путь жертвы сквозь слова о жертве к слову об иной жертве, воздействующей меж нами, как меж разными живущими и ведущими, как воздух действует на нас и на цвет, – путь жертвы начинается в предсветных сумерках, как в компоте, компоте из неизвестных и ненайденных слив, возвращая к логике живого видения, которая не является нам логикою, но словом (?) о дыхании, развлекающим живущего и ведущего. путь ведущий и путь следующий в покое перемешиваются, созидая компот из ненайденных, но сравниваемых с необходимостью самою собою жертв, неловких и не уверенных в необходимости своей, самими собою говорящих мгновение впредь, где слово обозначит наследственный ветер, настроение "лайт" и следствие из жертвы к жертве предыдущей. подымаясь структурно, обрывается музыка на слове, на слове некотором, сорванном и безыдейном, как будто бы обходимость самою собою и необходимость самою собою были и выражались в образе пустого города, в котором страшно сидеть. гнетущее отсутствие создаваемого пространства, создаваемого ритмом, и отсутствие движения во времени пространства, и также отсутствие создаваемого во времени пространства и отсутствие пространства во времени, выражаемом сладким снегом, – отсутствие пространства успокаивает язык во рту, развлекая его соком граната и предавая его странствием, средства на которое не найдены, – странствие в кредит, странствие в смысле простого дыхания, подсчета спичек в ближайшем коробке, в смысле простой же капли на периферии, когда цветут мосты, оканчивающиеся живым, и набирают вес, опираясь на свои окончания, замедляя отступление к середине, сравнивая странствие и незнание, приводя к целому воздуха и узнавая нерасторжимое в жертве и жертве, как в непонятном "идут"

    в целом беспорядок частиц, не обладающих антропоморфным значением, создает впечатление о бесконечном усилии, бредовую идею о целом, которое необходимо "убрать", о хаосе, который, в целом, уже уничтожил время личное как неоконченное и время субъективное, отличающееся от личного действием абстрактным, происходящим из скуки, уничтожил как ничтожнейшее слагаемое мною. скука обычная бессознательна, и в данном случае обычная ласка движения, к которому двигались, выбирая из целого обычное, – ласка субъективна, то есть абстрактна, и не создает ни камня, ни неба, а лишь называет скуку "своею", оперируя при этом карнавальными часами времени и часами числа и не отслеживая объемы этими часами и числами. таким образом, скука бездействует в хаосе, проскальзывая в нежность и в безымянном взгляде ветрируя, конкретизируя свои проявления в целом в промежутках меж хаосами с помощью скрещенных пальцев расслабленных взглядом обратившего внимание рук. хаос безграничен внутри себя и называет себя улыбкою, звоном черного тона, а болит обычно несуществующее; учитывая, что, в целом, все существует, можно говорить о беспокойной череде молчаливых смысловых акцентов, проявляющихся среди своеобразно спящих, опустошая таинственные предположения.

    тоже такие, растворяясь среди почти таких же, все об одном и том же теряют одно и то же в одном и, имея представление об одном все и то же в общем-то, движение и воспоминание о движении, воспоминание поспешное извне и ведущее к головоломным дождям ветра, в общем-то, движение к пище не оставит дождя на ветре и камня на камне от светофора, увенчанного флюгером и, неловко, парусником. туда же и одно об одном отправится простое следствие предмета, привнося значки в поле представлений об одном, которые не дождутся одно другого и напитаются электричеством, как машины. время блестящих нутрий, живших в большом ящике в Прибалтике, прогрызавших ящик и разбегавшихся по соседним дачам, время поиска нутрий вычеркнуто из моей жизни, как одно об одном, и нутрии – одно, и мысль о времени – одно и воспоминание одно и то же. в норковой, кажется, шубе дама читает книгу с картинками, передвигаясь относительно относительно дождя и выпятив губы, хочется облизнуть ее губы, да мало ли что мне хочется.
    вполне самостоятельно проезжая мимо травмпункта, перехожу к реалиям повседневности, это значит, что повсюду дни и повторяются темные фонари, увенчанные, надеясь, оставлю там, там же, как и одно и то же остается меж "каждым" и "желает" латинскими буквами апельсин и кожура апельсина, вполне самостоятельная и повседневная, как и человек. одно и то же человек и человек почти такие же. если будет сделано замечание почти ему же, то тоже нутрия. если в комнате спиною к открытой форточке и смотреть в глубину комнаты, ожидая прерванного пути, то странствие становится или станет потом самим собою, а ты не осмелился радоваться

