Я продал первый номер журнала «Либерти». В нем была напечатана первая часть воcпоминаний Джорджа М. Кохана¹ и объявление про конкурс лимериков с огромнющей суммой денег за первое место. Может, пять тысяч долларов, может, пятьдесят тысяч, может, пятьсот тысяч... В общем, хватило, чтобы я хорошенько задумался про юную леди из Перта.
        Отдаю себе отчет, что первый номер журнала «Либерти» вряд ли многие помнят, да и второй, по всей видимости, тоже. С чего бы помнить? Журнал появился, когда мне было лет одиннадцать или двенадцать... может, тринадцать... или четырнадцать?..
        Продавал я этот журнал или купил его? Заработал два с половиной цента или выбросил на ветер целый никель²? Память как рухнула – хотя, конечно, когда рухнул банк, это не в пример хуже, но и память – это тоже никуда не годится, потому как память – мой товар. И когда рухнет память, начинаются неприятности. Приходится либо придумывать, либо ковыряться в прошлом.
        Насчет придумывать – тут у меня между «неплохо» и «средненько», только позорным вруном себя все время чувствую, а вот насчет ковыряться в прошлом – из рук вон плохо. Вечно забуду что ищу, зато найду шесть-семь других идей, которые потом некуда девать. Придумать я не против, но только если история обладает хоть какой-то художественной достоверностью – так в нашей профессии выражаются. Я от одного писателя слышал слово «верификация», хотя не поручусь, что пишу его правильно и употребляю к месту. Как по-моему, должно быть «верь фикции», потому что эти слова я хотя бы знаю как пишутся и что значат.
        Джорджем М. Коханом я восхищался еще больше, чем Бенджамином Франклином, а уж тот вообще был изо всех людей в моей жизни чуть не самый классный чувак, как и Джордж М. Кохан, только он позже и по-другому. Бен, конечно, и змея запускал, и на электрический стул садился, чтоб изобрести электричество, и книжку для мальчиков написал, «Автобиография Франклина» называется, но главное, что мне в нем нравилось, – как он вот так запросто умел быть великим человеком. Его потом отправили послом в Париж, и он там привел французов в полный шарман.
        Ну так вот, я в том номере «Либерти» чего хотел: узнать, как он начинал, – тогда Джордж, «Янки-дудл-денди» был еще о-го-го, в самом расцвете! Я подумал, хорошо бы узнать его секрет успеха, а вдруг да наши дорожки когда-нибудь пересекутся? С Беном-то Франклином нам уже никак.
        Какой же был год? 1924-ый? Если да, то Бен к тому времени не так давно помер, а Джорджу М. было лет тридцать с небольшим. А может, все сорок? Неважно, тридцать, сорок – главное, был он в зените славы, писал песни, пел, танцевал и был весь такой американский парень, рожденный в День независимости. Кино про него сняли, но думаю, только ради денег, так что я не пошел.
        Мир тогда был другой, неважно, 1924-ый шел год или то было на пару лет раньше или позже. Вот просто совсем, кругом другой. Не то чтобы лучше, даже, скорей всего, и хуже, но простой американский парень в те годы мог пробиться, сам, чтоб никто его не пропихивал. Нужно желание, мозги, силы, только и всего, и как же классно было быть американцем, когда еще несовершеннолетний, когда еще никто тебя не знает, когда вокруг сплошные возможности и никто тебя пока не открыл!
        У «Либерти» была продуманная редакционная политика, только я забыл какая. Во имя не помню чего, кто-то стремился стать настоящим американским парнем и делать деньги. Я ему завидовал, хотя и не знал его. Но за всем стоял именно он, и появление в моей жизни журнала про него оказалось событием большой важности.
        После работы я изучил журнал от корки до корки, разобраться, что там к чему, а потом прочитал, что им написал Джордж М. Кохан, и это было потрясающе, потому что писал он стремительно, уверенно и талантливо. Родился он за кулисами, и как только научился ходить, пошел на сцену, и все поразились, как он поет, танцует и рассказывает анекдоты.
        Фотографии Джорджа со своей очаровательной сестрой, его удивительно красивых родителей не могли не взволновать, но театр в те годы меня не привлекал, и если я собирался начать путь к славе и богатству с помощью страниц «Либерти», то сделать это я мог только одним способом: выиграв конкурс лимериков. Надо было сделать какие-то выводы из того факта, что одна юная леди таки была родом из Перта, если именно это было мне предначертано, хотя наверняка не узнаешь, но явно что-то в этом духе.
