Нора Яковлевна Галь была с юности ближайшей подругой моей мамы, Фриды Абрамовны Вигдоровой¹. Мама, пока мы с сестрой не выросли, вела материнский дневник, и там есть запись о том, как я спрашиваю: "Мама, кто у тебя из друзей на втором месте? На первом-то я знаю: тетя Нора, а вот на втором кто?" Мама ответила, что у нее нет обыкновения расставлять своих друзей, как солдат, по росту, и я так и не узнала, "кто на втором месте". Но что "тетя Нора – на первом месте," – всю жизнь знала твердо.
        В моей жизни Н.Я. присутствовала всегда, сколько я себя помню. Вот мама меня, пятилетнюю, приводит к Н.Я. домой, в Варсонофьевский переулок недалеко от Сретенских ворот. Там Н.Я. жила до 1962 года, в огромной коммунальной квартире, в одной комнате – сперва с матерью Фредерикой Александровной² и дочкой Эддой, а с 1951 года, после смерти матери, – уже только с Эддой. Мама и Н.Я. работают, Эдда в школе, а я уже умею читать, и меня развлекать не надо: я утыкаюсь в книжные полки. Рассматриваю корешки книг. Одно название очень меня озадачивает: "Евреи до Железняков". Не то чтобы все другие названия были мне полностью понятны, но я смутно чувствую, что тут есть какая-то заковыка. И точно: книжка оказывается одним из томов Большой Советской Энциклопедии. У нас дома многотомных энциклопедий нет, и такие тома мне в новинку.
        Еще у Н.Я. есть кот. Строго говоря, он общий квартирный кот (от мышей!), но за духовным общением приходит к Н.Я. Лежит рядом с пишущей машинкой, на толстом английском словаре. Н.Я. с ним разговаривает совершенно как с человеком: уверяет, что он понимает все слова. Она кладет ему что-то в мисочку на полу. Он подходит, нюхает и отворачивается. Н.Я. говорит ему: "Попробуй, это вкусно". Кот пробует и, действительно, все съедает. "А спасибо? – говорит Н.Я. – Скажи спасибо". И кот, мурлыкая, трется об ноги.
        Я расту и дружу с Эддой. Эдда ближе по возрасту к моей старшей сестре Гале, но с Эддой мы похожи: обе книжные, обе в очках. Галя тоже любит читать, но не любит, когда к месту и особенно не к месту вставляют умные слова: считает, что это значит "воображать" и "выпендриваться". Эдда не считает, что я "воображаю", я не считаю, что Эдда "выпендривается".
        От Н.Я. идут в нашу семью разные игры со словами. Мама тоже знает игру "Из одного слова – много", но играет со мной в нее редко. А вот Н.Я. играет даже сама с собой – для нее это отдых от работы. Она говорит мне: "Знаешь, из какого слова получается много слов? Паникерство". Я сажусь и начинаю писать. Ох, сколько слов! Двухбуквенных и трехбуквенных мы уже "не берем", а все равно набегает где-то около трехсот.
        Я расту, и игры со словами становятся более замысловатыми. Все они уходят корнями в студенческую пору мамы и Н.Я. Это была очень дружная компания: Н.Я., ее муж (отец Эдды) Борис Кузьмин, моя мама и ее первый муж, отец Гали, Александр Кулаковский³ учились вместе в Педагогическом институте имени Ленина на факультете языка и литературы. И Борис Кузьмин, и Александр Кулаковский погибли на войне.
        Институт они все кончали в 1937 году. Время было грозное, но им, по молодости лет, хотелось и шутить, и играть. И не всегда это легко сходило им с рук. Однажды мама позвонила Н.Я. домой и спросила: "Скажи, Борис был баптистом?" – "Что-о-о?" – "Тут комсомольское собрание, и его собираются исключать из института – за то, что он баптист. Я все равно буду его защищать, но я должна знать, как оно на самом деле." Оказывается, Борис заходил к кому-то в общежитие и, не застав, написал приятелю записку, которая начиналась словами "Досточтимый брат мой". Баптистом он не был, и маме удалось как-то объяснить бдительным комсомольцам, что это шутка, – а если б был баптистом, то, боюсь, одной маминой доброй воли не хватило бы. Как поет Окуджава, "На Россию одна моя мама, только что она может одна?"
