Бывалоча, плюнешь на землю, и вода вырастет.
        Болтали, дескать, ты паши, а дождь догонит. Врали.
        Мы свои плуги красили в зеленый, как трава, и рыли они кругом травянистую равнину. И где она трескалася и вскрывалася, вот те крест, слышно было, как она сочится, будто плевочки плюет, будто поплевывает да посвистывает.
        Там-сям паром плевала, и земля-то будто кипела, и пар весь в дым шел.
        Вода лилася дождем с земли в небо да вздыхала по пути. Вода-то, она вверх лилася.
        И погодя вся та вода и вылилася в громадную такую стену туч, и свесилася она с неба и землю, что ее питала, обняла.
        Та громадная туча-стена, она вся была из махоньких капелек парной воды, а внутри всех и каждой этих капелек парной воды воттакусенькие пылинки спрятались, укромненько, к ним-то вода и прилипла.
        Когда ту громадную тучищу воттакущий ветерище ка-ак двинул по-над землей-то, песок, что в ней был, все внизу на земле засыпал так, что стало еще больше пыли.
        Сплошь да еще.
        Пыль глотала пыль, и скоро в тучище той одна пыль и осталася. Да еще грязюка-мазня.
        И вся земля истерлася.
        Земля вся истерлася. Вся в воздух превратилася. И мы ею сопели.
        А земля-то, набилася нам в дыхалку, как еда в брюхо, но они-то порожние были, брюхи наши, хоть и жрали мы землю. И жрали-то мы землю всю дорогу, пока та вверх лилася.
        Джек-то, он все папаню хоронил.
        Джек все хоронил папаню, а земля-то вверх лилася.
        Никто на земле не работал. Никто.
        Мы пахали, а борозды плашмя ложилися. Мы сажали, а семена-то, они все выдувалися. И чего мотыжить-то, коли пыльный ветер да пыльная туча всю землю-то начисто вылизали, что ни семечка.
        Джек-то, он все хоронил папаню.
        На ветру-то на пыльном, Джек-то все хоронил папаню.
        Джек-то, он рыл ему яму, закатывал туда папаню, в саване евойном, в яму.
        А как давай Джек в яму кидать комья-то, а они с лопаты у него – да в дым, покуда кидает он их, чтоб яму-то закопать.
        Целое черпало земли все в дым ушло, а он-то в яму ее хотел, где папаня его, в саване евойном, в яме.
        Джек-то под конец песчаные края ямины собирал на края той ямы, чтоб яму-то зарыть.
        Джек-то, он пыль ногами подгреб да в яму ее, чтоб от ветра убрать, чтоб земля под землю, чтоб от пыльного ветра, потому как даже пыльную пыль всю пыльным ветром сдуло.
        Под конец он прикрыл вроде той пыльной пылью тело папани своего, завернутого в клятый саван евойный.
        Джек-то, он сел сверху в пыль, какую в яму намел, но не передохнуть чтоб, а чтоб пыль-то удержать на месте, чтоб не сдуло опять.
        Но пыль-то, ее опять сдуло.
        Он глядел, как ее кольцами, пыльную пыль, потащило прям из-под него, где он сидел.
        И Джек-то, он сам в яму, какую выкопал, и просел, когда пыль пыльную из-под него выдуло, прям где он сидел на ней, выдуло пыльным ветром.
        Не успел глазом моргнуть, Джек-то, как весь в яме был, весь ушел в нее, с папаней в саване евойном. Токмо ямы там и не было вовсе.
        Джек-то, он встает и давай рыть другую яму, чтоб папаню-то похоронить, папаню его в саване клятом, а тот лежит кучей на земле ползучей у его ног-то.
        Сколько-то оно вот так.
        А тут как раз корова-то пегая, она совсем пересохла.
        Пегая корова-то, вся пересохла начисто.
        Джек-то, он и не удивился вовсе.
        Джек-то, он кормил пегую деревяхами из сарая, красными досками обшивочными, краску с них всю пыльным ветром ободрало да выгладило.
