе одежду и окрещу тебя; а затем представлю нашему молодому графу Эммерику, и ты сможешь позабавиться — в пределах, позволенных христианскою верой, — выставив его дураком.
        — Крепкий и красивый граф — лучше, чем ничего, — согласилась белокурая девушка.
        Так устроили эту аудиенцию. И голова графа Эммерика закружилась в тот же миг, когда он увидел обманчивое, невинное, молодое лицо Радегонды. Тотчас высокий граф Пуатема объявил пир в честь королевы Эльфанора; и, пока все танцевали, Хольден вернулся в пустую рамку и смотрел на потерянный тропический сад, ныне навеки лишенный сияющей и сероглазой женственности, которую Хольден любил и которая более не будет радостью его жизни.
        Гиврик пришел вместе с ним; и два старика хранили молчание.
        — Мы можем заключить, что тринадцать веков назад художник любил ее, — молвил Гиврик, — и воздвиг миловидность на шатком фундаменте. Лишь сознание мужчины может породить женщин, столь желанных; и они остаются навечно. Но девочки, у которых двое родителей, проживут немногим дольше, чем скудные наслаждения в садах, что приносят горькие или безвкусные плоды. Ибо у таких женщин нету Дельты, как у твоей утраченной Радегонды, — как нет ее у той обездоленной, тощей кокетки, которая вскоре утомит юного Эммерика.
        И более того сказал Гиврик:
        — Женщины, рожденные сознанием мужчины, не имеют изъяна, ниже́ семени смерти. Некогда жила Радегонда, зачатая в Камуи, и она ходила по блистающим мостовым Лакр-Кая, и вышла за Эльфанора, царя царей, и возлегала со многими любовниками, а затем — с мелкими червями. Но сознание художника зачало иную Радегонду, деву, что гуляет солнечными тропами вечности и заново рождается каждый апрель. Так было встарь; и повесть эта не окончена.
        И так еще сказал Гиврик:
        — Женщины, рожденные сознанием мужчины, не приносят плода своим любовникам, кроме неудовлетворенности. Их пути милы, но довольства на них не найти; и тот, кто следует за женщинами, рожденными сознанием мужчины, получает скрытые раны, которые не исцелить до конца. Так пусть ни одна женщина, у которой двое родителей, не ласкает его, ибо труды будут втуне и опасны для нее: кому, как не ей, отомстит он за скрытые раны; и ты, Хольден, погубил златовласую жену, которая любила тебя, но ты любить ее не мог.

6

        Так сказал Гиврик Мудрый; и Хольден — конченый человек, уязвленный, но гордый, провидящий теперь свою участь, — ответил с неколебимой улыбкой:
        — Превыше всех мужей благословен я, что в дни моего недомыслия владел Дельтой Радегонды. Я знаю это, Гиврик, как тебе не знать никогда, — тебе, такому же старику, у которого в прошлом лишь долгие годы благоразумия.
        Гиврик Мудрый ответил очень серьезно:
        — Это правда. Ибо мудрость, обретенная в юности, оборачивается насмешкой, а память о ней — недугом.
        И Хольден Смелый сказал, улыбаясь иначе:
        — Каждого ждет лекарь, что избавит от всех недугов. А в ожидании его прихода, старый друг мой, я намерен еще раз обыграть тебя в шахматы.
        Засим старики предались почтенной забаве, подобающей остатку их жизни. А стройная сероглазая Радегонда весело танцевала со своим новым любовником¹⁵.