        Н.Я. и Шура Кулаковский постоянно изобретали какие-то игры и головоломки. Например, они разре́зали шахматную доску на части причудливой формы и предлагали желающим вновь составить из них доску. Прадедушка или прабабушка нынешних "пазлов" (слово "пазл" вроде бы уже вошло в быт, а уж как Н.Я. всегда противилась такому ленивому заимствованию слов из чужого языка!), эта головоломка была принята к производству и охотно раскупалась, авторы даже получили какие-то небольшие деньги.
        Но основная страсть была к головоломкам словесным. На лекциях, скажем, по политэкономии мама с Борисом усердно вели конспекты, а Нора и Шура сражались в криптограммы. Берется четверостишие, каждая буква зашифровывается каким-то числом, причем разные буквы – разными числами. Пробелы между словами и знаки препинания сохраняются. К примеру, строка "Чижик-пыжик, где ты был?" будет выглядеть так: /1, 2, 3, 2, 4/-/5, 6, 3, 2, 4/, /7, 8, 9/ /10, 6/ /11, 6, 12/? Иногда такие криптограммы печатаются в журналах наряду с кроссвордами, но всегда дается "ключ" – одно или несколько слов с расшифровкой. Н.Я. и Шура, естественно, были выше этого и разгадывали криптограммы без всяких ключей. В маминой трилогии про детский дом, которым заведует Семен Карабанов (герой "Педагогической поэмы") есть такой эпизод: один из воспитанников, начитанный и самоуверенный Андрей Репин, у которого с Семеном конфликт, приносит ему зашифрованное письмо. Семену во что бы то ни стало надо его разгадать. Прямо "Золотой жук" Эдгара По. Шпаргалку для этого эпизода писала маме Н.Я. Приведу небольшой отрывок из книги:
        "Шифровка начинается с одной отдельной цифры 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз – в конце слова. [...] И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с "я". Может быть, даже три фразы начинаются с "я", а там, где 25 стоит на конце слова, – это, пожалуй, глагол, вроде "начинаются". Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. "Я... я..." Что "я"? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается – уж наверно, он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 – "н", вместо 13 – "е", поглядим, что получится... Вот, к примеру, "5, н, е" – что это за пятерка? Какое-нибудь "сне", "дне"? А может, "мне"? Ясно, "мне"! А 19, 8 – это "ни", или "ну", или "но"! Ну теперь держись, Семен! Терпение!"
        Вставная новелла про третье поколение. Когда Эддиному сыну Мите было 8 лет, а моей дочке Анюте – 10, мы вместе снимали летом дачу. Митя был очень самоуверен и даже несколько высокомерен, и не без оснований. Он был очень начитан, играл в слова не хуже взрослых, далеко оставив позади Анюту, и даже сочинил гимн нашей дачи на манер каких-то стихов из "Хоббита" Толкиена. Анюта еще не набрала силу как читатель, и книг своей бабушки еще не читала – годы, когда она будет знать их наизусть, еще были впереди, – а Митя уже читал трилогию, и мы ее с ним обсуждали на равных. "Знаешь, – сказала я как-то, – ты напоминаешь мне одного мальчика из этой книги..." – "Андрея Репина?" – мгновенно откликнулся Митя...
        Лет пятнадцати я решилась и попросила Н.Я. что-нибудь мне зашифровать. Она зашифровала мне Хлебникова:

У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце позолотцей
Отразились павода.

        Только пожалела меня и неведомые "павода" заменила: "отразилась лебеда". Несколько дней я билась над этим и, в конце концов, разгадала. С тех пор Н.Я. мне время от времени подкидывала четверостишия, главным образом, из любимого ею Пастернака, которого она знала всего наизусть, а я тогда читала его мало и плохо, и поэтому для меня сейчас на многих пастернаковских строчках "особый отпечаток": я помню, как они рождались у меня на глазах из рядов цифр – как по волшебству, из небытия.
        Однажды Н.Я. меня не пощадила и загадала мне стих с несуществующими словами:

Показал садовод нам такой огород,
Где на грядках, засеянных густо,
Огурбузы росли, помидыни росли,
Редисвекла, чеслук и репуста⁴.

        Ох, и попыхтела я над ним. Но мне, как и ей, криптограммы служили отдыхом. Когда я готовилась к экзаменам на аттестат зрелости и вдруг почувствовала, что должна отвлечься на какое-то время от зубрежки "по билетам", я попросила у Н.Я. парочку криптограмм. Для такого случая она сочинила собственный стишок:

Вся устремляясь в высь ли, в даль,
Жмет Александра на медаль.
Неужто криптограммы жаль?
Дадим одну, а две – едва ль!

        Хочу объяснить, что эти игры со словами были для меня не просто играми: исподволь они готовили меня к моей будущей профессии лингвиста. Пришлось мне в моей лингвистической деятельности и криптограммы составлять – для школьных лингвистических олимпиад, причем специально такого рода, чтоб можно было за час их расшифровать (Пастернак для этого был "мало оборудован"). И школьники расшифровывали! Впоследствии был издан задачник⁵, куда эти криптограммы вошли. Для этой публикации авторы задач должны были представлять их вместе с решениями. Я писала решения, а в голове у меня звучал внутренний монолог Семена Карабанова, написанный с легкой руки Н.Я.
        Была еще одна лингвистическая игра у Н.Я. и Шуры Кулаковского. Когда собирались большой компанией, один из них уходил, а другой оставался в комнате. Оставшиеся загадывали слово. Затем водящий входил, а партнер говорил какую-нибудь фразу, никак с этим словом вроде бы не связанную. И водящий это слово немедленно называл. А все гадали, как же это Норе и Шуре удается. Я помню рассказ о том, как водила Н.Я., и загадали слово "пощечина". Н.Я. вошла, и Шура сказал фразу: "Фрак апостол перемазал: видно, запонки желтеют". И Н.Я. сразу сказала: "мордобитие". Было названо слово с другим корнем, и студенты-филологи поняли, что шифруется семантика слова. В конце концов, догадались: загаданное слово переводилось на французский, и придумывалась фраза (по-русски!), где каждое следующее слово начиналось с соответствующих двух букв этого французского слова. Так загадочная фраза: "Фрак апостол перемазал: видно, запонки желтеют" (как она завораживала меня в детстве!) дает слово "фрапвизаж" (frappe-visage), которого нет по-французски, но поскольку "frappe" – это "бей", а "visage" – "лицо", то можно, поднапрягшись, догадаться, о чем идет речь. Хотя и не так это просто. Не говоря уже о том, что большое нужно искусство, чтоб с лету сочинить такую изящную фразу про апостола и его фрак. Фразу, пережившую 60 лет.