        Джек-то, он вернулся и давай мять вымя ей, чтоб пегая выдоила чего. Пегая корова-то, она все жевала да жевала старое дерево с сарая, покуда Джек назади все тужился чего с нее выжать, чтоб выдоилося.
        Джек-то, он слюну выгнал, чтоб на руки поплевать, чтоб телке вымя помять, чтоб, может, выдоилося чего.
        Та, пока не выдохлася вовсе, дала всего-то полкружки оловянной склизких сливок.
        Чтоб добыть их, Джек все четыре дойки подергал, чтоб те полкружки оловянной склизких сливок из пегой коровы выжать, а Джек-то мял ей тощее вымя, чтоб выдоилося чего.
        Пегая корова-то, она жрала вершки, что торчали, от занесенных проволочных заборов.
        Штакетник-то и сетка проволочная, они пыль из ветра вышибали и все их пылью-то и занесло.
        Пегая корова-то, макушки заборов жрала и все скрепы раскачала.
        Пегая корова-то, она ржу всю слизала с проволоки. Язычищем-то, сталбыть, своим всю ржу с проволоки слизала.
        Джек-то, он нашел где-то магнитище. Он, сталбыть, нашел такой магнитище и корове-то пегой и скормил.
        Магнитище-то, он застрял у нее в зобу.
        Тот магнитище у нее в зобу-то, он все железяки, какие пегая корова съела, притягивает.
        Тот магнитище-то, добра от него никакого.
        Тот магнитище-то, добра от него никакого совсем, потому как пегая корова вся высохла до кости.
        Пегая корова-то, напрочь перестала доиться.
        Пегая корова-то, напрочь перестала доиться, перестала молоко давать, даже и чахлого плевка мутного молока.
        Джека маманя-то, она говорит Джеку, чтоб вел корову пегую в город.
        Джек, Джекова маманя говорит, тащи эту коровищу недойную в город.
        Хоть цену дадут, говорит Джекова маманя, за чахлое мясо ейное, хоть что-то.
        Джекова маманя говорит, пегой-то коровы шкуру уже ветром задубило. Шкура ейная, говорит, вся потасканая уже. Рога у ней и копыта все постерлись из-за этого пыльного ветра, начисто шкуру он ей всю истрепал.
        А еще столько в ней барахла всякого, Джекова маманя говорит.
        Джекова маманя-то, она и говорит ему, продай барахло всякое, какое после забоя останется, от коровы этой пегой.
        Джек-то, он говорит, ну да.
        А кости, Джекова маманя говорит, притащи домой, кости ейные, на хлеб.
        Джек-то, он говорит, ну да.
        А язык, Джек, Джекова маманя говорит, тоже домой тащи. Высушим его, насухо от воды высушим, от воды, которую она из ржи высосала, когда проволоку-то лизала.
        Джек с коровой-то пегой, пошли они, пошли за тучищей, что с неба висела и пыль у них из-под ног мела.
        И вот уж Джек-то, он не видит ни зги кругом, кроме тучи этой пыльной.
        Джек-то, он и коровы пегой на другом конце веревки не видит.
        Джек-то, он позвал ее. Джек-то, он говорит, иди сюда, телка, говорит.
        Джек-то, он слышит, как пегая бучит. Джек-то, он и не видит ее, пыль-туча кругом.
        Сколько-то оно вот так.
        Ну и Джек с коровой пегой заходят в лес. Джек, корова пегая и лес все в пыльной туче, кругом.
        А лес-то, он не из деревьев ни из каких. Это лес старых мельниц. Сотни мельниц. Сотни. И лопасти мельничные скрежещут болезно во мраке, когда щербатые лопасти эти крутит пыльный ветер трескучий.
        Щербатые лопасти поворачиваются, но не видать их за трескучей молотой пыльной тучей, услыхал их Джек и корову пегую, как она мычит во мраке.
        Мельницы-то ветряные, они только ветер и мелят.
        Ветряные мельницы, у них все колеса-то истерлись, колючим ветром все ободраны.
        Ветряные мельницы никакой воды не подымут. Нету воды, чтоб поднять.
        Мельница в мельничном лесу давным-давно всю воду из земли повысосала. Мельничный лес-то, он проваливается под землю, порожнее все там , где вода раньше была.
