Иван Сергеевич Тургенев оставил богатое творческое наследие: романы, повести, стихи, драмы... Но особое место занимают среди них "Стихотворения в прозе", проложившие путь в русскую литературу лирической по преимуществу малой прозаической форме. Казавшийся в эпоху романа периферийным, этот опыт дал начало движению прозы в сторону поэзии, ставшему в ХХ веке одним из магистральных направлений литературного развития. Сегодня малой прозе отдают свой талант многие выдающиеся писатели, неизменное внимание к малым прозаическим формам проявляет литературная молодежь. Фестиваль – первая попытка подвести некоторые итоги развития малой прозаической формы в русской литературной традиции, произвести смотр вкладываемых в нее творческих сил.
Из более чем 200 авторов, пожелавших участвовать в Фестивале, жюри отобрало 60 лучших. Им предстоит на протяжении трех дней знакомить слушателей и друг друга со своими работами, обсуждать за круглым столом прошлое, настоящее и будущее малой прозы в России. Из их числа по итогам Фестиваля жюри выберет нескольких лауреатов, которым будут вручены первые в истории русской литературы премии по малой прозе. Примут участие в Фестивале и переводчики, доносящие до нашего читателя наиболее интересные образцы малой прозаической формы, созданные другими национальными литературами.
Организаторы Фестиваля нашли необходимым предварить его небольшой антологией малой прозы, дающей беглый очерк истории этого явления в России. Здесь и два малоизвестных произведения первой половины XIX века, которые, по всей вероятности, наряду с европейскими образцами имел в виду Тургенев, работая над своим основополагающим для русской традиции циклом. И опыты крупнейших и полузабытых авторов Серебряного века, по-разному осмыслявших тургеневское наследие. И попытки осознанной или бессознательной полемики с Тургеневым – создания малой прозы на иных, чем у него, стилистических и просодических основах. И, наконец, работы значительных фигур неподцензурной русской литературы второй половины нашего столетия (в миниантологию включены только произведения ушедших из жизни авторов: тексты ныне здравствующих писателей войдут в сборник, который планируется выпустить по итогам Фестиваля). Все это – сочинения, оказавшие определенное влияние на ход развития малой прозаической формы в России.
Федор ГЛИНКА
1786-1880
ВОЖАТЫЙ
Однажды в сумерки, когда я находился в бездейственной задумчивости между сном и бдением, он явился ко мне. Чрез затворенную дверь вошел он в комнату, схватил меня за руку и широкими шагами повел, все прямо, в далекий путь. Мы подходили к лесам, они пред нами расступались; приближались к стенам, они раздвигались; мы взлетали на горы поднебесные, спускались в пропасти подземные; везде нам мостились мосты, везде ожидали челноки-самоходы... Чудесный вожатый вводил меня даже во внутренность огромных камней, под поддония рек, и показывал состав дерев под их корою... Повсюду жизнь и бытие! – Везде я видел дух жизни. Он, сей животворный дух, развивал нежные стебельки цветов; он двигался по грубым жилам гранита, он пролетал, как молния, недра земли и зарождал металлы... Я видел таинства природы и тайные общества человеков; все обошел, облетел, видел, не зная сам, кто был вожатый мой, крылатый как Меркурий. И теперь друзья говорят мне: "Ты был водим воображаемым!"
Николай СТАНКЕВИЧ
1813-1840
ТРИ ХУДОЖНИКА
Три брата, три художника, работали вместе. Безмолвно каждый в своем углу покушались дать плоть прекрасному мгновению своей жизни. Но у всех творило одно могучее чувство, одна мысль облеклась в красоту, один дух парил нам тремя избранными. Лучи заходящего солнца проникли в комнату. Вдруг струны задрожали под перстами одного из художников: чудные, томящие звуки возникли... и, умирая, просили ответа; отрадно отозвались им другие, и вся тоска души, и вся сладость жизни сказались в страстной песне. Звуки затихли, мешаясь с вечерним благовестом, и братья бросились обнимать друг друга. "Тайна души моей тебе знакома, – сказал один. – Посмотри: когда бы ты мог узнать песнь твою в этой картине!"
Окруженные розовым сиянием неба струятся воды, за рекой высится гора, на ней хижины, и крест Божией церкви ярко сияет в лучах заходящего солнца... даль синеет, чуть видно одинокое существо... Не различишь лица его: оно слилось с вечерним туманом. И картина полна была мыслию, полотно дышало чувством.
