Чем для нас, студентов, а потом аспирантов-западников 30-х годов, был до войны журнал "Интернациональная литература"? Пожалуй, чем-то вроде пещеры из "Тысячи и одной ночи", полной сказочных сокровищ. Мы открывали для себя другие миры. Никаких тебе "Цементов" и "Гидроцентралей", поэтических рефренов на манер "грохают краны у котлована". Пусть не всегда полностью, пусть в отрывках мы узнавали Кафку, Джойса и Дос Пассоса. Колдуэлл и Стейнбек, Генрих и Томас Манны, Брехт и Фейхтвангер, Жюль Ромэн, Мартен дю Гар и Мальро – вот какими встречами мы обязаны журналу. И не только для нас, в общем-то желторотых, – для всех читающих людей величайшим потрясением было открытие Хемингуэя.
        Нет, конечно, в Интерлите не обошлось без пафоса насчет мировой революции, лозунговой примитивности "пролетарских писателей всех стран". Но оказалось – можно погрузиться в неведомые нам пути и перепутья человеческой судьбы, в глубочайшие глуби души. Мы и не подозревали, что в наше время можно ТАК писать.
        С каким же трепетом пришла я, начинающий критик, в эту редакцию летом 1937-го!
        Бывают странные прихоти случая. На 10-12 лет раньше в тех же самых комнатах, на Кузнецком мосту почти у скрещения с Неглинной (солидный подъезд с фигурными колоннами черного мрамора)¹, я с другими ребятами усердно выпускала стенную газету и сочиняла газету живую, под "красочным" названием "Серая блуза": тогда здесь жил-был пионерский отряд #145.
        А теперь в той довольно большой комнате сидели человек восемь – сразу несколько отделов редакции. Здесь я встретила настоящих своих учителей – людей высокоинтеллигентных, разносторонних, своеобразных, увлеченных.
        В отделе критики надо мною и другими начинающими шефствовал чудесный человек, большой знаток французской литературы Борис Аронович Песис². В числе подшефных был и тогдашний аспирант курсом моложе нас – Борис Сучков, будущий главный редактор журнала.
        С 1938 года на этих страницах я и начала рассказывать о французских книгах, у нас еще не переведенных. Увлекательно было накоротке не просто пересказать, дать какой-то анализ (разводить социологию я не любила, но по тем временам не всегда могла и умела этого избежать), <–> хотелось передать дух и воздух книги, ее аромат.
        А первой работой была большая статья о тонком и сложном бельгийском писателе Франсе Элленсе³. К моему немалому удивлению, добрыми словами отозвался на нее сам маститый бельгиец⁴ в письме к тогдашнему главному редактору Т.А.Рокотову.

        Началась война. На короткое время я очутилась в Казани. Там же ненадолго оказалась часть редакции. А возвратясь в Москву, я с августа 1942-го стала в отделе критики подмастерьем Б.А.Песиса.
        К этому времени я успела оценить не только его эрудицию и доброжелательное внимание. Еще в самом начале на том месте, где висела когда-то пионерская стенгазета, я увидела другую – солидную, редакционную, а в ней... его, Бориса Ароновича, юмористические стихи! За более чем полувековой давностью стихи запамятовала, но помню легкость, юмор, и помню, в них впервые увидела "домашнее" название журнала – "Интерлит", как-то оно там рифмовалось.
        Зато другая его шутка очень памятна.
        Вернувшись из эвакуации, надо было обзавестись несчетными справками, одолеть несчетные бюрократические препоны, чтобы получить полагающиеся карточки чуть повышенного разряда. Надо ли объяснять, что такое продовольственная карточка? В таком положении нас оказалось трое. Кстати, на этом-то и началось мое доброе знакомство с талантливым и остроумным человеком – Надеждой Михайловной Жарковой^4a, еще с 1937 года мы читали в Интерлите ее переводы – дневники Стендаля и Гонкуров, поэтичные миниатюры Жюля Ренара "Рассказы о моем крае".
        Хлопотать о карточках для нас троих взялся энергичный товарищ, все уладилось. В редакции за нас порадовались, а Борис Аронович мигом выдал нашему заступнику благодарственное четверостишие:

Когда б в "Трех сестрах" был герой,
Вам равный силой олимпийской,
Не плакались бы три сестры наперебой,
А были бы давно с московскою пропиской.