        И мельницы все эти, они-то не могут воду поднять. Нету воды-то. Мельницы-то, они песок подымают.
        Джек и корова пегая, идут они через лес, а башни-то мельничные все повычеркнуты крест-накрест, а лопасти мельничные над головой у них скрежещут болезно.
        Корова-то пегая, она мешкает, чтоб отжевать кусок деревяхи с одной такой вычеркнутой башни мельничной. Корова-то пегая, ей же не втолкуешь.
        И тут-то дядька, а он был там все время, говорит Джеку, слышь-ка, что это у тебя там на веревке.
        Джек-то, он говорит дядьке, что у него корова пегая, пересохшая совсем, и он ее ведет на убой куда-то туда, к пыльной туче на другую сторону.
        Дядька-то, он говорит, я у тебя ее могу взять, говорит, у меня, говорит, есть кой-чего куда получше, чем корова пегая пересохшая.
        Джек-то, он обмысливает это сколько-то.
        Джек-то, он обмысливает, сколько ему копать пришлось, чтоб папаня в земле остался. Джек-то, он обмысливает, что? его маманя сказала про железяки, про шкуру и про сушеный язык и все такое.
        Джек-то, он обмысливает про здоровенные кости у коровы пегой и про костяной хлеб, что маманя его хочет испечь с них.
        Дядька, говорит он, после сколько-то, говорит, а ты мне что?
        Джек-то, он говорит дядьке, скажи, мол, что у тебя есть.
        Дядька-то, он достает стеклянный флакон, а флакон тот заткнут резиновой затычкой. Дядька-то, он сует его прямо Джеку под нос, чтоб Джек мог в него поглядеть.
        Джек-то, он и давай глядеть.
        Джек-то, он видит внутре флакона океан серебряный. Океан-то, в нем махонькие волны и все такое. Серебряная пена и всяко-разно.
        Джек-то, он весь дуреет.
        Дядька-то, он говорит, что там у него зерна ртути, они жрут друг друга. Что там у него живое серебро, какому не нужен огонь, чтоб плавиться. Что это волшебные капли.
        Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от зерен этих живых да серебряных, как они жрут друг дружку внутре стеклянного флакона.
        Дядька-то, он говорит, оно невидаль редкостная. Металл из воды, вода из металла. Иди да полей эту металлическую воду на любую землю и увидишь, что вырастет.
        Джек-то, он все обмыслил.
        Джек-то, он берет стеклянный флакон с зернами ртутными у дядьки, не сходя с места.
        Джек-то, он дядьке на-ка веревку. Где-то на другом конце веревки корова пегая.
        Корова-то пегая, она мычит там, во мраке.
        Джек-то, он слышит, как дядька с пегой коровой уходят вон туда.
        Джек-то, он – в другую сторону, домой. Ртуть-то в стеклянном флаконе, она светится сама серебром во мраке.
        Лопасти мельниц-то у Джека над головой, они скрежещут болезно, поворачиваются под пыльным ветром в пыльной туче.
        Сколько-то оно вот так.
        Джекова маманя-то, она спрашивает Джека, что он получил за корову пегую. Джекова маманя-то, она прождала Джека сколько-то. Пыльные заносы-то, намело их вокруг юбки ейной, где ждала она Джека на крылечке.
        Джек-то, он кажет ей не сходя с места, что он получил за пегую корову.
        Джек-то, он кажет мамане своей стеклянный флакон, а тот светится во мраке, а в нем махонький океан водяного металла и металлической воды.
        Джекова маманя-то, она серчает.
        Джек, говорит Джекова маманя, а где ж те железяки и шкура, от пыльного ветра драная, и язык промоченный от пересохшей коровы пегой?
        Джекова маманя-то, она говорит, а где же кости здоровенные, какие я помолоть хотела в костную муку да хлеба нам испечь?
        Джек-то, он говорит мамане своей, тут вот серебро живое в стеклянном флаконе, невидаль редкостная. Металл, да не тяжкий, как металл. Вода, да не мокрая, как вода.