        Не нужно думать, что даже и в детстве нас с Н.Я. связывали только игры. С моих одиннадцати лет всю жизнь мы вместе с ней держали корректуру – считывали рукописи, читая их вслух по очереди. Сперва рукописи маминых книг для детей, которые я знала очень хорошо и ориентировалась в тексте, а с годами, в очередь с Эддой, и "взрослые" переводы Н.Я. (поэтому за многими из них звучит для меня сейчас ее голос).
        Мама корректуру своих вещей, конечно, держала, но она, кроме того, что писала книги, продолжала работать журналистом, ездила в командировки и тянула на себе десятки чужих дел. Так что она внимательно прочитывала гранки, верстку, сверку, заглядывая в оригинал, но считывать вслух вдвоем просто не успевала. Н.Я. же считала, что это необходимо. Одним из считчиков все равно была бы она сама, а вот в напарники она завербовала меня. И очень хорошо мы с ней сработались. Мама же делала за Н.Я. что-то, что было той трудно: например, какие-то сношения с внешним миром. Так, одну за другой обходила она редакции московских журналов, пытаясь пробить в печать "Маленького принца". Возвращаясь к считыванию, скажу, что, благодаря Н.Я., я уже сызмальства знала корректорские значки, понимала, что такое "втягивать строку" и т. д. Попутно Н.Я. замечала какие-то огрехи вроде нечаянных лишних созвучий и редактировала, на ходу объясняя мне, что к чему. Нужно ли говорить, какими драгоценными оказались для меня впоследствии все эти, полученные от Н.Я., навыки!
        Что до рукописей своих книг, то мама вообще любила давать их друзьям, выслушивала замечания и многое учитывала. Но никто так не погружался в ее рукописи с головой и никто не принимал их так близко к сердцу, как Н.Я. Она помнила все обстоятельства, упоминаемые в маминых книгах, лучше ее самой и нередко указывала ей на какое-нибудь несоответствие во времени или в пространстве. Более того, мама обсуждала с ней и сюжетные ходы и развитие характеров персонажей – так повелось с юности: мама была поначалу учительницей и только начинала писать статьи, когда Н.Я. была уже сложившимся литератором. И мама, естественно, советовалась с более опытной Н.Я. и показывала ей все, что писала.

        Мама умерла, когда мне было 23 года, утром 7 августа 1965 года у нас с Галей на руках. Мама болела долго и тяжело. Последние полтора года маминой жизни ее не печатали из-за ее записи процесса Бродского, которая широко распространилась и попала на Запад. Но когда мама заболела, что-то сдвинулось, и Детгиз предложил переиздать мамину трилогию. Книгу надо было подготовить к печати, в частности, сократить объем. Что-то мама успела сделать сама, а потом, когда больше уже работать не могла, поручила Н.Я. делать оставшееся: вносить сокращения, держать корректуру (тут и я включалась – через день, когда было не мое, а Галино дежурство с мамой). Все надеялись, что мама успеет увидеть книгу. Но – не удалось. Наступило 7-е августа. Первыми (как и всегда потом, когда что-то нас ударяло) пришли Раиса Ефимовна Облонская и Н.Я. и забрали меня из дому. Н.Я. сказала: "Саша, ведь надо сдавать мамину рукопись в издательство – объем огромный, сроков нам никто не перенесет – пойдем ко мне считывать". Я плохо понимала, куда я иду и зачем, но пошла. И часа два мы действительно работали, а потом я уже пошла домой.
        Почему же Н.Я. считала нужным, чтоб я в такой страшный момент сидела с ней над рукописью? Я думаю, потому, что она всегда спасалась работой (она сама часто об этом говорила) и думала, что и меня спасет работа. Но я не обладаю такой стальной выдержкой и мужеством, какими обладала она. Меня не работа спасает, а дружеское участие и поддержка. Так вот это я и получила в полной мере от Н.Я. И не рассы́палась (а теперь понимаю, что была к этому близка) и смогла перенести все, что меня ждало, – в первую очередь благодаря Н.Я., которая в решающую минуту окунула меня в спасительную атмосферу знакомой наизусть маминой речи и привычной с детства нашей с ней работы.