Молча, со слезами, подал третий брат руки живописцу и музыканту. Они его разгадали. Он боялся орудием нужды людской, словом, возмутить очаровательную сферу образов и звуков: они его разгадали! – Задумчиво смотря на свою картину, художник говорил о неясных мечтаниях души, о счастии любви и дружбы, о вечной красоте матери-природы (слово прекрасно, когда его произносит дружба, когда в нем дышит любовь, когда оно облекает могучую мысль человека) – он умолк... Задумчиво коснулся струн своих другой брат: звуки его прояснили темную даль, разгадывали темные образы, глубоким чувством проницали картину.
И разрешились уста третьего брата: речь его досказала песнь, дорисовала картину – и три жизни слились в жизнь одну, три искусства в красоту. Сладко текли слезы братьев! И кто-то незримый был посреди их.
Всеволод ГАРШИН
1855-1888
Она была милая девушка, добрая и хорошенькая, для нее стоило остаться жить.
Но он был упрям. В его сердце лежал тяжелый камень, давивший это бедное сердце и заставлявший большого человека стонать от боли. И он думал, что не может любить и быть любимым: камень давил его сердце и заставлял думать о смерти. Его брат был славный юноша, с смелыми честными глазами и крепкими руками. И старшему брату хотелось остаться посмотреть, как будут эти глаза глядеть в лицо смерти. как будут держать ружье эти руки в бою за свободу. Но он не верил, что это сбудется, и хотел умереть.
Она была хорошая мать. Она любила своих детей больше жизни, но она принесла их в своем сердце в жертву и не жалела бы о них, павших славною смертью. Она ждала их смерти или победы и надеялась, что они принесут к ее ногам свои лавровые венки. Но ее старший сын не верил в это. Камень давил его сердце, и он хотел умереть.
Это был великий и несчастный народ, народ, среди которого он родился и вырос. И друзья его надеялись спасти его от тьмы и рабства и вывести на путь свободы. Они звали к себе на помощь и своего друга, но он не верил их надеждам, он думал о вечном страдании, вечном рабстве, вечной тьме, в которой его народ осужден жить. И это был его камень, он давил его сердце, и сердце не выдержало, – он умер.
Его друзья схоронили его в цветущей родной степи. И солнце обливало своим мягким сиянием всю степь и его могилу, степные травы качали над могилой цветущими головками, и жаворонок пел над ней песню воскресения, блаженства и свободы... И если бы бедный человек услышал песню жаворонка, он поверил бы ей, но он не мог слышать, потому что от него остался только скелет с вечною и страшною улыбкою на костяном лице.
Иван ТУРГЕНЕВ
1818-1883
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
День за днем уходит без следа, однообразно и быстро.
Страшно скоро помчалась жизнь, – скоро и без шума, как речное стремя перед водопадом.
Сыплется она ровно и гладко, как песок в тех часах, которые держит в костлявой руке фигура Смерти.
Когда я лежу в постели и мрак облегает меня со всех сторон – мне постоянно чудится этот слабый и непрерывный шелест утекающей жизни.
Мне не жаль ее, не жаль того, что я мог бы еще сделать... Мне жутко.
Мне сдается: стоит возле моей кровати та неподвижная фигура... В одной руке песочные часы, другую она занесла над моим сердцем...
И вздрагивает и толкается в грудь мое сердце, как бы спеша достучать свои последние удары.
МИЛЛИОН ПЕРВЫЙ СОТРУДНИК
Из цикла пародий на "Стихотворения в прозе" И. Тургенева
* * *
Спокойно и тихо проходишь ты по жизненному пути: ложишься в десять, встаешь в двенадцать.
Ты не добра и неумна, и от тебя этого никто не требует.
Ты прекрасна, когда оживляешься, когда голодна.
Ты обещала мне невыразимое блаженство, а в решительную минуту отговорилась... насморком.
Ты обещала мне вышить туфли, но и тех ты не вышила.
Яков ПОЛОНСКИЙ
1819-1898
ДВЕ ФИАЛКИ
На высоте, у каменной глыбы, охваченной корнями альпийской ели, на краю темного, бурями поломанного леса, цветет фиалка. За отрогами гор, на горизонте, светится утро. На синеве розовыми пятнами мелькают вечные снега заоблачных вершин; из глубоких ущелий, как голубой дым, ползут туманы.