        Джек-то, он говорит, незнамо что от нее может быть.
        Джекова маманя-то, она ничего не говорит, хвать стеклянный флакон у Джека из рук. Серебро-то живое в стеклянном флаконе, оно светится немножко во мраке.
        Джекова маманя-то, она обмысливает сколько-то.
        И тут вдруг Джекова маманя-то, она подскакивает да вытыкает затычку и за здорово живешь выливает металлическую воду водяной металл на землю.
        Серебро живое – оно быстрое, быстрее быстрого, светится во мраке, а само скользит через пыльный воздух на пыльную землю.
        Джекова маманя-то, она говорит, это и ведра теплых слюней не стоит.
        Серебро-то живое, оно плюх на землю. Где оно плюхается, подымается облачко пыльной пыли. Так серебро живое плюхается, что мокрое пятно остается, будто карта мира, только мокрое – это земля, а сухое – океаны разливные, о каких я только в сказках слыхал.
        Джек и Джекова маманя-то, они смотрят на землю, где серебро-то живое, оно карту мира в грязи изображает.
        Оба смотрят на это серебряное пятно, а оно впитывается в пыльную пыль, и получается пятно мокрой грязи, а оно прям не сходя с места давай высыхать. Но не столько оно высыхает, сколько всыхает. Мокрое всасывается, просачивается внутрь, земля в молотую землю.
        Джек и Джекова маманя-то, оба стоят сколько-то. Смотрят, как мокрота эта маленькая, где зерна ртути были, превращается в большущую сушь.
        Раз – и всё, и даже большущая сушь высохла, а точнее, всохла.
        Джек и Джекова маманя-то, оба стоят замерши сколько-то. Хватило, чтоб пылью занесло Джеку ноги. Хватило, чтоб пылью занесло подол платья мамани евойной.
        Хватит уже, Джекова маманя говорит через сколько-то.
        Не хватит, Джек думает еще через сколько-то, помолчавши.
        И оба-двое засыпают не сходя с места.
        Сколько-то оно вот так.
        И тут в темную темень ночи Джек-то, он просыпается отлить. Джек-то, он просыпается и встает с того места, где заснул, в пыли. Джек-то, он воду творит.
        Во дворе Джек-то, воду творит. Во дворе-то оно так темно, что Джек-то, он не видит, что он там отливает.
        Джек-то, он слышит, как вода, какую он творит, падает на землю. Вода-то, она будто шипит, когда на молотую землю падает, шипит, будто в пар вся идет, когда на молотую землю падает.
        Вот отливает Джек, воду-то творит, а потом идет в дом и ложится на лежанку из сбитой пыли.
        Той ночью выросла из молотой земли штуковина.
        Штуковине не нужно было солнце, чтоб вырасти, раз ночью она выросла.
        Той ночью, пока Джек и Джекова маманя спали на своих лежанках из сбитой пыли, эта штуковина давай себе расти.
        Сперва лязг, а за ним тяжкие глухие грохоты, а за ними такой скользом посвист, а дальше всякий звон и дрязг, а потом будто струны рвут на бедовой скрипке, а следом будто ребра из стиральной доски выколачивают, а потом будто чханье какое с перхотою, а за ним – будто мнут мяч из фольги, только он размером с луну, а после – вой гремучий, как от пилы двуручной, если ее согнуть пополам и елозить по ней смычком из лошажьего волоса, какой поет в дюйме от смерти зубастую поперечную колыбельную из драных полутонов, распиленных надвое. И все это слушали уши Джека в тьме потемочной, тьме темнее потемок, потому как туча пыльная потемки ночи темнит вдвое.
        И вот, впотьмах, возникает шум, ни с чем не спутаешь, то вода бежит, вода толкается в трубах, какие не продули еще, вода протискивается по узким трубам, вода в стремнине, вода с пузырьками, вода-газировка. Вода, слетевшая с прокладок от мокроты.
        В тьме потемочной Джек слышит все это. Джек-то, он слыхал и грохот металла, и грохот воды, и как они вместе грохочут в тьме потемочной.