        Итак, снова я в знакомой комнате. В двух шагах от моего – стол Веры Максимовны Топер⁵. Той самой, что в #1 журнала за 1935 год открыла русским читателям незабываемую "Фиесту" Хемингуэя. А в 1939-м, вместе с Евгенией Давыдовной Калашниковой, его "Пятую колонну". А Калашникова перевела еще и "Иметь и не иметь" (1938) и ошеломившее нас "Прощай, оружие" (1939). И Вера Максимовна, необыкновеннейший мастер, ведает отделом художественной прозы, и можно слушать, как она работает с другими переводчиками...
        Здесь я впервые увидела и Наталью Альбертовну Волжину. Мы уже зачитывались в Интерлите "Гроздьями гнева" в ее переводе. Теперь готовился другой роман Стейнбека, "Луна зашла", – о фашистском нашествии и о гордом непокорстве малого, мирного, но вольнолюбивого народа. Обсуждали "Луну" все, кто сидел в комнате или заходил, – и "прозаики", и "поэты", и "критики", и, помнится, техред. Был в романе такой камень преткновения – персонаж, именуемый Leader. Это сегодня, ничтоже сумняшеся, не заботясь о русском языке, сыплют у нас всевозможными ленчами, брифингами, офисами и презентациями. А тогда никому не хотелось вводить в художественную прозу чужое слово лидер. Всей комнатой думали, гадали. Вождь, да еще с большой буквы, – о таком и помыслить было невозможно. Вожак? Вожатый? Не та смысловая окраска. И я вдруг из-за своего стола робко пискнула – а нельзя ли Предводитель?
        Вера Максимовна поверх очков на меня поглядела... не забыть этот ее видящий насквозь, и добрый, и с юморком взгляд. И стала поглядывать чаще.
        В Интерлите "Луна" так и не появилась. Готовя весенние номера, мы еще не знали, что с 1943 года журнала больше не будет. Только с 1955-го его продолжением станет "Иностранная литература", и потом ее украсит "Жемчужина" того же Стейнбека, поистине жемчужина художественного перевода, созданная той же Н.А.Волжиной.
        А в 1942-м я уже не могла, как прежде, рассказывать читателям о новинках французской литературы. Из оккупированной Франции книги не доходили⁶. И однажды Борис Аронович сказал: раз мы получаем только англичан да американцев, займитесь-ка английским! И дал новинку, изданный в самом начале 1942-го роман о войне – Невил Шют, "Крысолов".
        – Попробуйте прочтите и отрецензируйте.
        Легко сказать – прочтите! Об английском я понятия не имела. Но, работая по восемнадцать часов в сутки, что тогда было не в диковинку, и не вылезая из словаря, я за две недели эти 315 английских страниц прочла и перевела. Такое оказалось обучение языку.
        С легкой руки Б.А. я, по специальности критик и литературовед, впервые прикоснулась к переводу⁷. Так Интерлит круто повернул мою судьбу.
        Конечно, ничего бы из этого не вышло, не поддержи меня другая добрая рука. К этому времени я уже не раз дежурила по ночам в редакции вдвоем с Верой Максимовной, как дежурили всюду в годы войны. О чем только мы в ту пору не переговорили... Понятно, не одни лишь журнальные материалы обсуждали. И если прежде я восхищалась ее мастерством переводчика, талантом редактора, теперь мне открылось, что значит личность мастера. Вера Максимовна была настоящим Учителем, Наставником необыкновенной душевной щедрости.
        Прочитав мой перевод "Крысолова", В.М. посоветовала Гослитиздату его печатать. Помню свой испуг – вон сколько ошибок, сколько "птичек" на полях! В.М. не была редактором-переписчиком, не подсказывала и тем более не навязывала свои варианты, разве что наметит направление, а думать изволь сам. В ответ на мою панику она сказала коротко: английский – дело наживное, важно, что по-русски – можете.
        Тогда "Крысолов" так и не был напечатан, убоялись развязки: как это старик англичанин, уведя семерых детишек от фашистских бомбежек на дорогах Франции, не оставил их под бомбами в Лондоне, а отправил за океан к дочери – жене богатого американца? Не принято было в столь выгодном свете представлять Америку. По милости такой вот логики добрый и мудрый странник-крысолов долгих сорок лет прозябал, забытый, у меня в шкафу – до публикации летом 1983-го в журнале "Урал".

