Египет сгущает головную боль, Греция – рассеивает.
        Бегство в Египет, в глубину черного царства мимо морской поверхности греков и мраморного воздуха Рима. Здесь подземная земля молчит, сама сжимаясь от прочного испуга прошлого. Ее старательно распрямляют верхушкой вверх, удивляя песок способностью к прочности и практичности. Теперь глаза повернуты в темноту, священные животные ударяются об ее острые углы и остаются жить, спеленутые длинными свитками с отпечатками лап и растений. Потом в глубине земля звенит от бронзы и окаменевшего дерева. Эти колокольчики привязывают потом на весла, плывущие по воде в мертвую графику морока, чьи линии образует вода, попадающая вместе с песком в закрытые глаза и губы. Здесь молчат слова тех, кто умер. Их город был здесь вчера, угольным камушком ударяет о дно сосуда, молоко и уголь – пища его богов. Только глаз, спрятанный под веком, может вместить путь, проделанный зрачком. Воздух, дающий голосу время раствориться, еще не настал. Долгое и черное время тоже молчит о своих гибких змеящихся находках. День втекает в ночь медленно и почти не опасно, разрешая записать свою речь острыми и глазастыми знаками – они гребут к югу – к началу горизонта, где живут тени рыб. Мертвые живут там – внутри испуганной кожи змеи. Дом остается вымыслом – временным пристанищем, и только глаз – последний путь, сохраняющий все. В его печали – вся тайная мудрость строгого обычая, не позволяющего засыпать надолго. Река несет черепки глиняной посуды, стягивая к берегам тростник и стекло. Голова запрокинута в ночь – на восток. Древние спят. Земля молчит.

        Опрокинулась глина, и теперь мифу не сдержаться – мимо красной от света и треснувшей тени микенские рыбы поплывут, трогая креветок, по черной чашке. И пока их чешуя от кирпичного теплого края пробирается в море, глотая комочки земли, вытекает молоко, и смывает черную краску удивленная оторопь брошенного узелка.
        Мышь посвистывает в камышинку. И избравшая укрытием раковину, не видевшая моря, сдвинет молнию к руке в складках одежды плакальщицы под бледным небом терракоты.

        Тема воды заставит тебя сегодня забыть о всемирном потопе. Ты презираешь Ноя, задумавшего спастись от божьего проклятия. О ты, лучший из людей, – будешь последним в очереди за глотком воды. И не будет тебе оправдания, и дети твои проклянут тебя за твой непреходящий оптимизм. Лишь тебе выпало следить за тем, как погружаются в море верхушки гор и конусы маяков. И ты проспал все это и не смог увидеть глаза ящерицы и того неба, что осталось под водой. И ты бросил все это, или все это бросило тебя, и ты теперь остался один, и где твой Бог, за что-то покаравший тебя этой текущей водой, этой стоящей водой, этой неухоженной, не уходящей памятью, покрывшей тебя с головой и несущей к тебе мокрые тяжелые водоросли. И волосы твои – дым, и волосы – твой дом, и твой дом – эта вода, эта память о доме, ты сам свой дом, вот ты и пришел к нему. Вот и жди своих сыновей к выплывшим деревьям, привязанных к пещерному огню и каменному обычаю длинного дома. И радость твоя – из ночных опавших листьев, долго державших твои незаметные корни, сплетаясь и унося ленивых водяных ужей от глаз, криков и длинных ночных кошмаров.
        И ты презираешь Ноя – этого доброго человека, – что ему вина, и что ему терпение в этом недолгом предчувствии холодного бормотания воды под незрячим корпусом ковчега, уходящего от того, что было домом.

        Черные ложки, святые корабли, не спать по четвергам, и птицы не вьют гнезд. Цвет испугается, будет дразнить домового. Черная крыша, мутный дождь. Подожди до пятницы. Лапы у глины, печной карнавал, тут будет ржаная солома, маленький театральный плач доведет до дому. Скажешь ему – уходи, и выполнит свое коротенькое обещание. Здесь возле печки черноглазый колокольчик, грустные болотные огонечки. Камень прижимает задвижку – кто там мокрый и обиженный. Жалоба – снег, песок – обида. Кто опоздает, увидит свое отражение. Луна засыпает, прячет своих зеленых тараканов в карманы. Теперь к тебе идет карлик Скарбо с серебряными ключами и мелкими поручениями. Здесь хорошо спится в дождь, когда у печек болят глаза.

        Вот так, спокойно заведя ладони за спину, рассуждать о любовной энергии где-то там в печени. То, что меняется, – не прячется. Удобно быть деревом, ящерицей, просто лоточком для мусора – дай Бог тревоги о дожде, песке и трамвайных билетах. А кто не хочет – может оставаться рельсами, лестницей, просто диванной подушкой. Удобнее видеть жестяную мелочь, тапочки, обильную слезу сентиментальных девушек. Уют стола слишком притягивает, позволяет оставлять незаточенные карандаши и пустые авторучки, длинные полосы быстрых или ленивых известий, потерянные клавиши и кокетливую букву на конверте. И все, как заблудившиеся в лесу, дружно орут одно и то же слово, раздаренное не щедро, но умело.
        Земля принимает все. Дольше всего остаются живыми волосы. Песок приятнее, чем глина, и солнце сбережет лучше, чем вода. Остаться бы круглой галькой с соленым обточенным бочком. Кому-то довольно остаться лишь словом для заблудившихся.

