Повесть Альбера Камю "L'étranger" вышла в 1942 году.
        В 1966 году в парижском издательстве "Victor" появился русский перевод этого произведения, выполненный Георгием Адамовичем. Повесть была названа "Незнакомец".
        В 1968 году журнал "Иностранная литература" напечатал повесть Камю в переводе Норы Галь. Она называлась "Посторонний".
        Второй "Посторонний" напечатан в однотомнике Камю, выпущенном издательством "Прогресс" в 1969 году, в переводе Наталии Немчиновой.
        Перед нами – работы двух известных переводчиц. Излишне говорить, что они выполнены на том уровне, когда поиски мелких огрехов представляют интерес лишь для фельетонного недоброжелательства и, кстати, мало продуктивны. Но и перевод Адамовича, как раз дающий повод для такого рода цитации, будет нас интересовать в совершенно ином плане.
        Задача статьи – показать роль переводчика как интерпретатора иноязычного произведения, показать масштаб "расхождений" между разными переводами одного и того же текста, – расхождений, которые возможны даже тогда, когда переводы выполнены на высоком профессиональном уровне и не грешат отсебятиной и произволом; показать, наконец, что и читатели, так часто не знающие, кто перевел прочитанную ими книгу, и те из критиков, что знакомятся с произведением зарубежного автора только по переводу и в конце своей рецензии роняют переводчику небрежную хвалу или хулу, судят о книге на основе того прочтения, того толкования, которое предложил им, сочтя единственно верным и возможным, первый читатель и толкователь данного произведения – переводчик.

        "Книга, на первый взгляд столь бесхитростно-прозрачная, затягивает своими "за" и "против", вдруг оказывается чуть ли не головоломкой... Она прямо-таки пробуждает в каждом аналитика и изыскателя, жаждущего докопаться до самого корня и подобрать свой ключ (выделено мною, – Ю.Я.) к ее загадке... В рассказчике "Постороннего" поочередно открывали злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, ублюдка и робота, скрытого расиста и сына народа, недочеловека и сверхчеловека..." – пишет исследователь Камю С.Великовский ^*. Но если в своей оценке повести так расходились литературоведы, писатели, критики и другие высококвалифицированные и менее квалифицированные читатели и толкователи Камю, то мудрено ли, что переводчики – наместники автора в языке иноязычной литературы – тоже могут расходиться в интерпретации текста, – причем значение их решения, их приговора куда безусловней: они ведь не просто цитируют автора для подтверждения своего тезиса – они реконструируют его произведение на другом языке, в том "своем ключе", который они с глубокой убежденностью считают непреложно истинным.
        Каждый читающий по-французски повесть Камю отчетливо слышит ее мелодию. Строгая и печальная, она начинает звучать с первых строк романа, сразу вводя нас в атмосферу "непередаваемо-своеобразной интонации" (Адамович).
        Между тем манера Камю на первый взгляд предельно проста. Никаких синтаксических вольностей, к которым так склонна современная французская проза. Подлежащее, сказуемое, второстепенные члены предложения – число которых, впрочем, сведено к минимуму, – занимают во фразе те самые места, которые им предписывает строгий канон классической грамматики. И, однако, французская критика долго билась в поисках определения стиля Камю. "Плоский", "нейтральный", "сырой", "невинный" – приводит далеко не полный перечень этих определений С.Великовский.
        Откуда же возникает в повести эта неповторимая интонация? Как передать ее на русском языке?

        Так начинается роман Камю.
        Эти три начала пока еще очень похожи. Их лексические расхождения довольно нейтральны ("дом призрения" – "богадельня" – "приют"). Но чуткий слух уже и здесь улавливает разницу. Она еще едва наметилась, прозвучала в последних фразах абзаца – в кратком, сдержанном: "Не поймешь. Возможно, что и вчера"; пояснительном: "Это ничего не говорит"; пространном: "Может быть, это было и вчера".
        Внимательный глаз отметит исчезновение личного местоимения у Н.Галь, ухо уловит в ее тексте сжатость, упругость фразы, бо́льшую, чем в двух других текстах, и ощутимую, несмотря на избранные переводчицей более "длинные" слова: "матушка", "дом призрения" – и даже несмотря на сложноподчиненную конструкцию последней фразы ("возможно, что и вчера").
        Это ощущение укрепится в следующих строках и будет всё сильнее укрепляться по мере продвижения по тексту повести, звучание которой в трех переводах отчетливо складывается в три совершенно разные мелодии.