    и выйти по прошествии лет, криво подписав открытку и не отправив ее, точнее, кстати напившись сладкого кофе и расслабившись от Солнца, начать отправлять открытку и не окончить, потому что зайдет соседский мальчик, оставшийся без ключей и бабушки, и будет хохотать, смотря телевизор, и по его хохоту понять потому, что окончен этот труд, между тем, вспомнить, что сводная сестра недаром же просила перевести "Вспомни" Дассена, который умер, и, когда включат свет, не отправить открытку, оставшись в правилах упоминания, что связывают с верным именем, перечеркнуть подпись в открытке, снова не подписаться, напиться соленого кофе, затеять игру в прятки с Солнцем, выйти из этой игры по прошествии этих лет, потом, на месте оставшись, присобачить к труду мигрень и мирян, качественно отличных и спящих без ночных рубашек, ерундою заняться еще и еще и еще и еще пережидать солнце, напевая, и выпросить у тетушки в подарок ночную рубашку, чтобы, отметив хохотом и успокоиться в ограничении, поставив "галочку" вместо подписи в открытке, которая называется "С Рождеством Христовым", архаично знать, что в тексте есть и были несколько ошибок, преткнуться о камень без Солнца, выпить холодный чай, не надеяться на открытку, которую отвезешь сама, без почты.

    а этого фильма сегодня не будет, и сопереживать его отсутствию, прощаясь с собою, приятно. обычные слова приятны, как легкое беспокойство о его жизни, о блеске страны, о неуместном развлечении от Ватто или о легком флирте с необозначенным, с не обозначенным в программе телевидения. о социальном отсутствии не беспокойся, ибо ты все равно не узнаешь этот социум, как бы ты себя ни вела; изящные подарки за хорошее поведение и за хорошее время вечерним будут осуждены впервые, и не оторвешь себя от вечернего, каким бы в социальном плане он ни был. сама разложишь слова на листе, сами собою разумеются слова, слова о фильме уже окончившемся так, как больше никогда этот фильм не окончится, примешь вечернего за своего и ошибешься, приписывая ему слова утреннего, а утренний чуть не дотянет до дневного, и в образовавшееся окошко можно будет увидеть завтрашнего, с которым в родственных связях и, пока учишься, смена династий и только истинно ночное беззвучное среднего рода ждут ужинать "антисанитария" и "свобода" – женского
    когда обращаешься к опыту, когда нечаянно обращаешься к опыту, вспоминается, как кто-то кто-нибудь посмотрел на пятилетнюю девочку и сказал о ней: "Она родит". я была тою девочкою, ты был тою девочкою, и не хочется гасить свет, подумать только об уникальном грехе, в основном, хранятся фотографии в ящике стола, как только проснешься, начинаешь флиртовать со врачом, что стилистически неверно и потому грех, говорить о том, что всегда, как врач, как стиль, как защитная доска теленка, как Другой фильм вместо Того, Которого нет пока что и более никогда не будет, меж "пока что" и "никогда" – завтрашний, про которого о Котором социум знает только то, что он не Тот, и фильм другой, забвенный, сопричастный, некрасивый.