        До последнего своего дня буду благодарна судьбе, которая меня свела с прекрасными людьми – мастерами школы И.А.Кашкина. Чуть ли не наполовину их трудами и питался старый Интерлит, немало сделали они и для нынешней "Иностранной литературы". А поначалу нам, молодым, не уразуметь было, что значила для полноты открывающихся нам чудес работа переводчика, его мастерство. Читая созданное на чужих языках, мы вовсе не думали о тех, кто открыл нам, воссоздал по-русски эти новые миры.
        Кашкинцы не чинились и не чванились, были заинтересованы и доброжелательны, всегда готовы подбодрить, видели в младших не завтрашних конкурентов, а наследников, которым надо помочь стать настоящими умельцами.
        Не забыть эти встречи в Лесном городке – подмосковном поселке, в одном из бревенчатых издательских домиков, где в длинной и узкой полутемной комнате жила тогда с мужем Вера Максимовна, а в соседней, летом 1943-го еще пустовавшей, на полу на сене ночевала я. За полем – лес, там в первое лето еще стояла воинская часть, но на опушке можно было подобрать хворост, а то и засохшую березку или осинку. Мы таскали их на плечах через поле, топили печь, надо ж было и стряпать⁸.
        Приезжала я часто. Паровые поезда ходили, помнится, только раза четыре в день и нередко лишь до предыдущей тогда станции – до Внукова. Дальше я шагала по шоссе, а однажды – сбоку, потому что шоссе намертво забито было армейскими машинами. Что там впереди застопорилось, мне, конечно, осталось неведомо, но помню багровое лицо какого-то большого командира, который крупно шагал вдоль колонны, истошным хриплым криком ее подталкивая. Такое то было время...
        Не помню, что именно редактировала тогда В.М., может быть, я помогала ей с верстками либо подчитывала вслух при редактуре. Но многие годы в той "избе" в Лесном городке каждое лето, а часто и зимой, я получала самые наглядные, самые драгоценные уроки, не только профессиональные, но и жизненные.
        Еще до конца войны в основном силами кашкинцев подготовлен был однотомник Бернарда Шоу. Время не очень-то благоприятствовало юмору, но юмора у переводчиков хватило и на великого остроумца. А еще готовился к печати очень слабый старый перевод "Графа Монте-Кристо", Вера Максимовна взяла меня на эту работу чуть ли не полноправным соредактором. Насколько возможно было, еще и в спешке, мы убрали грубые смысловые ошибки и самые страшные словесные ляпы, и в таком виде перевод перепечатывается почти полвека⁹. Но В.М. учила еще одному: переписать плохой перевод невозможно. А заново эти 80 с хвостиком печатных листов едва ли кто-нибудь когда-нибудь переведет¹⁰.