Из-за них, высокий каменный утес сияет таким ослепительно-алым блеском, что фиалке чудится, что он пылает к ней самой возвышенной, вдохновенной любовью, и фиалка любуется красотой его и испаряется нежным благоуханием.
Вдруг что-то промелькнуло... На сухой, желтый прутик села серая птичка и зачиликала...
– А я знакома с одной из сестриц твоих, – чиликала птичка. – Там, далеко, на северо-востоке, в березовой роще, за кустами дикой малины, у канавки, цветет она. И так она мила была тогда, как пели соловьи, капал дождь, а я выглядывала из своего притаившегося в бузинном кусте гнездышке...
– Ах! если ты знакома с тою далекой сестрой моей и если ты опять когда-нибудь с нею встретишься, скажи eй, что из всех утесов, меня окружающих, есть один утес... Он раньше всех встречает Бога, несущего свет; цари орлы прилетают отдыхать на грудь его: они знают, что никакие бури, никакие дождевые, пенистые потоки не в силах одолеть его... Скажи милой сестрице, что я каждое утро любуюсь им, и счастлива, когда мечтаю, что до него, изредка, с ранним ветерком, долетает аромат благоговейной души моей.
– Там, где цветет сестра твоя, – чиликает птичка, – нет ни заоблачных высот, ни стремнин, ни утесов, озаряемых блеском алого утра, и никакие орлы не летают там.
– Так для кого же она благоухает?
– Она без аромата, бедная, далекая сестра твоя.
– Без аромата!
– Красный мухомор, с белыми, точно серебряными пятнами, стоит от нее в двух шагах; она любуется им и ревнует, когда земные мухи садятся на грудь его...
– Мухомор – это тоже утес?..
– Нет! Это гриб... толстый и жирный гриб, и тот, кто прилетает целовать его, – улетает отравленный.
Фиалка повесила головку и задумалась...
– Ну, так ничего, ничего не говори ты далекой сестре моей. Она не поймет меня... Прощай, перелетная птичка!
Н.ЩЕДРИН
1826-1889
(Начало романа "Забытые слова")
Мне чудилось (не то во сне, не то наяву), что невидимая, но властная рука обвила меня и неудержимо увлекает в зияющую пустоту. Я сознаю себя беспомощным и даже не пытаюсь сопротивляться загадочной силе, словно нечто роковое ждет меня впереди. И чем глубже я погружаюсь в необъятную даль, тем унылее становятся перспективы, тем быстрее свет сменяется сумерками, тем решительнее потухает вселенская жизнь под игом всеобщего омертвения.
Серое небо, серая даль, наполненная скитающимися серыми призраками, сереющем окрест болоте кишат и клубятся серые гады; в сером воздухе беззвучно реют серые птицы; даже дорога словно серым пеплом усыпана. Сердце мучительно надрывается под гнетом загадочной, неизмеримой тоски.
Удручают серые тоны, но еще более удручает безмолвие. Ни звука, ни шороха, ничего, кроме печати погибели. И чем больше я углубляюсь в это оголтелое царство, тем более всем существом овладевает оторопь и сознание отупелой безнадежности, в которой все кругом застыло и онемело. Ощущение оскудения постепенно заползает во все существо, и я начинаю чувствовать, что недалек тот момент, когда и внутри меня все омертвеет.
Но вот я и у цели: передо мною кладбище. Точно взволнованное море, раскинулось оно на необозримое пространство вдаль и вширь, усеянное бесчисленными могильными насыпями. Заброшенность и одичалость везде наложили здесь печать свою. Храм, когда-то осенявший мертвецов, стоит полуразрушенный, с раскрытым куполом, давая приют нетопырям и ночным птицам. Колокол, некогда призывавший живых и оплакивавший мертвых, лежит разбитый у подножия храма: надмогильные памятники, ограды – все повалилось и лежит разбросанное, заросшее мхом и бурьяном.
Кажется, сам ветхий Адам сложил здесь свои кости. За ним последовали поколения за поколениями и наслоялись одно над другим, пока наконец земная утроба не насытилась мертвецами.
Антон ЧЕХОВ
1860-1904
ЧТО ЧАЩЕ ВСЕГО ВСТРЕЧАЕТСЯ В РОМАНАХ, ПОВЕСТЯХ И Т.П.?
Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обеднявший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки, немец-управляющий, эсквайр и наследник из Америки. Лица некрасивые, но симпатичные и привлекательные. Герой – спасающий героиню от взбешенной лошади, сильный духом и могущий при всяком удобном случае показать силу своих кулаков.
Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная... непонятная, одним словом: природа!!!
Белокурые друзья и рыжие враги.
Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть.
Тетка в Тамбове.
Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис; часто имеет палку с набалдашником и лысину. А где доктор, там и ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненым на дуэли и неизбежный совет ехать на воды.
Слуга – служивший еще старым господам, готовый за господ лезть куда угодно, хоть в огонь. Остряк замечательный.
Собака, не умеющая только говорить, попка и соловей.
Подмосковная дача и заложенное имение на юге.
Электричество, в большинстве случаев ни к селу ни к городу приплетаемое.
Портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки, орден в петличке, ананасы, шампанское, трюфели и устрицы.
Нечаянное подслушиванье как причина великих открытий.
Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо.
Тонкие намеки на довольно толстые обстоятельства.
Очень часто отсутствие конца.
Семь смертных грехов в начале и свадьба в конце.
Конец.
Иннокентий АННЕНСКИЙ
1856-1909
СВЕТ
В дремлющем воздухе рассыпались целые снопы лучей. Цветя и сверкая, ярче блещет мягкая свежесть молодой зелени, и розовые жемчужины покатились по земле и по небу.
О свет, все побеждающий, жгучий, сбросивший покрывало свет.
Это радужные перлы скачут в чистой влаге. Это брак белых мотыльков с розами. Это языческая жизнь изливается сладкой струей из цветочных лобзаний.
Мир ждет, призывая любовь.
Я чувствую, как у меня в сердце бьется волна надежды. Я чувствую страстную радость, что живу. И, точно стая ласточек, взвились в вольный простор неба мои веселые грезы, все в ярких лучах света.
Гений и солнце, с вами я чувствую себя Крезом.
Константин БАЛЬМОНТ
1867-1942
* * *
В твоих глазах – две сферы земного мира и, сверх того, мир небесный.
В твоих глазах много судьбы, и я узнал свою участь, когда посмотрел в твои глаза.
Легки движения твоей руки, но тяжелым бременем они могут ложиться на душу.
Твоя рука – нежный, хрупкий цветок; но соединенная с другой чужой рукою, она образует такую цепь, которая вынесет всякую тяжесть.
И глубока, беспредельна мелодия каждого слова, которое произносишь ты.
И смеешься ты улыбкой необычной.
Ты умеешь говорить молчанием. Ты знаешь слова, которых не знает и не узнает никто. Зыбкие, протяжные, странно-печальные, они сплетаются порою в фантастический узор.
Как луна, холодная и темная, светит озаренная солнечным светом, так в мои строки падает свет – от тебя.
Кто видел твою тень, тот будет томиться желанием увидеть тебя. Но если он любит обычное, но если он не умеет преклоняться перед нежданной красотой, он только будет, как бледная тень, следить за тобою – и не увидит тебя.
Алексей Н. ТОЛСТОЙ
1883-1945
ПОЖАР
Ночь вдали медленно поднимается, и охватывает небо темно-красное зарево.
Горит громадный город.
Чернеют контуры церквей и высоких зданий; за ними 6yшyeт желто-белое море огня. Иногда к самому небу поднимаются ослепительные языки и в небе медленно разливается кровь. На восток мертвой полосой тянет светлое облако дыма, и чудится – безумное пламя, разорвав оковы, лизнуло вышину, потемнело и спокойно наслаждается картиной алого гнева.
Широкая река налилась кровью, испуганно замерли волны, робко ласкаясь к темным берегам. Алым красным блеском запеклись неподвижные барки и запоздалые пароходы, в ужасе остановились посредине реки широкие плоты, огоньки пожелтели, слезливо мигая над алой водою.
Один яркий голубой месяц спокойно льет с вышины холодные лучи на безумную землю. К нему летят облака, ярко-розовые от ужаса и гнева, и, добежав, бледнеют и, нежно серебряные, paвнодушные, спокойно улетают в темную даль, где тихо мигают звезды...
А вокруг нас спокойная ночь; спят залитые синим светом деревья, густые тени, и сладко дышат ночные цветы.