        Поутру, когда тьма потемок делается не такой темной, а потемки делаются обычным мраком, Джек-то, он просыпается, встает со своей лежанки из сбитой пыли и глядит на то, что видит.
        Джек-то, он видит, что уже не тьма потемочная, как ночью, но видит, что и не обычный мрак. Штуковина проросла ночью с грохотом металла и с грохотом воды, и такая она здоровенная, что отбрасывает тень на всякую тень.
        Джек-то, он видит, из молотой земли торчат вокруг ветром объеденных деревях ободранного дома Джека и Джековой мамани, торчат здоровенные опоры, сделанные из металла.
        Джек-то, он видит лес этих здоровенных опорищ и что все они отделаны клепками, и все обмотаны тросами да вантами, что растут из молотой земли.
        Здоровенные опорища-то, они все заклепаны и тросами да вантами обмотаны, а еще на здоровенных опорищах есть перекладины.
        Перекладины-то, они приварены к здоровенным опорищам вприкладку.
        Джек-то, он голову подымает и смотрит вглубь мрака пыльной тучи. Джек-то, он смотрит в самую глубь пыльной тучи.
        Джек-то, он хвать да и берется за приваренные вприкладку те перекладины.
        Джек-то, он и давай лезть по опорам да тросам.
        Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался.
        Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался, но все лезет, ползет наверх по приваренным тем перекладинам вприкладку, руки только переставляет, вверх да вглубь пыльной тучи.
        Чтоб влезть-то, нужно сколько-то.
        Через сколько-то Джек-то, он смотрит вниз с перекладины, на какой повис, вниз через всякие тросы да ванты, какие там везде вокруг опорищ-то натянуты. Джек-то, он внизу и не видит ничего, сплошь пыльная туча, и вверху ничего, а все та же пыльная туча.
        Джек-то, он и давай опять лезть.
        Джек-то, он лезет по тем перекладинам так долго да так далеко, что спит прямо там, на тросах да на вантах.
        Через еще сколько-то лазанья по перекладинам да спанья на тросах-вантах, Джек выбирается на верхушку пыльной тучи.
        Джек-то, он высовывает голову выше верхушки темной пыльной тучи, что землю-то стиснула. И он, Джек-то, видит здоровенную степь на верхушке пыльной тучи, пустыню пыльной тучи, а над той пустыней – облачные облака, беленькие да миленькие.
        Джек-то, он высовывает голову из пыльного облака, видит, облачные облака плывут над пыльными тучами, а сам-то оказывается на мостках.
        Джек-то, он – раз – и на мостках, долез по перекладинам здоровенных опорищ.
        Эти вот мостки-то, они кругом идут вокруг тучищи, но эта тучища не такая, что беленькие да миленькие, какие плавают в воздухе чистом-чистехоньком над пыльной тучей.
        Эта тучища, Джек-то, он видит, из металла, и металл тот весь в заклепках и всяком таком. Здоровенная металлическая тучища держится на опорищах, а те все в тросах да вантах, на самой макушке пыльной тучи. Здоровенная металлическая тучища-то, она будто плавает, будто кусище мыла в ванной, а ванна та полна пыльной тучной воды.
        Джек-то, он топает по мосткам сколько-то.
        Джек-то, он топает по мосткам и в одной стороне видит, Джек-то, всю дорогу беленькие да миленькие облака, те висят в небе синем-ясном, а в другой стороне Джек-то, он видит листовой металл той здоровенной металлической тучищи, которая вся в клепках да швах и всяком таком.
        Идет он такой по мосткам, Джек-то, и приходит к люку, что врезан в металл той здоровенной металлической тучищи.
        Джек-то, он залезает в люк, прямо внутрь здоровенной металлической тучищи, а внутри там еще одни мостки, на какие Джек-то и спускается.
        Темно внутри здоровенной металлической тучищи. Темно, а Джек-то, он ждет сколько-то, покуда глаза не видят свет, какой есть впотьмах.
        И в том свете, что впотьмах, Джек-то, он видит одну воду. Внутри металлической тучи Джек одну воду и видит прям океан воды бескрайний да нескончаемый.
