Английский милорд убрал руки с плеч мальчика – разочарованный, но не смущенный.
        – Нет? – переспросил англичанин. – Нет так нет. Ну что ж, понимаю, понимаю; прости, если так...
        Мальчик¹, до отчаяния боявшийся обидеть милорда, вцепился в тартановую накидку англичанина и затараторил по-гречески; голова его тряслась, в глазах стояли слезы.
        – Что ты, милый, что ты, – прервал мальчика милорд. – Твоей вины никакой, просто из-за тебя я нарушил приличия. Неверно понял твою доброту, только и всего, – это я должен просить прощения.
        Чудно́ прихрамывая, он прошел к кушетке и улегся. Мальчик, стоя неподвижно посреди комнаты, начал долгую речь (уже на итальянском) о глубокой любви и почтении, питаемых им к благородному лорду, который для него дороже самой жизни. Благородный лорд, улыбаясь, глядел не без удивления и наконец протянул к нему руку.
        – Довольно, довольно. Такие излияния чувств и повели меня по ложному пути. Клянусь, я неверно тебя понял, и больше такого не повторится. Да не стой ты, не тараторь, иди ко мне, садись подле. Сядь.
        Мальчик знал: степенная холодность – самая верная манера держаться, когда тебе предлагают то же, что и милорд две минуты назад. Он подошел к кушетке и стал подле своего нанимателя, заложив руки за спину.
        – Ну-с, – продолжил милорд, также изобразив на лице серьезность, – вот что я тебе скажу. Если ты не будешь стоять столбом, если взглянешь на меня по-прежнему... да ты садись, присаживайся... тогда... Что же я тогда сделаю? А расскажу я тебе историю.
        Мальчик немедля растаял и присел или, скорее, упал на корточки, но устроился не на кушетке, а на ковре у ее ножек.
        – История, – сказал он. – О чем история, о чем?
        – О чем, о чем... – пробормотал англичанин. Приближались обычные ночные боли – где-то внутри, везде и нигде. – Если ты чуть притушишь лампу, откупоришь кувшин с можжевеловкой, нальешь мне в чашку немного limonata, а потом подбросишь бревешко в огонь – тогда и узнаешь, «о чем, о чем».
        Небольшой лагерь был темен, однако не тих; во дворе все еще фыркали и били копытами новоприбывшие лошади, у костров звучала речь солдат-сулиотов², челобитчиков и прихлебателей – речь, которая в любую минуту могла обернуться оскорблениями, сварами, мятежом или раствориться в хохоте. Знатный чужеземец, от которого все они зависели, охотно изгнал их из своей комнаты; здесь были только его кушетка, письменный стол, заваленный корреспонденцией – на гербовой бумаге с золотым обрезом, чтобы впечатлить адресатов, и на простой, для бесконечных объяснений, льстивых речей и слов примирения – всего, что греки от него требовали, – и еще одна груда, беспорядочные листы, перечеркнутые строфы поэмы, о которой он все реже вспоминал³. Среди бумаг лежали – не столь неуместные, как прежде ему казалось, – позолоченная парадная шпага, нелепый шлем с гребнем в греческом стиле, и Ментонов пистолет⁴.
        Он пригубил джин, принесенный мальчиком, и сказал:
        – Отлично. История.
        Мальчик вновь опустился на ковер и взглянул снизу вверх; темные глаза его были жадными, словно у гончей, и в его лице поэт увидел тот же голод до историй (какого никогда не выкажет его ровесник в Англии – ни школьник, ни сын возчика или пахаря), ту же страсть, что горела на лицах у костра, когда пел Гомер. Открытое лицо мальчика едва не пристыдило англичанина: он мог рассказать что угодно, и тот поверит.
        – А случилось это, – начал он, – полагаю, в год твоего рождения, чуть раньше, чуть позже, и не так далеко отсюда, ближе к югу Мореи⁵, в краю, который твои предки давным-давно именовали Аркадией⁶.
        – Аркадия, – сказал мальчик по-новогречески.
        – Да. Ты бывал там?
        Мальчик покачал головой.
        – Дикой и странной казалась она мне тогда. Я был очень молод, немногим старше тебя, как ни трудно тебе это вообразить. Я странствовал⁷; странствовал, потому что... да и не знаю, почему, – пожалуй, ради самих странствий, хотя туркам это было объяснить затруднительно: ведь они путешествуют не для удовольствия, но лишь ради выгоды. И все же я узнал, для чего скитаюсь; об этом я тоже поведаю. Скажу больше: потому-то я и сижу теперь посреди проклятого болота, с тобой вместе, и рассказываю эту историю.