Белая и стройная, стоит она, прижав к груди дрожащие руки, в испуганных прекрасных глазах – отблески далекого пожара.
Алексей РЕМИЗОВ
1877-1957
ЧАЙKA
Я стоял на берегу шумящей реки.
Я глядел вдаль, где волны лизали тучи и, выныряя, пробирались по небу изголодавшимся стадом.
Посреди реки, против моих глаз, возвышалась облачная скала, живая, без конца, без начала.
Вверх и вниз шли по ней вереницы людей, закутанных в тяжелые саваны.
Люди восходили ясными с глубокого дна и серыми спускались в серые волны.
И с каждым разом вырезалась и подсекалась скала.
И вдруг колыхнулось бесшумное облако и с криком тысячи задавленных желаний разошлось.
И тогда откуда-то взявшаяся чайка пустилась в страшную даль.
Веще мелькали белые крылья.
Чайка летела... стала тающим хлопком мокрого снега, стала белой искоркой... пушинкой.
И тогда охватил меня страх: казалось, отлетал вместе с ней последний миг моей радости.
Евгений ЛУНДБЕРГ
1883-1965
Из цикла "НОЧНЫЕ"
Слепые ?
Притворю ставни и, хоть праздник, не пойду сегодня на улицу. Не отвернулись бы от меня с гадливостью братья: они жизнью живы, а я сочетаниями звучных слов.
Не судите строго. Мне взглянуть на жизнь – отчаяться. Мне открыть глаза – умереть.
Удивляюсь силе вашей, братья с открытыми глазами.
Василий КАНДИНСКИЙ
1866-1944
ХОЛМЫ
Множество холмов всех цветов, которые только возможно себе представить, насколько хватит охоты. И все разных величин, но всегда одинаковой формы, т. е. одной и той же: внизу холм толст, вздут по бокам, плоскокругл наверху. Значит, простые, обыкновенные холмы, как каждый их мыслит и никогда не видит.
Между холмами извивается узкая тропинка обыкновенного белого цвета, не ударяющего ни в холод, ни в тепло, ни в синеву, ни в желтизну.
Одетый в длинную, закрывающую даже пятки, черную одежду, идет по этой тропинке человек. Его лицо бледно, но на щеках два красных пятна. Также красны и губы. Он бьет в большой привешенный к нему барабан.
Очень потешно идет человек. Иногда он бежит и бьет лихорадочно, бестолково в свой барабан. Иногда он идет тихо, может быть, погруженный в свои думы, и бьет в свой барабан механически в растянутом темпе: раз... раз... раз... раз... Иногда он совсем останавливается и бьет в свой барабан, как игрушечный белошерстный мягкий зайчик, которого мы все так любим. Но эти остановки длятся недолго. Вот уже опять бежит человек и опять бьет лихорадочно-бестолково в свой барабан.
Как основательно измучен лежит он черный, вытянутый во всю длину на белой тропинке, между холмами всех цветов. Его барабан лежит около него, а также и обе барабанные палки.
Он встанет. Уж он снова побежит.
Все это я видел сверху и прошу также и Вас взглянуть тем же взглядом сверху.
К.ЛЬДОВ
1862-1937
СТОЛП СОГЛАШЕНИЯ
Они сговорились вести общее дело.
Это дело волновало их; они его любили.
Они соорудили столп и все прислонились к нему, окружив живою цепью.
Глаза их пылали, взоры были устремлены в далекое, свободное пространство.
– Теперь вперед! – восторженно воскликнул самый юный.
Все ринулись, не оглядываясь на сотоварищей.
Они никогда больше не встречались.
Так они и закончили общее дело.
Елена ГУРО
1877-1913
Я боюсь за тебя. Слишком ты сродни пушистому ростку земляники, вылезающему из земли. И неспроста ты целуешь котят между ушками.
Я боюсь, как бы тебя не обидели люди.
Может, к тебе придет маленький дьявол в маске и скажет:
Все вздор, кроме звука шарманки во дворе...
Как охотно ты ему поверишь...
А ведь проспектом в это время так же будут катиться автомобили.
И красные, кирпичные, рассвирепевшие корпуса фабрик будут стукотать, стукотать, стукотать.
Пока таких маленьких, как ты, город прячет в карманы своих тихих, заросших дворов окраин, как тысячи других безделушек, но после, после...