        Загвоздка заключалась в том, что про лимерики я ничего не знал, но «Либерти» напечатал их краткую историю, рассказал, что они возникли в местечке под названием Лимерик, и привел три-четыре удачных примера. Примеры были невероятно остроумные, складные, содержательные и смешные. Кто-то из откуда-то пытался что-то сделать, и в результате вышло нечто неожиданное. Можно сказать, они чем-то напоминали мою жизнь, и теперь настало время все изменить. Из героя лимерика я захотел стать его автором – более того, автором величайшего лимерика всех времен, потому что тогда я точно выиграю конкурс, заработаю денег и люди станут про меня говорить: «Смотрите, идет настоящий американский парень, что написал тот самый лимерик!»
        Вот только вторая строчка мне никак не давалась. Одна юная леди из Перта, была такая, хорошо, но что она собой представляет или что собирается делать, мне было не сообразить.
        Но я все время крутил эту историю в голове. У меня имелась первая строчка, которую давали в журнале, и дальше нужно было только и всего что сочинить вторую, настолько оригинальную, что остальные сами встанут на место и выйдет не лимерик, а чудо. Со словом «Перта» рифмовались: «эксперта», «концерта», «конверта», «мольберта» и конечно, «десерта» – отличные, вполне пригодные для стихов слова. Почему бы не концерт, и конверт, и мольберт, и десерт, мне оставалось только встряхнуть их все в кулаке, словно кости, и выкинуть, легко и естественно. Ясным, сознательным умом, для которого предназначалась такая задача, мне было не справиться. Например, «Одна юная леди из Перта выдавала себя за эксперта» – это никуда не годилось.
        И я оставил стих отлежаться до утра, или вернее сказать, это он отлежался на мне. Юная леди из Перта преследовала меня повсюду, но лимерик остался незаконченным, и утром я проснулся понимая, что провел сражение, но выиграть не сумел.

        От меня первый выпуск «Либерти» перекочевал к брату, который тоже заинтересовался конкурсом, потом к сестрам, и не успел выйти второй номер, как вся семья трудилась в поте лица, мечтая стать богатыми и знаменитыми авторами лимериков. Но получалось у нас плохо. Не помню, кто отвалил первым, но точно не я. Думаю, что брат – он вообще скептически относился к конкурсам и к мысли о том, что преуспеть в жизни можно легко и просто. Одним махом такие дела не делаются, сказал он. У человека тринадцати лет, считал брат, чуть меньше шансов, что его пригласят в Вашингтон к президенту Гардингу обсуждать реформу образования, чем у человека шестнадцати лет. А у человека шестнадцати лет – чуть меньше шансов, чем у человека девятнадцати лет, а у нас в окру?ге изрядно найдется девятнадцатилетних настоящих американских парней, которые кое-чего смыслят в образовательной реформе: надо выгнать учителей, которые учились-учились, да так тупыми и остались – так представляли у нас в округе ее основной принцип.
        С прискорбием отметив презрение брата к конкурсу, я твердо решил, что таким, как он, не буду. Я решил проявлять «неотступчивость», потому что слышал: все, кто чего-то достиг, ею руководствовались и не отступали. Раз они так делали, раз им так было надо, раз они из-за этого победили, я тогда тоже как они! Каждый вечер, приходя домой, я справлялся, как идут дела у остальных конкурсантов, и после двух-трех проверок обнаружил, что с трассы сошли все. И еще я убедился, что мое упорство – моя «неотступчивость» – всех бесит.
        – Далась тебе эта юная леди! – сказал кто-то из них. – Ты во Фресно живешь, что тебе тот Перт!
        Это равнялось тому, чтобы выбросить белый флаг, сдаться, капитулировать, потерпеть фиаско, прекратить огонь, сложить оружие. Преодолев изумление, я сильнее прежнего вознамерился выиграть.
        В какой-то момент, когда до окончания приема заявок оставалось еще дней десять-одиннадцать, я вдруг отчетливо понял, что еще задолго до полуночи последнего дня по почтовому штемпелю лимерик мой, аккуратно переписанный, будет где-то на пути в редакцию «Либерти» в... да не важно где. Вряд ли в Нью-Йорке. В Чикаго – тоже сомневаюсь. Не помню я, где она находилась, но где-то же находилась, а значит, туда дней за шесть-семь доберется почтовый поезд. Авиапочты тогда еще не завелось.
        Как-то раз я разогнался на велосипеде, и у меня порвалась цепь. Меня перекувыркнуло через руль и шваркнуло о мостовую. С моим великом вечно случались какие-то нелады. Не то чтобы он не ездил, но никто ни разу не сказал при нем: «Сейчас таких уже не делают». Спицы вечно разбалтывались, но хотя у меня был велосипедный ключ, как у всякого толкового посыльного, каждый раз, как я подтягивал пару спиц, колесо начинало вихлять. Даже тут надо уметь.