        1.

        Соль и железо – в море и яблоках. Занавески на окнах не скрывают, а подчеркивают. Знаешь, где она была? Это тот самый ход, который проделала мышь, пробираясь в коробку с травой. Он остался. Дверь не может оказаться закрытой, если это ожидание. Она с того самого острова, о котором знают все, но не всегда догадываются. А пока – так, простое любопытство. Вряд ли дольше одной ночи. И вряд ли – больше, чем одна. Пока она только опытнее. И пока она не зовет, пока еще – смотрит. Еще одна подробность – трава выше колен, и просыпанное стекло – песок со дна морского. Помнишь, как в бок впивалась ракушка. Волосы длинные и гладкие. Сон сбывается, если захочет. Но – не зовет. И улыбается. И есть еще слова, которые можно сказать. Не в междуречье. Она сама речь. На песке – ждет.

        2.

        Время, помеченное крестиком. Потрогать и для памяти – записать. Наколоть его на карандаш, подыскивая булавку. Голова к плечу и вопрос – можно. Руки упрямятся, и волосы сброшены на пол. К рукавам приходится пробираться по-пластунски. Тапочки растеряны. Лист бумаги – отпечаток взгляда. Сейчас не увидишь цвета. Утром она уйдет и заберет с собой. Проворнее всех оказались пуговицы. Молча и спокойно ждут булавки. Торопится записная книжка. Речь закрыта на ключ. Ключ выброшен в окно, его поймал котенок и унес. Теперь не скажешь даже о молчании. Осторожности просит только запах ореха и запястье. Так медленно – как оседает пыль. Вздох остается висеть рядом, придвигаясь ближе. Просьба шагов, – не хватает ожидания. Кожа болит, отзываясь на поворот головы. Мела не осталось, и след звучит теперь дольше. Стены не отзываются, вздох возвращается. Теперь только воздух не замечает – грифельный рисунок ссыпался на постель.
        Двери стоят плотно. Рамы заклеены. Возвращается слух. Дом не видит внутрь. И только котенок принес обратно выброшенный ключ.

        3.

        От голоса остается только кусок – мокрая фотопленка с вашими лицами. Зеленые стекла на песке задают единственный невозможный вопрос – а дальше. От этой земли не убежишь, земляная пепельная сырость подхватит руки, запрет их в рукава, заморозит поцелуями, свяжет пальцы. Во сне пряжа тянется за этой сетью, внутри только зеленые водяные музеи и часы остановились на соломе, тоже хвастливые земляные иголки. Входит в круг тех же забот – приближение, правда, сестра. Кто подскажет ей радость о протянутой руке. Здесь место быть вдвоем. Та же ненадежная краткость – читать вдоль лба. Темные длинные волосы. Так приближается остров, узнавание. Зной на песке, руки хранят море. Сон не замечает оставшихся. Где чьи-то губы из плача. Вода соединяет.
        Чистые водоросли. Сон – глубина. Руки становятся словами. Так нельзя сказать. Сон о песке просыпался на их тела. Обнаженный горизонт, привычка слабеющих рук. Завтра будет все.
        Слепые дорожки ее тела сглаживаются под рукой. Остров продолжается, его существование оправдано, когда руки размыкают замок.
        Обращение предполагает знание – там, куда зовут, уже не будет времени на вспоминание, только узнавание – из тех сестер. Тот ряд предметов, что делает мир узнаваемым (знакомым).
        Воздух блестит. Этот обычай не оставляет времени. Книга рассыпается, мир входит в тесные врата печали и радости.

        Поезд – изнанка времени, пока еще земля хранит железные легкие ручейки вчерашнего утреннего звона. Изгнание – неоформленная форма просьбы, свет и радость мелкой удачной поросли. Где бы ни увидеть эти мосты, что так хрупки под своей ненадежной серединой, – серебряные скрепки, бумажный непрочный шов. Подгоняя тяжелую масляную воду, горчичные зерна просто и ровно всходят на дне. Ласковый длинный свет зеленого солнца припоминает им обещание не забыть твердый дневной ответ, холодный аспириновый глоток из высокой чашки набережной. Там, где песок встречается с землей – и только там, – бережная жалость украдет желтые монетки, брошенные ими с всех горьких перил – и нет числа твоим ожиданиям. Узнавание – хрупкий предлог деревянной мокрой скамейки слева от тяжелой осыпи фонарного света, чьи запоздалые признания не остановят желтый запах причин и опозданий. Кто так хорошо разведал эти места, кто дал крапивным прикосновениям вырасти до синего цветущего укрытия, прозрачного и ясного растения долгих туманных дождей. Лишь они придут отыскать эту летнюю память, нечаянную заботу о том, где был твой карандаш и билет, проговаривающий дату отъезда. И тебе придется заплатить за то, чтобы вернуться, – соль и маленькое огорчение, оставленное в другом городе на линии, где отслаивается поверхность.