Илья ЭРЕНБУРГ
1891-1967
* * *
Мы плясали с тобой долго, как два дрессированных волка. Тоска-укротитель держала свой хлыст наготове, и это мы звали любовью.
Синяя стелется мгла. Зимний вечер ласков и чист.
–----
Ты ушла... Я целую поломанный хлыст...
В книге оставляют закладку, чтобы опять опьяняться теми же страницами. Если б вернуться обратно к далекому, почти позабытому.
В эти ночи весенние на каком-то прочитанном скучном романе я пишу: "Флоренция, Флоренция", и буквы ранят.
Все, что было хорошего в жизни, прошло среди низких холмов, где ветер гонит из Пизы стада небесных волов, где вечером у Арно тепло и сыро и дрожат огоньками лавочки ювелиров, где англичане бродят толпами, где закатами тихими и долгими, как свеча, горит кампанило за всю земную любовь, где вместе с нею мы были и где не будем вновь.
Так много – три года!.. И не вернуться обратно к далекому, почти позабытому...
Одна закладка меж двумя страницами...
Василий РОЗАНОВ
1856-1919
Из цикла "ЭМБРИОНЫ"
– "Что делать?" – спросил нетерпеливый петербургский юноша. – Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с эти вареньем чай.
Александр НЕВЕРОВ
1886-1923
СЧАСТЬЕ
Захотелось человеку счастья – купил граммофон. Попалась двухспальная кровать, и ее купил: в дому появились клопы. Расстроился человек, купил супоросую свинью.
– Вот кто меня осчастливит!
Свинья обманула: троих поросят задавила, троих слопала.
Охнул человек, завел граммофон.
– Хоть ты меня порадуй!
В граммофоне захрюкали погибшие поросята.
Захворал человек. Лег на двухспальную кровать – клопы окружили. К вечеру начал стонать, а вечером –
– Тихо скончался...
Иван БУНИН
1870-1953
РАСПЯТИЕ
Свежее майское утро, двор старой уездной церкви.
Уже ревет и гудит вверху, медью верещит в ушах большой колокол.
Сходятся во двор старухи, нищие, длинноволосые, увешанные мешками и жестяными чайниками странники с посошками в руках, на ходу с привычным притворством гнущиеся.
Во дворе еще тень.
Старухи, подходя, садятся в сторонке, на молодой траве, подстилая под себя, скромно подвертывая юбки, прямо вытягивая ноги.
Нищие опускаются на холодные каменные плиты возле паперти.
А странники идут на солнце, за церковь, где над старой могилой стоит на чугунном кубе позеленевшее чугунное Распятие.
На кресте никнет в колючем терновом венце голова Христа.
На кубе – череп и две кости, два скрещенных мослака.
И странники крестятся, кланяются, потом опускаются на колени, глядя вверх, в васильковое утреннее небо.
И солнце ярко и празднично освещает средневековую худобу Христа, его впалый живот и длинные, вытянутые к небу руки, греет серые волосы странников, их спины в заплатах, веревки, мешки, жестяные чайники и кружки.
Даниил ХАРМС
1905-1942
СОН
Калугин заснул и увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.
Калугин проснулся, почесал рот и опять заснул, и опять увидел сон, будто он идет мимо кустов, а в кустах притаился и сидит милиционер.
Калугин проснулся, положил под голову газету, чтобы не мочить слюнями подушку, и опять заснул, и опять увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.
Калугин проснулся, переменил газету, лег и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто он идет мимо кустов, а в кустах сидит милиционер.
Тут Калугин проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто он сидит за милиционером, а мимо проходят кусты.
Калугин закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не мог.
Калугин спал четыре дня и четыре ночи подряд и на пятый день проснулся таким тощим, что сапоги пришлось подвязывать к ногам веревочкой, чтобы они не сваливались. В булочной, где Калугин всегда покупал пшеничный хлеб, его не узнали и подсунули ему полуржаной.
А санитарная комиссия, ходя по квартирам и увидя Калугина, нашла его антисанитарным и никуда не годным и приказала жакту выкинуть Калугина вместе с сором.
Калугина сложили пополам и выкинули его как сор.
Федор АБРАМОВ
1920-1983
НА МЕЗЕНЬ-РЕКЕ
– Сегодня не будем телек смотреть: бабушки умершей память завтра. В прошлом году умерла, до ста семи лет двух месяцев не дожила. А сто-то пять лет было, она еще со мной в лес ходила. По грибы. Идет сзади меня, плачет да стегает себя вицей по ногам. Я говорю: что ты, бабка, с ума сошла, по ногам себя бьешь! А она: "Что худо идут. Я ведь за тобой угнаться не могу".