        Авторитет Н.Я. как переводчика в нашей семье был очень высок. Говорилось, например, что Драйзера можно читать только благодаря ее переводу. Вообще-то мне случалось уже во "взрослом" возрасте слышать по адресу Н.Я. упреки, что, мол, зачем же улучшать тексты при переводе. Я как-то задала этот вопрос Н.Я., и она сурово мне ответила: "А я не умею плохо писать по-русски". К счастью, со временем Н.Я. могла позволить себе брать для перевода только те вещи, которые ей нравились.
        Что касается Драйзера, то нельзя, говоря о переводах Н.Я., не упомянуть об "Американской трагедии". Ее переиздавали несчитанное число раз: чуть не каждый год, да еще в нескольких местах. К каждому переизданию Н.Я. что-то поправляла, времени на это уходило много: толстый был роман. Вначале грех было обижаться: "Американка", как называла Н.Я. роман, честно ее кормила. Но в последние лет двадцать Н.Я. с каждым новым переизданием все более сердилась: "Переиздали бы лучше "Пересмешника"⁶!"
        "Американка" откликнулась даже, когда Н.Я. уже не было в живых. Эдда захотела заказать портрет Н.Я. – по фотографии. Звонит одному художнику, другому: "Пожалуйста... Нора Галь... переводчица... может, знаете..." Отзываются: "Конечно, Экзюпери..." – но делать не берутся. Последний звонок: "Нора Галь... может, слышали..." В ответ молчание. И тут – мистика – Эдда почему-то упоминает не "Маленького принца", а давнюю, нелюбимую работу: Драйзер, "Американская трагедия"... Вдруг художник как закричит: "Американская трагедия? Да она мне жизнь спасла!" Оказывается, в юности служил он в армии, стоял на посту и, хоть и не положено, читал книгу. "Американскую трагедию". Вдруг кто-то идет – он сразу книгу за пазуху. И кричит: "Стой!" А человек не слушает и идет прямо на него: выхватил нож и пырнул в грудь. Если бы не "Американская трагедия" за пазухой, не быть бы солдату в живых. Как я уже говорила, роман был толстый. Словом, художник немедленно согласился нарисовать портрет. Я видела: хороший портрет получился⁷.

        О драматической истории своего самого знаменитого перевода Н.Я. рассказала сама в статьях и письмах. Хочу только добавить, что когда в 1959 году Ирина Игнатьевна Муравьева⁸, удивительный человек и тонкий литератор, принесла к нам в дом никому тогда неведомого "Маленького принца" и перевела его вслух, с листа (Н.Я. жила в те дни у нас в доме, но была нездорова и к гостям не вышла, так что чудом только она с "Маленьким принцем" не разминулась!), впечатление было оглушительное, все с жаром обсуждали эту книжку – но и разговору такого не было, что надо ее немедленно переводить и публиковать. Это казалось абсолютно нереальным, несмотря на полную аполитичность сказки (а может быть, именно поэтому?). И лишь когда Н.Я. прочла "Принца", сказала, что переведет его "для друзей", перевела, и книжка наконец зажила по-русски, решили все же попытаться ее опубликовать. Тут-то мама и включилась и начала ходить с рукописью по редакциям. И ушло на эти хождения не меньше года. А ведь на дворе была оттепель...

        Расскажу о том, как Н.Я. помогала мне работать над моим собственным переводом. Я переводила американскую книгу для детей – о языке⁹. Это был мой первый опыт перевода не "внутреннего", а для печати, и не научного, а популярного. Я чувствовала себя скованно, не знала, что я могу себе позволить, а что нет. Почти сразу же стала в тупик перед фразой "Words bring you together". Слова сводят вас? Слова объединяют вас? Скучно как-то. И Н.Я. сказала: "А почему бы не написать "Слова – как ниточка между вами"?" А что, разве можно такое своеволие? Можно, оказывается. Ну, тут мне сильно полегчало.
        Трудности у меня были, в основном, такого рода: переводишь единственно возможным, казалось бы, путем, и вдруг возникает лишний смысл, или, скажем, лишнее созвучие. Жертвовать ничем не хочется. Что делать? И вот это было потрясающе: казалось, нет больше вариантов, и вдруг Н.Я. выдает пачками: один, другой, третий. Ни разу она не задумалась надолго: все "кандидатуры" были у нее под рукой. И не какие-нибудь вынужденные, вымученные, а одна другой лучше. Н.Я. рассказывала, что и ей иногда хочется найти какие-то слова кроме тех, что сразу приходят на ум. Но никогда, ни разу не помогли ей словари синонимов: все, что было там, она уже давно в голове провернула. А вот найти (и не один!) синоним, которого в словарях нет, – пожалуйста! Этому я сама была свидетелем многажды. И не только лексический материал был у нее под рукой, но и все многообразие синтаксиса: какие она хитрые иногда предлагала варианты – уму непостижимо! И главное – мгновенно. Я не всегда принимала ее предложения – помню, отказалась от варианта "разъять слово на части", – но впечатлена была всегда: мгновенностью реакции и числом предложенных (превосходных!) вариантов.