        Я прилетел вперед головой, но ее хоть чуть-чуть защищала синяя кепка почтово-телеграфной службы. Вернее, защищала бы, если б не слетела в тот самый момент, когда в нужна была больше всего: а именно, когда голова жахнулась об асфальт.
        Тряхануло меня неслабо, но как всегда, я больше всего переживал, чтобы никто не увидел, ибо я презирал аварии, а от сочувствия и помощи с негодованием отказывался.
        В то мгновение, когда голова у меня встретилась с асфальтом, ко мне целиком пришел победный лимерик – блестящий и логичный, простой и неумолимо гениальный. Жаль только, что потребовался дурацкий несчастный случай, чтобы все встало на свои места. Я собрался было затвердить стих, пока не забыл, но тут ко мне подскочила одна старая леди из Фресно и поинтересовалась, будто она мне мама или бабушка:
        – Ушибся?!
        – Нет, мэм, все нормально, спасибо! – поспешно выпалил я, чтобы она удовлетворилась ответом и отправилась дальше, но не тут-то было. Ее распирало поговорить.
        – Точно? Дай-ка я помогу тебе встать!
        Тут только я понял, что так и лежу на спине, вскочил на ноги, поднял велосипед и принялся разматывать цепь – она вся намоталась на втулку.
        Спастись от моей спасительницы не было никакой возможности. Она все болтала и болтала, а воспитание вынуждало меня вежливо отвечать на каждый вопрос.
        Наконец мы с велосипедом смогли уйти прочь. Самое время хорошенько запомнить лимерик, но все, что крутилось у меня в голове, была снова первая строчка. Все остальное куда-то делось.

        В тот вечер я был еще так зол, когда вернулся домой, что брат не мог не заметить.
        – Ты чего?
        – Цепь эта гадская опять!
        Про лимерик я говорить не хотел – боялся, брат мне не поверит, а младшие братья терпеть не могут, когда им не верят. У меня в башке возник этот лимерик, как только я бахнулся! И он тянул на первое место, тянул! Я его целиком держал в голове, когда подошла эта старая грымза из Фресно, из-за которой я все забыл. Брат осмотрел мне голову и заявил, что там шишка. Моим объяснением, чего я так кипячусь, он не удовлетворился и понемногу выудил у меня полное признание. Я изумился, что он не не поверил. Напротив, он не сомневался, что у меня и впрямь был в голове весь лимерик, только потом вылетел.
        – Знаешь, что надо делать? – сказал он. – Надо его вернуть!
        – Как?
        – Тем же способом!
        – Разогнаться, порвать цепь и полететь головой вперед? Ага, разбежался!
        – Он у тебя возник именно так. Значит, так и вернется. Когда чего-то сильно хочешь, приходится платить!
        – Это был несчастный случай, – сказал я. – Повторять несчастный случай специально – я не буду. Во-первых, по-моему, это невозможно. А даже если и возможно, если со мной нарочно произойдет второй несчастный случай, как я могу знать, что мне придет в голову тот же самый лимерик? Может, он не выигрышный будет!
        – Как знаешь! – ответил брат.
        Надо сказать, мне ни на секунду не показалось, что он надо мной смеется, и я стал обдумывать его предложение. После ужина мы пошли на задний двор, где стоял весь наш транспорт. Мой – с цепью как новенькой, португалец Фрэнк починил, он велосипеды чинит, мы у него все наши велики покупали, они подержанные были. Я поглядел на него, а потом сел да поехал, не спеша так, через пустырь, который рядом с нашим задним двором был, потом на тротуар Сан-Бенито-авеню выехал, оттуда на М-стрит, а там уже пошел разгоняться. Брательник бежал следом и знай причитал:
        – Слушай, да ладно тебе, ну я ж пошутил, брось, убьешься же!
        Что я хочу сказать. Взаправду, я ведь не собирался. Хотел только разогнаться изо всех сил, ну вроде как судьбу испытать. Цепь держалась крепко, вряд ли бы порвалась – разве что небесные силы возжелали, чтоб я снова пришел на темечко, чтоб выигрышный лимерик вспомнил и вперед, к славе и богатству. Я запомнил, что сказал брат. Мне снова вспомнилось, что моя сила – неотступчивость, и я решил во что бы то ни стало порвать эту спаянную цепь.
        Три квартала до Вентура-авеню я гнал что есть мочи. Все без толку. Цепь держалась как мертвая. Брат подъехал и сказал:
        – Знаешь чего, если ты считаешь, так ты свой лимерик вспомнишь, я тебе помогу!