        Не касаясь пока перевода Г.Адамовича, попробуем сопоставить только два приведенных текста. Незачем и говорить, что в обоих случаях речь идет о совершенно "верном" и адекватном переводе. Каждый переводчик прав – своей правотой.
        Как бы мы ни решали для себя вопрос о том, насколько полно совпадают у Камю в каждый момент повествования "я" героя и "я" рассказчика, мы сразу обращаем внимание на последовательное отсутствие этого "я" в переводе Н.Галь. Почти все связи между фразами исчезли, вместо них возникает, по точному выражению Великовского, "бессоюзный пробел". Союзы, особенно причинные, и дальше на протяжении всего текста будут заменяться то тире, то двоеточием, то каким-либо другим знаком ². Сменяют друг друга в чисто временно́й последовательности глаголы. Динамичная фраза (в приведенном примере ее динамизм усиливает замена существительных в перечне: course, cahots, odeur, – глаголами: торопился, бежал, воняло) при своей внешней сдержанности полна какой-то скрытой тревоги.
        По-иному звучит проза Немчиновой. Полновесные, широкие по ритму фразы, синтаксически полные – в них, за редким исключением, есть подлежащее, а чаще и дополнение, и определение, выраженное причастием. Они до конца проясняют причинно-следственные связи – "итак", "наверное", они напевны и подробны (tassé contre un militaire – "голова моя лежит на плече моего соседа").
        Возьмем еще несколько примеров ритмического решения одних и тех же фраз в двух текстах на русском языке.

        А вот как передана в текстах перевода речь персонажей:

        Для передачи французского "à intervalles réguliers" Н.Галь ограничивается кратким "то и дело" ³, у Н.Немчиновой появляется причастный оборот "пробегавшие с равномерными промежутками"; в описании позы Саламано у Немчиновой появляются дополнительные глаголы и деепричастия ("пристроился", "поджав", "сидел", "положив") – у Галь исчезает упомянутый во французском тексте "стул", на котором сидит Саламано. Тарелки в тексте Немчиновой отодвинуты "в сторону", клеенка вытерта "тряпкой". В диалоге мысль прояснена словами, которые выделены курсивом, "бессоюзному пробелу" соответствуют связующие союзы и другие слова-связки.
        Разумеется, бесплодно было бы подходить к подобному анализу с чисто формальной стороны. И в тексте Галь мы найдем застывшую "в жиру" колбасу – уточнение, которого нет в подлиннике. Однако речь не об отдельных переводческих решениях, а о тенденции, проходящей через весь текст перевода. А в этом случае, несомненно, можно говорить о стремлении к уточнению, детализации, расширению фразы у Н.Немчиновой и к стягиванию, усилению сдержанности, "бессловесности" у Н.Галь.
        Приведем несколько примеров из текста Н.Немчиновой (выделены слова, которых нет в оригинале).

        Если во французском тексте "son petit crâne chauve", то Галь переводит это как "лысину", Немчинова – как "маленькую лысую голову". А движение прокурора во время допроса свидетелей переводчики описывают так: "он тыкал карандашом в свои бумаги" (Галь, с.151); "тыкал острием карандаша в надписи на ярлыках судебных папок" (Немчинова, с.110), – по-французски "piquait un crayon dans les titres de ses dossiers", p.82.
        В переводе Н.Галь исчезают столь частые у французов: je voyais, j'apercus, je sentais.

        Галь стремится по возможности экономить слова, избегать определений, иной раз даже там, где ими пользуется такой не щедрый на определения автор. Она как бы спорит в лаконизме с самим автором, стараясь быть "более Камю, чем сам Камю".
        А вот еще пример:

        Переводчик не стал выделять причастный оборот – "одетый в красное", – он заменил его эпитетом, перенесенным в конец фразы, где в оригинале вторично упоминается одежда прокурора, и, не утратив "количества информации", выиграл в упругости ритма.

        Тут сообщение о том, что у адвоката есть связи среди журналистов, уложилось в один эпитет – "знакомого".

