Я прохожу по вечерней мостовой, мимо моста, подкатывающегося под ноги зимним следом креветок. На побережье, куда падает камень, тоскующие улитки устроили засаду на медленно подгребающий вечер, обернувшийся на этот раз парусом чьей-то лодки, весь день болтавшейся, зацепившись за горизонт.
        Прозрачный воздух расчерчен мелом, паутиной сознания в торговом ряду, где еще валяются под ногами – помпеи, геркуланум, стабии и крытый садок с одной зеленоватой рыбой, которую никто не хотел брать, и теперь хозяин несет ее к морю, чтобы бросить в качающийся пепел берега, откуда она будет посылать звенящие сигналы глубинному ночному штилю, на подвесных опорах которого так легко качаться по вечерам, оглохшим от шторма.
        Но сегодня ему не удастся выбросить рыбу – наткнувшись на улиток, он побредет опять раскачивать горизонт, белой полоской пристроившийся в устье каменного ручья.

        Мое письмо, опущенное в дальний ящик, вернулось ко мне же с начерченным на нем планом города. Ты идешь по его пятнистым улицам и видишь лицо за слюдяным стеклом, дрожащим от ночного холода и хрустящим под пальцами. Код этого города – белый речной песок, осенью размолотый в створках ракушек.
        И ты знаешь – эта кривая улица выведет к ратуше, на которой вчера сплел последнюю веревку маленький китаец, чтобы привязать стрелки часов и опустить их в желтую воду реки с простуженным именем, укутавшей горло илом и глотающей медные льдинки рыб. И ты уже знаешь, что завтра тебя здесь не будет, и этот день выплеснут из кувшина, который не успели отодвинуть из-под густой струи черного источника.
        И что ты оставишь здесь, и что возьмешь с собой – разве что бумажный мост, качающий своими деревянными перилами в самой середине конверта.

        И не придумаешь красных яблок, которые принесут собаки в песочных лапах, чтобы отучить тебя от прощания. А ракушки – просто серые морские ставни. И вода, растекающаяся в луже, и белоголовые латышские дети, и гордячка-горшечница – ошибка на прочность, и свет прилипает к небу и опускается в горло.
        А ночь – кусок шоколада, и вишневый ствол еще вспомнит своего Минотавра, и кому быть благодарным за утро, начавшееся дождем.
        Еще он тебе ответит и принесет сон в город, когда светлый дареный звон настигнет шагающего предместьем, чтобы выбрать из каменных стволов отмеченный углем, чья скрипящая тень выдернет нитку из веточек трещин.
        И ты в него войдешь, если успеешь, и остающийся ветер не откроет твою дверь.
        И куда теперь ты отправишь телеграмму о начале второго пришествия.

        Помнишь, на твое дерево падал дождь и синие продрогшие капли умирали, захлебнувшись в темных лужах у скамеек. И только удивленный трамвай стоял на предпоследней остановке и не решался въехать в этот город поверх воды и крыш, где не было тебя, где ты остался под другим именем, и я не смогу узнать это имя и тебя, даже если пройду город насквозь от водокачки до затопленного моста. А ты будешь сидеть в сухой комнате и думать не об этом, а о прозрачных, колких, смеющихся глазах и лицах, собирая в ладони солнце и пыль этого города, улыбки и чистые паутинки волос сквозь прозрачный дождевик. А когда она уйдет, ты будешь видеть ее сквозь протянувшийся вдоль стен дождь и мартовскую длинную неделю. И ты опять вернешься, привыкая, упрашивая, говоря сквозь вязкий воздух утреннего сна, приводящего тебя к дому. И каменные наличники дома в большом и глупом городе не спасут тебя от ее осторожного ответа внутри каменного колодца застывшей в снегу водокачки.

        Уйми свое время, тянущееся желтыми прожилками по гудящему листу и проваливающееся в норки ежей, подрастающих позади дома. И если ты будешь связывать слова, не забудь, что название дерева отплатит тебе лишь светлой полосой вдоль руки, когда до другого берега от гаснущего слова нет ничего, кроме воды. И уютная болтовня, что сейчас раскачивается у тебя в голове, приучит к своему теплому бормотанию. И ты привыкнешь, и в конце концов назовешь его, и оно уйдет от тебя к новым скворечникам травяного окликающего голоса.

        Сжатые дни, сжатые под мышкой дни хранишь как сокровище в железной коробке, закрытой на ключ, изредка выпускаешь погулять, огораживая частоколом слов и связывая крылышки. Ты думаешь, что так будет лучше, ты думаешь только о том, что есть, и заказываешь два билета на поезд и один багажный. Я спрашиваю – все-таки берешь с собой, ты не отвечаешь и гремишь ключом, очередной раз выпуская свое сокровище, не замечая, что оно уже еле дышит. Наконец решаешься подарить один из запертых дней блондинке с английской книжкой в руках. А та бы и рада – да вода сквозь пальцы, теряя вес.