    уже достаточно. меня учили строить Лабиринты, внутренняя власть аметистами блистала и отделялась от внутреннего героя во мне сливались аметисты героя и подсознание героя с электрическим светом познания, окурки мокли в кипяченой воде в стаканчике из-под сметаны, открываясь, и я думала, что потеряла желание в происшедшем герое, но рассказа о свадьбе не было, только странное о том, как избежать венчания, когда церковь вокруг, и если в этой церкви пусто без священников, церковь достаточно. тело церкви достаточно. останусь с красным словцом "пенис", буду предвосхищать желания, в частности, желание замкнуть пенис в лабиринте, как незаконнорожденного. я подхожу к лабиринту с северной стороны, ты – с южной, я останусь стоять, где встала, ты останешься стоять, где стоишь, что из этого последует, а то, что из этого последует, не станет ребенком, но лишь обещанием о разрушении жизни, и к утерянной нитке кораллов присовокупится аметистовая брошь военного образца, завернутая в обрывки летней юбки. с восточной и с западной стороны лабиринта, неумело построенного на свободной почве, на пустоши, на песке, – с восточной и с западной стороны новые люди, лишь сегодня пришедшие толпою о начальной трудности. нерешительное кружение на месте, снега под толпою тают, достаточно места для кружения, достаточно. достаточно жизни для меня, потому что я сегодня ела рис и мыла тарелки, а волна, цвет и свет вещества забылись в гармонии, и стол переставили из-за гармонии, и огонь возникает не сразу, а лишь если достаточно веществ. я стою у выхода из Лабиринта, значит, я знаю, где находится выход из Лабиринта. и этого достаточно, и Этого достаточно, хандра, бык Гипноса, огонь в подарок, дурацкий замкнутый круг, в котором точек достаточно

    нет законченности снаружи, вне, есть законченность внутри есть законченность, потому что Его игра называется "Посмотрим", а я невеселая, не такая, как снаружи, но интересная, если посмотреть, как на работу, но не внутри, там негде играть и смотреть там негде, а снаружи сначала переодеться, ерунда, совсем не больно переодеваться, переодеваться и верить – одно и то же, и возвращается расстояние, которое между "вне" и "внутри", возвращается слепая курочка с простым яичком и с цыганскими замашками, принадлежность флага к курочке слишком хорошо прослеживается, и, перечислив туманы, утром прорываешься наружу, неся с собою внутреннюю законченность, бесплатный знак на дорожке, покажи мне этот текст, плата за проезд – моя внутренняя законченность, все веточки мысли припорошены солью к празднику, совсем не больно переодеваться, просто работа, и, раз уж мысли тают от соли, как лед и снег, поздравлю шофера с наступившим, как если бы единственным вариантом было отвернуться от дороги и быть отвергнутым, металлом быть отвергнутым, землею быть отвергнутым, песком быть отвергнутым, кровью и внутри в треволнениях внутри комнаты быть отвергнутою и сохранить свежий вид, постукивая внутренне пальцами по столу и не переодевшись, чтобы воздух не видел, что переодеваться не больно. все это – постскриптумом вслед за "принимать внутрь", играть с Ним глазами, перефразируя множественность земли и песка в веру, которая все равно, что сменить белье: признаюсь – больно, потому что очень видно: белье в горошек, Он выиграл, верить – больно, это все равно, что переодеваться в темноте: Он выигрывает, я переодеваюсь внутренне с закрытыми глазами.

    вмешиваясь ни на каком языке и основании в его фантазию о Нем и о молитве, неприятно смотреть, холодным телом смотреть, сначала он станет, точнее, вылечится, после я вмешаюсь со своей необходимостью ждать, холодным животом примешиваясь к забвению, с рыбой волнуясь за забвение, свежестью виолончели вычеркивая из забвения некоторых, интересно одетых Волхвами, и вселяясь в остальное. позабавиться позаботиться, позабыть, сбежаться, сойтись, сойти, совместить приятное с неприятным, а полезное с бесполезным, и совместить предчувствие с сиянием, а воспоминание с полезным, но не сойтись, а наполнить, если только исполнить, не вспоминая, – совместить ли неубранную кровать с полезным временем? – выражение о холодном животе более не верно, потому что мы совместили прощание с "не отвлекай" и еще с прощением живота совместили, позаботимся о его сохранности, позволим себе совместить фантазию его с моею чашкою кофе, – отзовется, живота не пожалеет, осознается камнем самим собою, кирпичиком, куличиком, уйдет из городского лексикона, Слово неудачное вычеркнем из забвения, окончится песенкою, смешается с песком и с кофейною гущею и приятно днем просветится, буквами смешается с полезным, потянется кошкою, финитно и нехорошо нехотя выздоровеет, остановится на Этом, мимо живота пронесет вилку, ложку, полную необходимого, смешанного с полезным. преднамерится к забвению счастья, созерцанием совместится с необходимым и съеденным рыцарем из глины и слюны.