        Видишь ли, англичане по природе своей лицемерны, а значит, и скандализировать их легко. Если бы предложение, которое я по недомыслию сделал тебе, мой милый, стало известно публике, нам обоим несдобровать – но главным образом мне. Когда в молодости я жил в той стране, одного молодчика повесили за то, что он занимался этаким, – а вернее, за то, что попался. Наши пороки – похоть и пьянство, а все прочие караются жестоко.
        Но все же за границей я оказался не поэтому; и не женщины были причиной – их черед наступит после⁸. Нет... я полагаю, дело в погоде. – Он поглубже закутался в тартан. – Сырая зима, и дождь, каждодневный дождь, и туманы. Вообрази такую мерзость круглый год: лето неотличимо от зимы, за тем исключением, что зима... ну как тебе описать английскую зиму? Я и пытаться не буду.
        Как только моя нога ступила на этот берег, я понял, что попал домой. Я больше не был гражданином Англии за границей. Вовсе нет: вот моя земля, моя погода, мой воздух. Я шел по Гиметту и слышал там пчел⁹. Я взобрался на Акрополь (который лорд Элгин¹⁰ лишь намеревался обобрать; он решил привезти статуи в Англию, дабы выучить своих соотечественников скульптуре, – ведь англичане столь же умудрены в ней, как ты, милый друг, в катании на коньках). Я стоял в кларосской роще, посвященной Аполлону¹¹, вот только рощи теперь там нет, и нет ничего, кроме пыли. Ты, Лукас, и твои праотцы срубили все дерева до единого и сожгли их – не знаю, по злобе или просто пустили на дрова. Вокруг меня вилась пыль, солнце палило, а я думал, что опоздал на две тысячи лет.
        И эта печаль затеняла мое счастье. Я, в отличие от многих соплеменников, не испытывал презрения к современным грекам и не считал, что они выродились и заслуживают турецкого рабства. Ничуть: мне по душе были девушки и мальчишки, албанцы, сулиоты и афиняне. Я полюбил Афины, их грязные узкие улочки и рынки. Я ничего не отвергал. Но все же... Я так хотел ни о чем не сожалеть и так остро сознавал утрату. Греция Гомера, Пиндара, Сафо. Да, мой юный друг, тебе знакомы воины и воровки, которых так зовут; но я говорю не о них.
        Перезимовал я в Афинах. Когда пришло лето, я предпринял экспедицию в Морею. Спутниками моими стали слуги: Флетчер – тебе он знаком, он все еще со мною, – и двое албанцев, люди жестокие, алчные и верные, – они целый день пили бурдюками кеосское вино по восемь пар за окку¹². А еще там был мой новый греческий друг Никос¹³ – твой предшественник, Лукас; можно сказать, юноша того же сорта, прообраз всех, кого я любил; разница в том, что любовь наша была взаимной.
        Ты знаешь, конечно, что из этих окон можно увидеть горы, куда мы отправились тогда, – увидеть в ясный безоблачный день, какие нам уже неделями не выпадают; горы к югу от залива, которые кажутся столь голыми и суровыми. Вершины многих и впрямь голы, но следы древних лесов еще остались в долинах и ущельях, где на свет пробиваются подземные реки. Там – леса и пастбища, овцы и пастухи: в Аркадии.
        Ты знаешь, что это земля Пана, – а может, и не знаешь; порой я наделяю вас, греков, знанием, которое должно наследоваться по крови, но теряется бесследно. Земля Пана: там он рожден, там и живет поныне. Древние поэты называли его часом полдень, когда он спит на холмах; тогда ты хотя и не видишь бога лицом к лицу – горе тому, кто встретит Пана, – но слышишь его голос или свирель, и музыка эта грустна, ибо он печален в сердце своем и скорбит по утраченной возлюбленной, чье имя – Эхо.
        Поэт надолго умолк. Ему вспомнилась музыка, услышанная в пламени аркадского солнца, музыка, схожая с безымянным гулом полудня, вбирающая голоса насекомых, дыхание дерев, биение раскаленной крови в висках. Но была и песня – властная, животворная и печальная, бесконечно печальная: песня о том, что даже бог может принять отражение своего голоса за призыв любимой.
        И кроме Пана в тех горах жили боги – когда-то, встарь; небольшой отряд проходил сквозь рощи и мимо омутов, где в иную эпоху были поставлены малые стелы, давно низвергнутые, испещренные временем, замшелые. Порой резьбу еще возможно было разглядеть: грубые фигуры нимф, торсы мужчин – коренастых, рогатых, бородатых, с огромными фаллосами, отбитыми или уцелевшими. Православные крестились, проходя мимо, мусульмане отворачивались или тыкали пальцами и хохотали.