        Тем, кто знал Н.Я. не слишком хорошо, могло бы показаться, что она вся как на ладони: аскетичная женщина, полностью погруженная в работу. Но не так все было просто.
        Аскетичность? Да, Н.Я. говорила, что ее раздражает необходимость отрываться от работы на еду. "Вот, – говорила она, приводя меня своей идеей в ужас, – если бы изобрели такую таблетку: съешь ее, и не надо ни завтракать, ни обедать, ни ужинать!" Тем не менее, близкие знают, что вовсе не была она так уж безразлична к тому, как приготовлена еда в ее доме. И были у нее свои кулинарные предпочтения: скажем, очень она любила шоколадно-вафельный торт.
        Или взять отношение Н.Я. к деньгам. С одной стороны, она была очень экономна в повседневной жизни. Лишних денег не тратила. Неодобрительно смотрела на наш безалаберный дом, где деньги тратились слишком, с ее точки зрения, широко, не всегда ясно было, куда они уходят, и вечно их не хватало. Помню такой случай. Мне было 18 лет. У меня не было практически никакой летней одежды, и мне сшили три (!) платья у портнихи. И вот Н.Я. вызывает меня к себе и говорит: "Послушай, я хочу с тобой поговорить как со взрослым человеком. Ты уже большая и должна понимать: у вас дома сейчас с деньгами неважно, мама бьется, наваливает на себя работу свыше головы, а ты в такое время одно за другим шьешь себе платья у портнихи! Ты должна уже думать о таких вещах". (Я не обиделась, приняла к сведению и вот запомнила этот разговор на всю жизнь.) Но при всей экономности Н.Я. нельзя и счесть людей, которым она помогала деньгами – и как щедро! И близким, и не очень близким, но нуждающимся, и незнакомым людям – читателям, скажем, которые становились друзьями, или актерам самодеятельного театра-студии.
        Или вот трудности в общении. Как я уже говорила, трудности эти были – по отношению к незнакомым людям, особенно если надо было их о чем-то просить. Но это за себя. А откуда что бралось, когда надо было помочь кому-то другому! Достать лекарство для подшефного парализованного переводчика из Калининской области или добиться официального статуса для самодеятельного театра-студии. Тут Н.Я. всех поднимала на ноги: вовлекала других людей, причем и незнакомых тоже. И добивалась своего.

        И последнее. Н.Я. не питала никаких иллюзий насчет Советской власти. Но, осуждая творившиеся вокруг беззакония, она не была диссидентом, не участвовала в публичных протестах. Придерживалась принципа: каждый должен делать свое дело на своем месте – то, что он лучше может и умеет.
        И действительно, у каждого своя степень общественного темперамента, свое отношение к публичности. Даже борцам не под силу выносить чудовищные нервные и эмоциональные перегрузки, если у них нет верных друзей, на которых можно опереться, тех, кто создает вокруг себя атмосферу добра, неравнодушия, готовности помочь. И Н.Я., будучи человеком очень "частным" по натуре, своей работой и самим своим существованием в огромной степени формировала нашу с вами культурную среду обитания и создавала духовную атмосферу, в которой мы могли дышать.