        Забегаю вперед: через полвека, в последнем издании своей книжки "Слово живое и мертвое", я смогла наконец хоть немного сказать о моих учителях, отдать им поклон и долг благодарности. И прежде всего с начала и до конца, выверяя с подлинником каждую строчку, перечитала "Фиесту" в переводе Веры Максимовны. Несомненно, для более поздних изданий она, строгий к себе мастер, что-то пересмотрела и поправила, но и с этого времени прошли десятки лет. Казалось бы, всякое искусство с годами идет вперед, могли бы и мы, ученики, в чем-то продвинуться дальше, – да и вправду в работах старых мастеров сегодня подчас замечаешь шероховатости. Но "Фиеста" и по сей день ни с чем не сравнима. В художника перевоплотился, его интонацией заговорил – художник. Ничто не упрощено, никакой отсебятины, воистину по-русски воссоздан настоящий Хемингуэй.
        Давно уже не секрет, что и другие романы Хемингуэя, и его новеллы немало повлияли на нашу литературу, на многих одаренных и чутких наших авторов. И не меньше потрясла с большим опозданием напечатанная, надолго запрещенная¹¹ нашей палаческой цензурой книга "По ком звонит колокол" в переводе великолепной дружной "упряжки" – Н.Волжиной и Е.Калашниковой.
        Кашкинцам всегда интересны были работы друг друга    – обсуждали, советовались, зачастую и работали вдвоем, даже втроем. Трудный был быт, трудное время, особенно в дни войны. У Веры Максимовны оба сына на фронте, чего стоило ожидание писем... И однако хватало душевной щедрости – принять младших, поделиться не только переводческим – духовным опытом. Помню зимой работу при самодельной коптилке, помню ночевки на полу, позже – по добрососедской договоренности у кого-то из местных жителей. Не год и не два постоянно ездила я к Вере Максимовне – до весны 1957-го, когда ее семья из этой, как мы почти не в шутку говорили, курной избы переселилась наконец в человеческие условия – новый писательский дом у метро "Аэропорт". И здесь сходились те же люди, сохранился тот же очаг, у которого грелась и я.
        Привечали в "избе" не только меня, но и моих подшефных, двадцатилетних студенток. Среди них была Р.Облонская. Много позже, в 1963-м, уже в "Иностранной литературе" впервые напечатан наш с нею перевод "Убить пересмешника...", одна из самых любимых наших работ со счастливой судьбой – эту книгу знают и полюбили читатели разных поколений. На страницах журнала появился мой перевод "Постороннего" А.Камю, "Начало пути" А.Силитоу в переводе Облонской. И все это – при поддержке наших учителей и прежде всего с благословения нашей прекрасной наставницы В.М.Топер.
        Они вовсе не были добренькими. Вера Максимовна сказала: пока человек не испытает себя на классике, он еще не переводчик. И мне дали перевести несколько "Очерков Боза" для первого тома Собрания сочинений Диккенса, а потом поручили одну из "Рождественских повестей". Вот когда я струсила всерьез: моим редактором оказалась О.П.Холмская.
        Смотрит Ольга Петровна мою рукопись. Конечно, замечает огрехи, конечно, критикует. Но явно довольна каждой удачей, находкой, и одобряет в двух местах непростую, не вдруг найденную игру слов (а без такой игры и Диккенс не Диккенс). А в третьем месте говорит мягко: тут не очень удалось, лучше обойтись, сыграете где-нибудь еще, что-нибудь да придумается. Вся работа с нею была уроком подлинной интеллигентности, ведь я знала – язычок у нее острый, случалось ей изящно съехидничать и при мне, и на мой счет тоже. Но – только не когда она оказалась моим редактором.
        И так же спокойно деликатны и доброжелательны были, при немалой разнице в характерах, другие кашкинцы – Евгения Давыдовна Калашникова, Нина Леонидовна Дарузес, Мария Павловна Богословская, Мария Федоровна Лорие, на самых ранних порах взявшая меня "напарницей" в перевод "Дженни Герхардт" Драйзера. А как внимательно прислушивалась Наталья Альбертовна Волжина к немногим робким моим замечаниям, когда я, еще совсем "зеленая", оказалась редактором сборника, куда входили и ее переводы¹².
        Памятны мне постоянные встречи с нею и с другими кашкинцами в Консерватории, это помогло куда лучше понять волжинский блистательный, насквозь музыкальный перевод "Жемчужины" Стейнбека. Они удивительно знали и чувствовали музыку, искусство, поэзию, они были людьми высокой культуры, высокой духовности в лучшем смысле слова¹³.
        В последние годы в "Иностранной литературе" появлялись и появляются работы довольно молодых переводчиков, к первым шагам которых причастны Р.Облонская и я: в конце 70-х по мере сил мы занимались с этими молодыми и уже им пытались передать что-то, полученное от наших учителей. Наследию этому нет цены, особенно сейчас. Ведь при издательском хозрасчетном буме отовсюду хлынули детективы и фантастика подчас далеко не первого сорта, и переводят их зачастую непрофессионалы. А случается и профессионалам в спешке выдать не лучшую продукцию, да еще иные подводят под это теоретическую базу, возвращаются к дословному переводу-кальке, к пресловутой букве вместо духа. Оно и понятно: переводить школярски слово за слово куда легче и проще, чем творчески перевыразить (по удивительно емкому слову Пушкина) мысль и чувство, интонацию и стиль подлинника.
        И я часто вспоминаю с болью одну из прогулок, вернее, поход с Верой Максимовной в лес. Шли, собирали грибы – на них был большой урожай, сплошь белые, серьезное подспорье к карточному снабжению, – а говорили... говорили об исподволь готовящемся 30-томном собрании сочинений Диккенса. Вера Максимовна мечтала после старых и устарелых переводов заново перевести "Дэвида Копперфилда". Но... возглавлял издание мэтр противоположной школы перевода Е.Л.Ланн. По старой мудрой пословице о покойниках полагается либо говорить хорошо, либо не говорить вовсе. Но увы, под эгидой Е.Ланна в 30-томнике так и остались сухими, формалистическими, неудобочитаемыми несколько лучших творений Диккенса, в том числе "Записки Пиквикского клуба", "Оливер Твист", "Дэвид...". Боюсь, если и появятся когда-нибудь новые переводы, никто уже не сможет воссоздать дух и душу этих книг, как сделала бы В.Топер, как сделала все же она и другие кашкинцы, переводя другие, тоже, конечно, значительные его романы...¹⁴