        – Малые боги лесных краев, – сказал поэт. – Боги охотников и рыбаков. Они напомнили о моей родной Шотландии, где всё еще верят в пикси и келпи¹⁴, оставляют им еду или особые знаки, в надежде на их милость. Всё почти так же.
        И я уверен, что старые шотландцы прекрасно знают подоплеку древних обычаев, не хуже, чем некогда знали греки. Да вы и теперь знаете: о том и пойдет рассказ.
        Он выпил еще (не одна чашка понадобится ему, чтобы перебраться сквозь ночь) и опустил осторожную руку на темные кудри Лукаса.
        – В такой-то лощине мы и разбили лагерь. Албанцы так долго танцевали и пели вокруг костра – «Когда мы воровали в Парге¹⁵...» (вот уж в чем не сомневаюсь!), – а место оказалось таким славным, что и на другой день к полудню мы не тронулись в путь.
        Полдень. Песнь Пана. Но до нас донеслись и иные звуки, человеческие: ревел рог, кто-то ломился сквозь лощину неподалеку от нашего привала. Потом явились и люди: сельчане, вооруженные граблями и дрекольем, и старик с ружьем.
        Явно шла охота, хоть я и не мог вообразить, какая дичь водится в здешних горах – дичь столь крупная, что охотники собрались целою толпой; вряд ли кабанам или оленям достанет здесь пропитания, а гам сельчане подняли такой, словно шли по крайней мере на тигра.
        Мы на время присоединились к погоне, пытаясь разглядеть поднятого зверя. Из самой гущи леса послышался крик; на миг я увидел, что кто-то бежит от облавы сквозь подлесок, и услышал звериный вопль – но и только. Никос не желал преследовать невесть кого в самый разгар дня, и погоня вскоре скрылась из виду.
        К вечеру мы добрались до деревни, стоявшей над горным перевалом: горстка домов, повыше на откосе – обитель, где монахи морят себя голодом; да еще taberna и церковь. В селении стояла шумиха, вооруженные мужчины гордо вышагивали по улицам. Очевидно, охота увенчалась успехом, но кто же пойман, понять было трудно. В ту пору я почти не говорил по-гречески; албанцы же не знали его вовсе. Никос владел итальянским и хуже – английским; на горцев он смотрел с презрением, и скоро ему наскучило переводить. Однако я понял, что по рощам и долам охотились не за зверем, но человеком – видимо, безумцем, лесным дикарем, – и делали это забавы ради. Его, кажется, посадили в клетку за пределами селения, где он и ждал приговора старосты.
        Я был хорошо знаком с нетерпимостью людей, подобных этим селянам, – да и вообще греков; да и турок, их господ, если уж на то пошло. Кто бы ни пробудил их страхи или вызвал неудовольствие, ему придется несладко. Той зимою в Афинах я вступился за женщину, приговоренную турецкими властями к смерти: ее уличили в незаконной любви¹⁶. Не со мной: со мною ее не поймали. Тем не менее, я взял на себя дело ее освобождения, чего и достиг при помощи пустых угроз и некоторого количества серебра. Возможно, мне удастся помочь и этому бедолаге, подумал я тогда. И дикого зверя я не могу видеть плененным.
        Мое вмешательство встретили без радости. Деревенский староста не хотел меня видеть. Селяне бежали от моих албанцев, и те, кто выступал с самым важным видом, бежали первыми. Наконец я повстречал священника, от которого добился хоть какого-то толку; он заявил, что я ничего не понимаю и вступаться не должен. Он прямо-таки трясся от возбуждения и твердил о насилиях, о множестве поруганий, которые если и не состоялись, то уж конечно были возможны, и лишь Божья длань отвела угрозу. Но я не мог поверить тому, что понял из его слов: пленник был не безумцем, а лесовиком, который никогда не жил среди людей. Никос перевел: «Он говорит, но никто не понимает его».
        Теперь я был заворожен пуще прежнего. Возможно ли, что это – один из диких детей, брошенных на поживу волкам и вскормленных ими, о чем нередко доводится слышать, хотя никто в подобные басни не верит; и все же... Было что-то в самом воздухе селения, в диком страхе и ликовании, которые овладели священником, – и это остановило меня от дальнейших расспросов. Я решил выжидать.
        Когда пришла тьма, сельчане принялись готовиться к каким-то новым жестокостям. Сосновые факелы освещали путь в лощину, куда отвели пленника. Возможно, беднягу собирались заживо сжечь; безусловно, подобные планы я должен был разрушить, и поскорее.