        Впрочем, иногда правомерность такого отсечения "распространяющих" фразу слов представляется нам спорной. Так, пожалуй, незаконно потеряно la tête baissée в описании позы священника: "Некоторое время он сидел, облокотясь на колени, и разглядывал свои руки" (с.160) ⁴.
        Однако дело не только в тенденции одного переводчика усиливать лаконизм автора, а другого – уточнять текст. Интересно проследить характер тех "уточнений", которые так отличают фразу Немчиновой от фразы Галь. Даже поверхностный взгляд уловит, что это, как правило, слова, вносящие более "личную" окраску в текст, создающие более "доверительную", более эмоциональную интонацию.
        Мы уже говорили выше о стремлении Н.Галь всюду, где можно, избегать личных и притяжательных местоимений. Ее Мерсо как бы старается по возможности не напоминать о том, что речь все время идет именно о его особе, он говорит как бы не о себе, с максимальной "отчужденностью".

        Весь ритмический строй фразы, вся ее структура у Галь как бы подчеркивает разрозненность перечисленных действий. Старуха со своим плачем – сама по себе, другие старики – сами по себе, и сам по себе – герой повести.
        В тексте Немчиновой между участниками протягиваются ощутимые нити отношений.
        Или такой, еще более яркий пример. Герой встретил на лестнице соседа, Раймона.

        Обе переводчицы здесь точно следуют французскому оригиналу, но если французский глагол monter в этой русской фразе требует дополнения, в тексте Галь появится "неодушевленная" лестница, а Немчинова объединит персонажей в общем действии; во второй половине фразы Немчинова вслед за автором подчеркнет то, что лишний раз введет героя в круг какого-то общения ("проститься с ним"); Галь подчеркнет действие, направленное на отъединение от других ("уйти к себе").
        В тексте Немчиновой органично вырастает роль синтаксического и лексического повтора. Он появляется там, где его нет у автора, он усиливается там, где в оригинале он есть.
        В оригинале:

        Синтаксический повтор, едва намеченный в первой половине фразы Камю, в переводе усилен лексическим повтором, а в конце фразы его подкрепляет еще один повтор, отсутствующий в оригинале. Ср. у Галь:

        Еще пример, пожалуй, наиболее характерный.
        Мерсо гонит от себя мысли о помиловании:

        Переводчица умеряет это необычное для Мерсо сильное проявление чувств видом глагола, сделав его действие однократным.

        Вот как по-разному ведут себя два Мерсо в одинаковых обстоятельствах, которые автор предложил переводчикам.
        Впрочем, здесь мы уже незаметно переходим ко второму важнейшему элементу текста – его лексике.
        Лексические расхождения в интересующих нас текстах перевода начинаются с первых же строк. Иногда они элементарны и лишь едва уловимо окрашивают текст. Иногда неразрывно связаны с тем "ключом", в котором решен весь перевод.
        Переводчики, вчитываясь, вслушиваясь, вживаясь в текст, видят за ним разные цвета, разные движения, они по-разному ощущают запахи, их героев окружают разные предметы, им слышатся разные звуки, метафора вызывает у них разные ассоциации.
        У сиделки, провожающей гроб матери Мерсо, голос для Галь "необыкновенный", "звучный и приятный"; для Немчиновой "удивительный", "мелодичный и теплый"; для Адамовича "странный", "певучий и дрожащий" ("une voix singuliére... mélodieuse et tremblante", p.36).
        А вот как по-разному переводчики видят:

        О журналисте:

        В тюрьме на свидании:

        Приведем и пример решения метафоры:

        И снова речь идет не об искажении переводчиками текста. Речь идет о том прочтении текста, если угодно, о той "системе отклонений" от него, которая в той или иной степени неизбежна во всяком небуквалистском переводе.
        Образ главного героя прочтен двумя переводчиками совершенно по-разному.
        Мерсо Немчиновой – человек далеко не выключенный из сферы человеческого общения. Во всех своих проявлениях, во всех своих взаимоотношениях с людьми он совсем иной, чем "некоммуникабельный" Мерсо, встающий со страниц прозы Галь.
        Вот Мерсо неохотно отвечает на назойливые вопросы адвоката о его чувствах к матери: "sans doute, j'amais bien maman" (в этой фразе bien не усиливает, а ослабляет значение глагола aimer).
        "Конечно, я любил маму," – говорит Мерсо у Галь. "Я, конечно, очень любил маму," – говорит герой Немчиновой.
        Вспоминая совместное житье с матерью, свою комнату, – "при маме тут было удобно," – спокойно отмечает герой Галь (с.124). "Когда тут жила мама, у нас было уютно," – растроганно вспоминает герой Немчиновой (с.63), – Il (l'appartement, – Ю.Я.) était commode, quand maman était là (p.38).
        Герой Немчиновой гораздо целомудреннее по отношению к Мари:

        А когда Мари в лоб спрашивает, любит ли он ее, – "sans doute je ne l'aimais pas" (p.51); "Конечно, я ее не люблю," – прямолинейно отвечает герой Галь (с.132); "Вероятно, я не люблю ее," – деликатно уклоняется от ответа герой Немчиновой (с.77).
        Герой Немчиновой способен вспоминать "личико" и "губку" Мари. Герой Галь уменьшительных суффиксов не знает.
        Если Мерсо у Галь находит, что Раймон "был со мной очень мил" (с.131), – Мерсо Немчиновой видит в поведении Раймона нечто более глубокое: "Я находил, что он очень хорошо ко мне относится" (с.175), – "Je le trouvais trés gentil avec moi" (p.49).
        Да и сам Раймон в отношениях со своей любовницей также проявляет себя по-разному в двух текстах. У Немчиновой "его огорчало", что он не может забыть свою "мерзавку"; он пишет ей письмо, в котором "и шпильки были, и нежность" (с.70-71). У Галь ему "досадно", что он не охладел "к этой шлюхе", а в письме он "даст ей по морде и в то же время заставит раскаяться" (с.128), – "Ce qui l'ennuyait, c'est qu'il avait encore un sentiment pour son coit... Il voulait lui écrire une lettre "avec des coups de pied et en même temps des choses pour faire regretter" (p.44-45).
        Хотя последние примеры формально характеризуют не Мерсо, а Раймона, не надо забывать, что в повести "Посторонний" всё увидено глазами Мерсо и передано его устами, и тем самым всё, даже речь других персонажей, служит косвенной характеристикой главного героя. Когда следователь спрашивает: "Почему, почему вы стреляли в убитого?" (Галь, с.141) или "Почему, почему стреляли вы в распростертое на земле неподвижное тело?" (Немчинова, с.93), – это два разных Мерсо донесли до нас этот разговор.
        Если священник у гроба матери героя обращает к нему "quelques mots", у Немчиновой это "утешительные" слова. Если прокурор укоряет героя, что он уехал сразу после похорон матери – "sans me recueillir sur sa tombe" (p.81) – "не побыл у могилы" (Галь, с.150), у Немчиновой – "не проведя ни одной минуты в сосредоточенной печали у ее могилы" (с.108).
        Характерно, как по-разному прочувствована переводчицами фраза, в которой Мерсо вступает в минутное общение с незнакомыми ему спортсменами, возвращающимися после матча. Возбужденные победой, они оповещают о ней с трамвайной подножки прохожих, в частности сидящего у дверей своего дома Мерсо.
        "Et j'ai fait "oui" en secouant la tête" (p.36). "Кивнув головой, я сказал "да"," – фотографирует фразу Адамович. "И я кивнул в ответ" (с.125), – безмолвно откликается со своей неизменной сдержанностью герой Галь. "А я ответил: "Молодцы," – и закивал головой" (с.65), – реагирует всегда готовый, когда это позволяет текст, отозваться на предложенное ему общение герой Немчиновой.
        Рассказывая о жизни старика Саламано, соседа Мерсо, о его обращении с собакой, герой Галь передает мнение своего приятеля Селеста: "Негодяй"; "Вот несчастный," – говорит Селест у Немчиновой ("C'est malheureux," p.42).
        И деталь внешности старика, трогательная у Немчиновой: "Руки у него морщинистые, в цыпках" (с.76), производит отталкивающее впечатление у Галь – "покрытые коростой" (с.131), – "ses mains croûteuses" (p.50) ⁶.