        – Как?
        – Подниму тебя над асфальтом на пару футов – больше-то зачем – и уроню. Так безопаснее будет.
        Мы возвращались по М-стрит. Подъехали к пивоварне «Райнер» – нечто вроде баварского замка из красного кирпича, оплетенного железнодорожными рельсами и подъездными дорогами, она была закрыта, рабочий день уже кончился, – обогнули ее и встали все обговорить. Потом слезли с велосипедов, сели на ступеньки и еще обсудили, озираясь и проверяя, как бы нас никто не услышал. На горизонте никто не объявлялся, мы уже решили, как и что делать, как тут пришли Эдди Имириан и Джонни Суни, постукивая старым теннисным мячиком. Потащили нас играть в мяч, тут же, об стену пивоварни. Мы с братом выиграли 21:18, а потом стемнело, но Эдди и Джонни запросили реванш, и мы сыграли еще один матч и выиграли 21:12.
        Потом дошли до нашего крыльца. Пацаны посидели с нами на ступеньках, поговорили про школу. Я уж боялся, они вообще никогда домой не уйдут, но они наконец ушли и брат спросил:
        – Ну как?
        – На Сан-Бенито-авеню гудрон, он мягкий, – сказал я.
        – А на тротуаре если?
        – Там жестче, чем где я падал.
        – Ну смотри.
        Мы, конечно, оба уже устали, но мне показалось, тут как раз самый что ни на есть вопрос неотступчивости, поэтому сразу сказал:
        – А давай попробуем!
        Брат подхватил меня под колени, фута на два над тротуаром, и уже исполнен был решимости хряснуть меня головой, как на крыльцо вышла мама, держа поднос с кувшином тана.
        – Та-а-ак...– сказал брат.
        Но я уже собрался с духом и поэтому сказал:
        – Отпускай!
        И что? Я весь подготовился вспомнить свой лимерик обратно, а брат меня так и не уронил.
        – Ты зачем его так держишь? – поинтересовалась мама.
        – Это упражнение такое, – нашелся брат. – Мы по очереди.
        Он опустил меня на землю, потом я подхватил его под колени и поднял точно так же, как он до этого держал меня. На секунду мне подумалось, а не уронить ли его, но я передумал и не стал.
        – Пойдемте выпьем тана, – позвала мама.
        Я поставил брата на место и мы пошли на крыльцо и выпили по две больших кружки лучшего напитка на свете. Наливаете в кувшин два стакана простокваши, четыре-пять стаканов холодной воды, размешать и пить.
        Отличный напиток – помогает почувствовать, что вы изо всех сил живы и как это здорово, быть живым!
        Одна моя сестра заиграла на пианино «Дарданеллу», другая запела. Мы с братом слушали и глядели на мир, потом посмотрели на небо, полное звезд. Глупо, в общем. Жить в таком доме, где ничего нет, доски да обои, и мы живем, и все соседи так, а что поделаешь? Вкусный тан. Что-то в воздухе было такое, что заставляло помнить: ты жив, а небо казалось богатством, надежным, как золото в банке.
        Скоро и сестры вышли к нам на крыльцо. Мы сели кружком, болтали, шутили, смеялись. Мне было хорошо, только все время казалось, что я теряю неотступчивость, а этого я никак себе позволить не мог. Так прошел примерно час, и все пошли в дом спать.
        Брат уронил меня головой на матрас, но я только спружинил. Чемпионский лимерик не вспомнился. Потом я уронил брата, и он тоже только спружинил.
        Я постарался написать лимерик находясь в сознательном уме, отправил на конкурс и проиграл.

        В журнале я читал каждый новый фрагмент биографии Джорджа М. Кохана и завидовал. И лимерик-победитель прочитал. Ничего особенного.
        Лет через сорок я оказался в Перте – это на западном побережье Австралии. Местечко неплохое, на Фресно похоже. Лично виделся с юной леди из Перта. Раз шестьсот-семьсот. И даже разговаривал раз шесть или семь. Она отвечала с милым австралийским акцентом. Ничего подходящего для лимерика в ней не было.
        Просто хорошая девушка.
        В 1939 году я встретил Джорджа М. Кохана в канцелярии одного нью-йоркского театра. Оказался обходительным, добродушным человеком с оттенком грусти в глазах.
        Журнал «Либерти» пару раз переходил из рук в руки, пока не приказал долго жить.
        Про лимерики я и думать забыл. Как и про неотступчивость.
        Я решил, что отступчивость – тоже полезная такая философия. Особенно для писателя.