        Подобно Макиавелли, я счел, что моей цели наилучшим образом послужит соединение действий и уговоров. Я снабдил деревенских достаточным количеством спиртного в taberna и расставил моих вооруженных албанцев на пути в лощинку. А потом спокойно отправился поглядеть на пленника.
        В огне факелов я увидел клетку – перевязанные зеленые шесты. Я медленно пробрался к ней, не желая, чтобы узник – кто бы он ни был – поднял тревогу. Сердце мое забилось чаще, невесть отчего. Когда я подошел поближе, из клетки высунулась темная рука и ухватила за прут. Движение это – не знаю, отчего я так решил, – было не человеческим, а звериным; но что за зверь?
        А потом пришел запах, густой, забивающий обоняние; подобного я с тех пор не встречал ни разу, но узнал бы мгновенно. Были в нем боль и страх: так пахнет раненый обгадившийся зверь; но чуялась в нем и целая история жизни, яростной и грязной, от всего свободной и ко всему безучастной... Нет, не описать, в языке нашем слишком мало слов для запахов, даже самых сильных. Теперь я знал наверное, что в клетке – не человек; только от шерстистого существа может так разить. И все же... «Он говорит, – утверждал священник, – но никто не понимает его».
        Я заглянул в клетку. Сперва не увидел ничего, только слышно было тяжелое дыхание да мерещилась неподвижность перед прыжком, чуткая готовность к нападению. Потом он моргнул, и глаза его обратились ко мне.
        Ты видел глаза своих предков, Лукас, нарисованные на вазах и древнейших статуях: неимоверные миндалины с черным контуром и черным же зрачком, глядящие в упор, переполненные жизнью, что не от мира сего. Таким был и его взгляд: греческие глаза, которых никогда не было ни у одного грека; долгие, белые по краям, с огромным ониксом в центре.
        Он снова моргнул и заворочался в клетке – слишком тесной, чтобы выпрямиться, от чего страдания лишь усиливались, – и распрямил ноги. Он пытался устроиться поудобнее, и одна ступня проскользнула меж прутьями, едва не коснувшись моего колена, – ведь я опустился в самую пыль. И тогда я понял, отчего никто не мог разобрать его речь.
        (Сперва он подумал, что в малой клети – несколько зверей; разум отказывался совместить подергивающуюся ногу, которая по самую голень высунулась из-за прутьев, и большеглазое существо с тяжелым дыханием. Раздвоенное копыто: нога Пана и детей его, которой христиане наделили дьявола. Поэт всегда полагал, что его хромая нога – знак некоего родства с тем давним племенем, которое он, как и всё современное человечество, мнил не более чем вымыслом. Нет, не вымысел: только не этот, вонючий, дышащий, ожидающий каких-то слов.)
        – Теперь я знал, отчего так забилось мое сердце. Поразительно: быть может, лишь я, один во всей деревушке, а то и единственный из смертных во всей Аркадии той ночью – знал язык, на котором могло говорить это существо; ибо меня заставили выучить эту речь, заставили побоями, уговорами и подкупом, в те долгие годы, которые я провел в Харроу¹⁷. Возможно, это судьба? Возможно, наш бог-отец привел меня сюда в эту ночь, чтобы я помог его отпрыску?
        Я почти прижался лицом к прутьям. На миг я испугался, что тысячи строк, выученных наизусть, исчезли из памяти. В голову мне пришла лишь одна, и та не слишком уместная. «Муза, – прочитал я, – скажи мне о том многоопытном муже, который...»¹⁸ – и глаза его засияли. Я был прав: он говорил на гомеровском греческом, а не на языке железного века.
        Что же теперь мне сказать? Он тихо лежал на дне клетки, только рука цеплялась за прутья, – и ждал моих слов. Я понял, что он ранен, иначе не попал бы в плен. Твердо я знал одно: по своей воле я не оставлю его. Я мог бы сидеть при нем целую ночь – вечно. Во тьме я высматривал белые миндалины его глаз и думал: я вовсе не опоздал; он ждал меня здесь.
        Но целой ночи в моем распоряжении не было. Раздались выстрелы албанских ружей – это был условленный знак, – и я услышал крики. Сельчане, должным образом воспламенясь, шли сюда. Из кармана я достал перочинный ножик – единственное мое орудие – и взялся за тугую пеньку, связующую прутья.
        «Atrema, – повторял я, – atrema, atrema»: мне помнилось, что это значило «тихо, тихо». Пока я резал веревки, он не издал ни звука, но, когда я уперся в прут левой рукой, – протянул свою, когтистую, и ухватил мое запястье. Без гнева, но и неласково: сильно, с умыслом. Волоски на моей шее встали дыбом. Он не отпускал меня, пока веревки не распались и я не расшатал прутья.