        "Досадно, что с его псом приключилась беда," – сдержанно замечает Мерсо у Галь (с.134); "мне жаль его собаку" (с.80), – сочувствует Мерсо у Немчиновой.
        И в конце повести, подводя итоги и своей жизни и жизни вообще, Мерсо скажет: "Псу старика Саламано цена не больше и не меньше, чем его жене" (Галь, с.162), – то есть всякой жизни цена – грош. "Собака старика Саламано дорога ему была не меньше жены" (Немчинова, с.130-131), – "valait autant que sa femme" (p.100).
        Мерсо тяготит плач незнакомой женщины у гроба матери. "Я не решался ей это сказать" (Галь, с.120); "Я не решался успокаивать ее" (Немчинова, с.56).
        Даже пересказывая отрывок из уголовной хроники, о человеке, инкогнито вернувшемся в семью: "Он решил их удивить," – говорит Мерсо у Галь (с.146); "Желая сделать им приятный сюрприз," – говорит он у Немчиновой (с.102), – "pour les surprendre" (p.75).
        Сравнивая характер повествования в двух переводах, можно было бы задуматься над тем, как разрешают обе переводчицы вопрос о "времени повествования" в повести Камю, то есть совпадают ли, на их взгляд, описываемые в повести события с моментом изложения, или он отделен от них каким-то "сроком давности". Вопрос этот, по которому расходятся мнения французских критиков, немаловажен для характеристики героя, для объяснения того, что представляет собой его монолог – предсмертную исповедь, размышления в камере смертника наедине с собой или непосредственный комментарий Мерсо к событиям его жизни. Не вдаваясь подробно в эту очень интересную и спорную проблему, мы, однако, считаем, что не только в прозе Н.Немчиновой, где весь интонационный строй фраз исключает мысль о синхронности рассказа и действия, но и в тексте Н.Галь рассказ подводит некий итог совершившемуся. Пожалуй, в прозе Н.Галь формулировка фразы, начинающей последнюю главу повести, позволяет приурочить время повествования именно к данной главе. "Уже третий раз я отказался принять тюремного священника" (Н.Галь, с.154), – любопытно, что критик Б.Фитч, посвятивший "времени повествования" в "Постороннем" специальное исследование, обращает внимание именно на эту фразу французского текста.
        Таким образом, обе переводчицы поставили своего героя в одинаковые "временны́е" условия. Однако у Галь и по прошествии длительного времени герой как бы вновь непосредственно переживает события, рассказывая о них со свойственной ему прямотой и бесхитростностью, в той разговорной манере, которая переносит "прошлое" в "настоящее", но при этом говорит Мерсо сдержанно и несловоохотливо, с трудом пробиваясь сквозь свою привычную немоту и как бы ни к кому не адресуясь.
        У Немчиновой дистанция времени более ощутима в характере описания – так говорят о том, что ты успел не только пережить, но и осмыслить и облечь в литературную форму и что выносишь на суд людской, зная, что тебя услышат и поймут.
        Именно потому, что он как бы апеллирует к сочувствию слушателя (или читателя), герой Немчиновой гораздо менее сдержан в проявлении (и в описании) своих мыслей и чувств: страх, радость, удивление часто выражаются им с подчеркнутым "накалом", как бы "в превосходной степени".
        Когда устанавливают его личность на суде, он думает, что это разумный порядок:

        Наблюдая на процессе за одним из журналистов, герой Галь замечает: "Но я видел только глаза... – однако их выражение я не мог уловить" (с.148); героя Немчиновой "поразили его глаза," смотревшие "с каким-то неизъяснимым выражением" (с.105).
        В воспоминаниях Мерсо те земные радости, которых он лишился, – для Галь "самые скудные и самые верные"; "простые, но незабываемые" – для Немчиновой.
        А вот из сцены со следователем:

        Приведем и еще параллели.
        Защитник говорит "доверительно и дружелюбно" (Галь, с.157) – "с... уверенностью, с... сердечностью" (Немчинова, с.120), – "plus de confiance et de cordialité" (p.91).
        Председатель суда задает вопрос "даже как бы доброжелательно" (Галь, с.149) и "как мне показалось, с оттенком сердечности" (Немчинова, с.106), – "avec une nuance de cordialité" (p.79).
        "У меня внутри всё закаменело," – рассказывает о себе герой Галь (с.157). "Но мое сердце так и не раскрылось," – говорит он у Немчиновой (с.120), – "mais je sentais mon coeur fermé" (p.91).

        Галь последовательно отказывается от "сердца" и "сердечности", даже там, где французский текст дает право к ним прибегнуть. В устах ее Мерсо эти слова немыслимы. Для Немчиновой слово "сердечность" естественно рождается даже там, где во французском тексте для него почти нет формального повода ("Я не имел права проявлять сердечность", с.116, – "de me montrer affectueux", p.88), – оно принадлежит к тому ряду слов, которыми постоянно пользуется Мерсо.
        Герой Немчиновой – человек, отягощенный чувством вины, человек с "совестью".
        Когда герою Камю приходится сообщить девушке, с которой он только что приятно провел время на пляже, что у него накануне умерла мать, и возникает минутная неловкость, Мерсо хочет что-то объяснить Мари, сказать, что он здесь ни при чем, но он оставляет свое намерение. "De toute façon on est toujours un peu fautif," – думает он про себя – с такой особенно сложной для переводчика простотой.
        "Как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват," – пишет Галь (с.124), то есть тебе всегда что-нибудь (виноват ты или нет) поставят в вину. "Так или иначе тебя всегда в чем-нибудь упрекнут," – поддерживает этот вариант Адамович.
        Нет, утверждает Немчинова: "Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват" (с.63). Это иное ощущение. Оно подкрепляется сценой со священником:

        Эта фраза как бы оставляет возможность предположить, что совесть Мерсо не молчит – ее просто не затронули на суде.
        Мерсо отказывается обратиться мыслями к Богу:

        Как полно значения это сослагательное наклонение, какая в нем огромная уступка священнику, какая деликатность и душевная мягкость.
        Для немчиновского Мерсо доброта и благожелательность – естественные чувства. Недаром при первом разговоре с адвокатом он хочет внушить ему "симпатию" к себе: "не для того, чтобы он лучше защищал меня на суде, но, если можно так сказать, из естественного человеческого чувства" (с.92), – "non pour être mieux défendu, mais si je puis dire, naturellement" (p.66-67); "и не потому, что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так" (Галь, с.140).
        Вот как по-разному понимают переводчики простое и многозначное слово "naturellement".
        А вот как по-разному раскрываются мысли героя, получившего от Раймона револьвер и глядящего в упор на стоящих перед ним арабов, незадолго до рокового выстрела.

        Галь вводит редкое для нее уточнение – "какая разница", частую и любимую присказку Мерсо, – подчеркивая его равнодушие к тому, что считается нравственной и юридической нормой.

– герой Немчиновой задает себе вопрос, вынудят или не вынудят его обстоятельства взяться за оружие.
        Пожалуй, недаром адвокат у Галь утверждает, что Мерсо действовал "по наущению и подстрекательству" (очевидно, имея в виду Раймона), а у Немчиновой выдвигается "тезис о самозащите, вызванной поведением араба", – "il plaidé la provocation" (p.89).
        Как видим, там, где есть возможность интерпретации, основанной на подтексте, переводчики последовательно чувствуют в повести разный подтекст.
        Отдавая должное гильотине, Мерсо находит остроумным этот способ казни, при котором осужденный должен желать поскорее лишиться жизни, чтобы избегнуть длительных мучений.

        Каждая из переводчиц строит фразу на том слове, которое в "ключе" перевода:

        Если текст дает право на трактовку, Галь переводит ощущения героя в сферу физиологическую, Немчинова – в эмоциональную.