Подумай-ко, какие у нас лиственницы водились. Нет, мы против их ольха чахлая да осинник.
Евгений КРОПИВНИЦКИЙ
1893-1979
ЯД
Надысь пришла Наталия Скопина ко своей мамаше и принесла ейное любимое кушанье – заливное. И сказала она матери: Вот тебе заливное – лопай. А в заливном энтом смертельный яд был положен, так как Наталия не любила свою мать и решила ее отравить. – Поставь, – сказала ейная мать Элеонора Наташе Скопиной, – потом съем. Наташа Скопина тогды ушла на свою фатеру, а в энти времена к матери заявились два ее сына. Игорю было 18 лет, а Валерке 19 годков. – Нет ли, мать, чего полопать? – сказали парни. – Жрать хотца. – А вот лопайте, сестра заливное желе принесла. С аппетитом парни съели это желе, а к утру померли. Обследование показало, что в желе был яд. Народу на похоронах было много.
Михаил СОКОВНИН
1938-1975
КАЛАМБУР
Нужно было отметить как-нибудь этот день, чтобы он так и проследовал в прошлое с отметиной, и если б потом разыскали его, то вспомнили бы и о нем, отметившем этот день таким своеобразным способом. И поэтому он посчитал, что отметины должны произойти именно тотчас, пока никто еще не догадался вперед.
Вопрос теперь упирался лишь в метод, каким надлежало отметить, потому что если даже имя недостаточно лично, так уж тем более действие, какому всякий почти каждого может всегда обучить.
Здесь, выехав из-за угла и едва не въехав в другой, встал, подобно вкопанному, вездеход. И, как Вариус потом вынужден был догадаться, что его, то есть Вариуса, покачнуло поднятым ветром на кирпичную стену. Но и разглядывая результат, он не соглашался считаться с ним: разве вот этот грязный, пусть даже кровавый след –- достаточно личен? Не обратились ли его намерения в демократический каламбур? Конечно, дело не в материале вовсе, дело, может быть, только в решении, которое, видимо, нельзя еще принять за уже имевшее место.
Владимир КАЗАКОВ
1938-1988
* * *
Прохладно. Ветер.
Идет человек. Не бойтесь, это Истленьев!
Улица со старинными домами, со старинной весной.
Длинное пальто. Солнце, нагревшее спину.
Входит в подъезд. Высокая, застекленная сверху, дверь. Слабый голос солнца сквозь толстые пыльные стекла. Время, стершееся об эти ступени.
Шаги наверх. Старческая дрожь перил. Дверь. Старый верный и слабый замок. Тяжелый ключ.
Снимает пальто и калоши. Остается в сутулой кофте. В узком коридоре проходит мимо старинного зеркала, которое почти ничего уже не видит.
Нина ИСКРЕНКО
1951-1995
ЧЕТЫРЕ ПРИБЛИЖЕНИЯ К МОЛИТВЕ
Вот сад, в котором Провидение посылает нам фонтан без воды, гранитную скамейку, рушащуюся под тяжестью человеческого тела, мокрые от дождя качели и кормушку для птиц, улетевших в жаркие страны. Четыре часовни для четырех блуждающих фигур, едва различающих друг друга в утреннем тумане, дневной суете и в сумерках, предшествующих уединенному размышлению. О чем они думают, ночуя под одной крышей, случайно столкнувшись в спотыкающемся времени, на узком пространстве обеденного стола? Ни о чем. Они просто спят, едят и говорят друг с другом без особых претензий на глубокое понимание или долгую счастливую жизнь. Их почти не качает от весеннего равноденствия, не настораживает молчание колокола, прикинувшегося школьным звонком, не пугает вид кладбища, начинающегося сразу за невидимой оградой. Садовые инструменты, детский велосипед и несколько крокусов, торчащих между сухих прошлогодних листьев и камней, – что может быть надежнее и долговечнее в этом мире? Разве что их испарения, сгущающиеся в текст. Четыре фигуры в скользящем саду. Чтобы приблизиться друг к другу, им нужно всего лишь на одну секунду повернуть головы в одну и ту же сторону.
1994