        Луна уже стояла высоко, и он вышел прямо в ее сияние. Приземистый, с восьмилетнего мальчика, он притягивал к себе ночь, словно его-то и не хватало, чтобы она обрела целостность. Он и вправду был ранен: по груди тянулись кровавые полосы – видимо, он рухнул с крутого утеса или скатился по уступам. Из спутанных волос на его голове выглядывали острые, загнутые назад рожки; большой уд его прижимался к животу, точно у козла или пса. Он был настороже и все еще дышал тяжело (грудь его дрожала, словно сердце в ней билось огромное); оглядывался, примеряясь, куда бежать.
        «Теперь иди, – сказал я ему. – Живи. Берегись, чтобы тебя вновь не застали врасплох. Прячься, когда придется; разоряй, когда сможешь. Похищай их жен и дочерей, мочись в их огородах, сшибай их изгороди, пугай до безумия овец и коз. Выучи их страху. Чтобы никогда, никогда больше они не схватили тебя».
        Сказал ли я это? Признаюсь, я не мог подобрать и половины слов: мой древнегреческий слишком слаб. Неважно: он бросил на меня взгляд огромных, жарких глаз, словно понял всё. Что он ответил, я не могу передать, хотя он говорил, улыбаясь; голос его был теплым, пьянящим, и немногие слова прозвучали плавной мелодией. Такого я не ожидал. Возможно, сам Пан одарил его этой музыкой. С тех пор я не раз пытался добыть его слова из святая святых моего сердца, где, я знаю, они хранятся поныне; верно, для этого я и пишу стихи. И время от времени – да, нечасто, но порой, – я слышу их вновь.
        А он, словно обезьяна, уперся руками в землю, развернулся и побежал; только мелькнул по-заячьи кончик его хвоста. На краю лощины он обернулся вновь – еле виднеясь у самой опушки – и поглядел на меня. На этом всё.
        Я сидел в пыли, ночной воздух омывал мою испарину. Помню, как меня поразила мысль: до чего же эта история непоэтична! Все памятные мне повести о встрече смертного с богом – да хотя бы и с божком – были совсем иными. Я не получил ни дара, ни обещания. Словно освободил выдру из невода. Но в том-то, как ни странно, и заключалась моя радость. Вот какова, дитя мое, разница между истинными богами и богами измышленными: истинные – столь же реальны, как и ты сам.
        На виллу пришла глухая полночь; прилив окончился, и вновь хлынул дождь, рассыпаясь по черепице, шипя в очаге.
        Он солгал, отрицая, что получил дар и обещание. Ибо, лишь вернувшись из Греции, он обрел талант, который его и прославил (помимо сноровки к стихоплетству): даром его, подчас нелегким, стала способность привлекать любовь самых разных людей из самых разных кругов общества. Он принимал ее, и вновь искал, и вновь обретал. Его часто называли сатиром. В те минуты, когда он задумывался об этом, ему приходило в голову, что дар пришел через хватку рогача: толика неотразимого и опасного очарования, которым обладало то существо.
        Что ж, даже если и так, дар этот исчез: израсходован, истрачен, изношен. Ему тридцать шесть, а выглядит он и чувствует себя куда старше; он болен, хром, пухлое лицо осунулось, волосы с проседью, усы побелели – глупо думать, что он может стать предметом обожания Лукаса.
        Но без любви, без невероятных возможностей, которые она открывала, он не мог защититься от пустоты: от черной уверенности в том, что жизнь – нелепый пустяк, смесь глупости и страдания, не стоящая и гроша. Такую жизнь он не примет – нет, лучше обменять ее на то, что куда более ценно... для Греции. На свободу. Он хотел героически пожертвовать жизнью, но даже заурядная смерть, которая, скорей всего, ждет его здесь, в этом зловонном болоте, чего-то да стоит: причиной ее станет тот же климат, что сделал его поэтом: то же благословение, которое он некогда здесь получил.
        – С тех пор до меня не доходили даже слухи о подобном существе в тех горах, – сказал он. – Знаешь, мне кажется, что малые боги – старейшие боги, древнее самих олимпийцев, древнее Иеговы. Избави Пан, чтобы он умер, если он – последний в своем роду...
        Его пробудили выстрелы сулиотских ружей где-то за стенами виллы. Он еле приподнял голову с подушки, влажной от пота. Протянул руку и на миг поверил, что у ног его лежит старый ньюфаундленд Лев. Но это был Лукас; мальчик спал.
        Он приподнялся на локте. Что видел он во сне? Какую повесть? ¹⁹