        Замечу в скобках, что тот "ключ", который "подобрала" к Камю каждая из переводчиц, последовательно служил обеим для толкования текста. Определенное "ви́дение" так властно владело ими, что в тех редчайших случаях, когда текст был понят ими неправильно, они ошибались – каждая в своем "ключе".
        Так, у Галь: следователь, "кажется, впервые улыбнулся" (с.141) там, где он "a souri comme la première fois" – то есть "так же, как и в первый раз" ⁷. Переводчица всегда склонна подчеркнуть сдержанность, приглушить всякое проявление чувств... И наоборот: у Немчиновой герой рассуждает о бессмыслице вынесенного ему приговора, который тем более нелеп для него, что его вынесли "податливые, угодливые люди" – во французском тексте "des hommes qui changent de linge". Смысл этой фразы не переносный, а прямой – "люди, которые, как и все на свете, меняют белье" (Н.Галь). Здесь нет эмоциональной характеристики, она, наоборот, максимально прозаизирована и "овеществлена". Но это "эмоциональное" истолкование характерно для всего текста Немчиновой.
        Герой прозы Немчиновой – интеллигент, по манере чувствовать, по манере оценивать окружающих.
        Совестливый, деликатный, чувствительный (разумеется, в пределах, отпущенных текстом), это человек, который "всегда бывает в чем-то виноват", которому "пришлось" выстрелить, – он сродни героям XIX века и его классической литературы. Такому прочтению соответствует плавность закругленной фразы, эмоционально окрашенная лексика, весь интонационный строй текста.
        В этой переводческой работе – своеобразная попытка разрешить "загадку" героя, смягчить то мучительное нравственное противоречие, которое возникает при чтении повести, автор которой принуждает читателя испытать невольное и недоуменное сочувствие к человеку, у которого "омертвела чувствительность к распространенному вокруг нравственному кодексу, да и ко всем прочим установлениям людского общежития"^***.
        Это попытка "очеловечить" героя, извинить его, приблизить к нормам людского общежития, которые он нарушает.
        Н.Галь такой попытки не делает. Она лицом к лицу встречает тревожную, необычную, очень XX века прозу Камю. Нехотя, преодолевая свою привычную замкнутость, "некоммуникабельность", говорит с нами ее герой. Он не прикрашивает своих чувств, не делает попытки что-нибудь объяснить и оправдать. Переводчица избирает для своей прозы "нулевой градус письма", как охарактеризовал прозу Камю французский критик Ролан Барт (иногда, пожалуй, решаясь даже снизить его температуру до минус единицы), тем безжалостней ставя читателя перед всем комплексом сложных нравственно-философских проблем повести и вызывая в нем тревожное ощущение, так точно сформулированное С.Великовским: "Ходатайство о пересмотре дела об убийстве, поданное Камю в трибунал взыскательной совести, ... поддержать по крайней мере столь же трудно, как и скрепить вынесенный приговор"^****.

        Хотя в названии статьи речь идет о "Трех Камю", до сих пор мы в основном ограничивались сопоставлением двух текстов. Это не случайно. В работах обеих советских переводчиц мы имеем дело с переводом-концепцией, с переводами мастеров, уверенно владеющих инструментом своего ремесла, знающих, чего они хотят, и последовательно добивающихся осуществления поставленной задачи. Иное дело перевод Г.Адамовича.
        Легче всего упрекнуть старого литератора в буквализме. Перевод Адамовича дает для этого достаточные основания. Не надо долго искать, чтобы составить подборку фраз, подобных следующим:

        Однако беда перевода Г.Адамовича не только в буквализме. Буквалистические работы произрастают и на почве советского перевода. В переводе Адамовича прежде и больше всего поражает другое – отрыв от стихии родного языка, утрата связи с живой русской речью. Именно этот отрыв и ломает все замыслы переводчика, вносит хаос, эклектизм в его художественную систему, лишая перевод цельности, единства, создавая спотыкающийся ритм и наивный словарный разнобой.
        Надо отдать должное Адамовичу: в его переводе не так уж мало частных удач. Он, несомненно, уловил "современность" прозы Камю. И не только декларировал в предисловии, что в своей "неподражаемо своеобразной" прозе Камю отчасти использовал "повествовательные приемы новых американских романистов", но и пытался передать своеобразие повествовательной манеры Камю.
        Интуитивно Адамович шел к поискам упрощенного синтаксиса, к бессоюзному построению фраз, к лапидарности, убирая – иногда довольно смело – "лишние" слова, переводя глаголы в настоящее время, избавляясь от "объяснительных" связок.
        Возьмем наудачу несколько примеров такого "решения" текста.

        Перечень примеров можно было бы увеличить. Однако мы не случайно цитируем удачи не абзацами, а отрывочными фразами. При чтении перевода Адамовича читатель то и дело спотыкается, перестраиваясь на разные ритмические и лексические лады. Лаконично, "по-современному" построенная фраза подбрасывает вдруг старомоднейшую инверсию, в разговорную лексику с размаху вклинивается давно вышедшее из употребления слово, и текст разваливается на части, подчиняясь уже не единому внутреннему ритму, а тем зигзагам, по которым ведет его потерявшая уверенность рука маститого – и несомненно одаренного – литератора.

        Особенно напыщенно-старомодным выглядит у Адамовича драматический конец VI главы 1-й части, завершающийся словами: "И было это будто четыре моих коротких удара в дверь несчастия".
        Впрочем, об этом столь значительном эпизоде романа следует поговорить подробнее.