        Великое спасибо Интерлиту за незабываемые встречи с удивительными людьми! И еще за одно спасибо. Многое, что отбирал Интерлит из потока тогдашней зарубежной литературы, ничуть не померкло и по сей день. Многое запало в душу, а потом нежданно проросло и в моей судьбе. После давней, 1938 года статьи об Элленсе в конце 60-х я перевела четыре главки-новеллы из чудесной, поэтичной его книжки о детстве ("Фредерик"). А в 1971-м по просьбе бельгийского издательства коротко написала о его русских изданиях для юбилейного сборника к его 90-летию¹⁵ и неожиданно получила от Элленса несколько его книг с добрыми надписями.
        В 1939-м взахлеб прочитала для так и не опубликованной рецензии "Terre des Hommes" Экзюпери – а двадцать лет спустя перевела "Маленького принца"...
        Ранней весной 43-го на "Крысолове" Н.Шюта училась английскому – пусть он тогда и не появился в Интерлите, а лишь через сорок лет в "Урале", но появился же! А не сегодня – завтра я надеюсь взять в руки эту книгу – "Крысолова" вместе с другим серьезным романом Шюта, "На берегу", который перевела в конце 1988 года для издательства "Художественная литература" (по этому роману поставил знаменитый фильм Стенли Крамер). Такие длинные и прочные протянулись нити через всю жизнь. Спасибо Интерлиту!

        Храню бесконечно дорогие мне подарки – тома Диккенса с переводами В.Топер, Е.Калашниковой, Н.Дарузес, М.Лорие и другие их книги с добрыми, теплыми надписями. Щедрыми первооткрывателями, чьи дары принимал русский читатель, вся русская культура, были дорогие мои учителя, мастера подлинно Высокого Искусства (известное определение К.Чуковского). К сожалению, почти никого из них уже нет.

        Несколько раз ветеран славной кашкинской школы М.Ф.Лорие и я предлагали разным издательствам составить по сборнику работ каждого из ушедших мастеров. Печатались же подобные сборники мастеров поэтического перевода, например, В.Левика. Очень интересны были бы, скажем, сборники английской и американской повести и новеллы в переводах Н.Волжиной, Е. Калашниковой, переводы с разных языков В.Топер. Это были бы не только заслуженные памятники, но блистательные образцы и поучительные примеры. Быть может, когда-нибудь кто-нибудь сумеет отдать этот долг благодарности мастерам, которые так много для всех нас сделали.

        29 октября 1990 г.