        Внутри металлической тучи Джек-то, он видит этот океан, покуда глаз хватает. И океан этот, он похож на океан с волнами, а те бьются друг об дружку и всяко-разно и об мостки, где Джек-то стоит.
        Внутри металлической тучи-то, ветер там свежит. Свежий ветер-то, он дует над нескончаемым океаном, над волнами, что бьются и всяко-разно, и он по всему лицу дует Джека-то, копченому да потному.
        Джек-то, он такой дает ветру по лицу ему дуть. Джек-то, лицо у него все копченое да потное. А ветер-то над океаном, он в лицо ему дует и все это с него смывает.
        Ветер-то, он смывает с Джекова лица всю копоть и пот от лазанья по пыльной туче да от долгого житья на земле молотой.
        Ветер-то свежий, он дует да слизывает всю копоть да весь пот с Джекова лица напрочь.
        Сколько-то оно вот так.
        И Джек-то, он давай реветь не сходя с места. Джек-то, он ревет прям на мостках, а сам смотрит на нескончаемый океан, какой видит при свете впотьмах.
        Джек-то, он ревет воттакенными слезищами. Эти слезищи-то, они катятся по Джековой коже на лице, какая была копченой да потной. И ветер, какой там дует, морозит-сушит те слезищи не сходя с места.
        И тут-то тетка-то, а она там все время была, говорит Джеку, слушай-ка, что это у тебя?
        Джек-то, он отвечает тетке, мол, невдомек ему, о чем это она.
        Тетка-то, она говорит, я могу забрать их у тебя с рук да с лица. Тетка-то, она говорит, есть у нее кой-чего куда получше, чем те слезы мерзлые-сухие.
        Джек-то, он обмысливает это сколько-то.
        Джек-то, он обмысливает, сколько он прошел да пролез. Джек-то, он обмысливает всю пыль да всю воду. Джек-то, он обмысливает, хоть и не ведает про те мерзлые-сухие слезы на лице у себя, копченом да потном.
        Джек-то, он обмысливает слезищи на лице у себя, как ветер свежий из него их выжал и захолодил-высушил прям на лице.
        Тетка-то, она говорит через сколько-то, она говорит, ну как?
        Джек-то, он говорит тетке, пусть скажет, что у нее есть.
        Тетка-то, она достает стеклянную плошку, всю накрытую стеклянной крышкой. Тетка-то, она ту плошку подносит Джеку прямо под нос, чтобы Джек в нее поглядел.
        Джек-то, он и давай глядеть.
        Джек-то, он видит внутри мерзлый океан из серебра, в стеклянной плошке. Мерзлый океан, а на нем махонькие мерзлые волны бьются и все такое. Мерзлая серебряная пена и всяко-разно.
        Джек-то, он весь дуреет.
        Тетка-то, она говорит, что это хлопья ёдида в плошке замерзли. Что это мерзлый металл, какой не плавится. Что это волшебные хлопья.
        Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.
        Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.
        Джек-то, он все обмыслил.
        Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.
        Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.
        Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.
        Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.
        Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.
        Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.
        А дым-то, он крутится и вертится и все вверх да вверх.
        Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.
        Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.
        Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.
        Сколько-то оно вот так.
        Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.
        Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.
        Солнце-то, оно светит в дырку.
        Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.
        И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.
        Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.
        Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.
        Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.
        Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.
        Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.
        Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.
        Джек-то, он добрался.
        Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.
        Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.
        Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.
        Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.
        Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.
        Джек-то, плюет он.

        * * *

        Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная – по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от "Я" тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго – равнинный город на плоском озере – родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания – по мере их постройки. Навестил смотровую площадку "Пруденшл-Билдинг" и смотрел, как строят "Стэндард-Ойл-Билдинг", которое еще выше. У "Стэндард-Ойл" не было смотровой площадки, а вот у "Хэнкок-Билдинг" – была, и с нее я смотрел, как строят башню "Сирз", а с "Сирза" я видал все – ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос – и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту – до глаза слоновьего. Расти – целая драма чистых пропорций, от х к у и к z, а они все образуют путь, путь во времени. А время-то кратко. А время-то долго. А время-то всё.
        – М. М.