        Адамович в предисловии пишет: "Страница, предшествующая убийству, например, имеет крайне мало общего с большинством других глав. Простодушие уступает место сложной, несколько болезненной образности, объясняющейся, вероятно, растерянностью Мерсо. Надо было в переводе уловить единство одного с другим".
        Сам он как переводчик этого единства не раскрыл. В подлиннике сдержанный, "безличный" рассказ героя пронизан яркой метафоричностью, всегда необычайно интенсивной, когда герой приходит в соприкосновение с природой, солнцем, морем, небом, когда он отдается непосредственному чувственному восприятию.
        Надо сказать, что это тонко ощутила и блестяще передала в своем переводе Н.Галь, нигде не убоявшаяся смелой образности, так выразительно контрастирующей с общим сдержанным тоном ее перевода ¹⁰.
        Если у Камю: "la fleur du ciel au-dessus de ma tête" (p.73), – у Галь: "... смотреть, как цветет небо над головой" (с.145); у Адамовича "смотреть на лоскуток неба вверху" (с.91).
        Или о женской красоте: "le brun du soleil lui faisait un visage de fleur" (p.46), – "Смуглое от загара лицо было как цветок" (Галь, с.129); "Загар очень шел к ней" (Адамович, с.54).
        Или сцена похорон: "Вокруг сверкала и захлебывалась солнцем всё та же однообразная равнина... Солнце расплавило гудрон. Ноги вязли в нем и оставляли раны в его сверкающей плоти" (Галь, с.123).
        "Вокруг были всё те же залитые солнцем поля... Асфальт потрескался от жары. Ноги вязли в нем и оставляли искрящийся на солнце след" (Адамович, с.39).
        И дальше Галь нагнетает ощущение жары и черноты:

        Передав "черноту" окружающих предметов повторением глагола "чернел", сопровождая его различными характеристиками ("липко", "тускло") и потом заменив его глаголом "блестел", Галь передала напряженность, интенсивность, навязчивость ощущений героя.
        В варианте Адамовича этот отрывок сделан тяжеловесно и вяло:

        Нас уже не удивит в тексте Галь, что "красная, как кровь, земля сыпалась на мамин гроб, мешаясь с белым мясом перерезанных корней" (с.123). Адамович: "обрывки белых корней, в ней (то есть в земле, – Ю.Я.) мелькавшие".
        Именно смелое отношение к метафоре, заложенной в тексте Камю во всем, что относится к чувственному миру, позволило Галь так блестяще решить труднейший для переводчика и истолкователя финал VI главы 1-й части. Я позволю себе процитировать этот отрывок, начиная от "подготавливающих" его фраз, и конец – почти целиком.

        Вы физически ощущаете слепящий свет солнца, нестерпимую, немыслимую жару, гладкую поверхность металла в руках... Переводчик достигает этого всем арсеналом средств, которым располагает прозаик. Тут и поразительно выверенный ритм, и точно подобранная лексика, и неожиданно точно найденная пропорция односложных слов и слов с мужским окончанием, и звукопись ("плотной пеленой соли и слёз"; "в лоб, как в бубен, било солнце"). В последних четырех ритмических группах финальной фразы как бы слышатся четыре роковых выстрела: словно я – стучался – в дверь – беды.

        На русском языке существуют три разных повести Камю – один "Незнакомец" и два "Посторонних". (Мы не коснулись здесь вопроса о переводе названия повести, о степени совпадения "я" рассказчика и героя и целого ряда других интересных и важных для переводческого решения проблем – они увели бы нас в сторону от нашей темы.)
        Вряд ли стоит подводить итоги сказанному выше. Они отчасти уже сформулированы в тексте статьи. Разве что повторить еще раз уже давно открытую, ставшую банальной и, однако, никак не отразившуюся в широкой критической практике истину: нет и не может быть двух одинаковых переводов даже тогда, когда они созданы в одну историко-литературную эпоху, в одной стране, переводчиками, принадлежащими к одной переводческой "школе" ¹². За каждой интерпретацией оригинала стоит индивидуальность переводчика, его талант, его вкус, его литературный опыт и пристрастия, его критическое чутье и многое, многое другое, из чего складывается индивидуальность всякого художника.