Черт меня дернул туда полезть

        У спуска к Неве толпа.
        Все лезут к барьеру со всех сторон, но всех так много, что никак все не могут туда пролезть.
        Я слышу, как кричат:
        – Поймал! Поймал!
        Я протискиваюсь к барьеру.
        Мне рвут в клочья пиджак.
        Я теряю галоши и шапку.
        Наконец я у барьера.
        На лестнице у воды сидит старик. Он в руках держит рыбку величиной с кильку. А удочку он опять забросил в воду и ждет, когда снова клюнет.
        Я спрашиваю у стоящего рядом:
        – Как бы мне отсюда вылезти и пойти домой?
        Он лениво мне отвечает:
        – Это совсем невозможно. Я стою здесь уже шесть часов.
        Мы разговорились. Он сказал: у него есть дочка, сынок и жена. А я сказал, что в войну я служил сапером.
        Он сказал, что, наверное, будет дождь, потому что тучи закрыли небо, – и как же тогда нам быть?
        Я сказал, что дует ветер и мне уже холодно...
        Он сказал, что, конечно, холодно, потому что осень...

        В возрасте пяти лет я преспокойно прошел по карнизу пятого этажа. Меня в доме ругали и даже побили за то, что я прошел по карнизу. Я убежал из дома и добрался до города Сыктывкара. Там я поступил на работу в порт. Хотя мне было всего пять лет, но я уже крепко стоял на ногах и мог подметать исправно пристань. Мне едва хватало на хлеб, но через месяц я подметал две пристани в день, затем три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Через год я подметал двести семьдесят пристаней. Мне стало уже не хватать пристаней, для меня срочно строили новые, но я успевал подмести их раньше, чем их успевали построить. Дело дошло до того, что я подметал те пристани, которые были еще в проекте и которых в проекте не было. Папаша, узнав о моих достижениях, не скрывая восторга, воскликнул:
        – Moлoдeц! Пробился в люди.

        Флажки, кругом флажки, все небо в флажках и флажками насыщен воздух! Сидит маленький мальчик среди флажков и ест флажок.

        Человек идет по рельсам.
        Блестят бликами рельсы.
        Шпалы, шпалы под ногами.
        Рельсы идут в перспективу.
        Человек идет в перспективу.
        Так, так – отбивают шаги.
        Пыль под ногами, пыль.
        Насыпи по бокам, по бокам насыпи.
        Человек идет по рельсам.
        "Где конец рельсам, – думает он, – где конец рельсам?"
        Там, где они сходятся, там, где они сходятся.
        Дождь идет на рельсы, снег идет на рельсы.
        Человек идет по рельсам.

        Фойе театра. Зеркала.
        Они сидят в кресле вдали от всех.
        Он говорит:
        – Люблю.
        – Ах, – говорит она.
        Он говорит:
        – Я куплю эскимо.
        И бежит во всю прыть в конец фойе, где стоит лоток.
        Вдруг что-то обрушилось на него. Или он на что-то обрушился. Что в итоге не важно.
        Он моментально падает на пол.
        Он видит лоток впереди. Видит люстры. И пять дверей в зал.
        Бежит к нему Тася.
        Она поднимает его и ставит на ноги.
        Он озадачен. Вертит головой во все стороны. Видит всюду лоток, видит люстры и пять дверей в зал...

        Ничего тут странного не было. Вася сел с пилой возле дерева на проспекте и стал пилить ствол. Люди прогуливались по проспекту. На Васю не обращали внимания. А когда дерево рухнуло, все смылись. А Вася пошел домой.
        Одна старушка догнала его и спросила, к чему все это.
        Он сказал:
        – О, здрасьте, Первое мая, очень приятно вас видеть!
        А потом сказал:
        – Пьезонаушники пристроить к скрипке, ка-ак жмыкнешь – о, красота!

        Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом – вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст – закричала: "Что за дрянь ты таскаешь в дом!" – и выбросила его в окно.
        Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. "Это очень красивые цветы, – решила она, – я повешу их в своем доме".

        Он сидел в пятом углу.
        – Каково вам? – спросил я.
        – Никаково, – сказал он.
        – Ну, а все-таки, каково? – спросил я.
        – Никаково, – сказал он.
        – Каково вам? – спросил я еще раз.
        – Никаково, – сказал он,- мне никаково.

        Если бы я знал, куда открывается ваша дверь... я зашел бы к вам. Но я не знал этого.
        Жена говорит:
        – Пойдем сходим к ним...
        А я ей говорю:
        – А дверь?
        Жена говорит:
        – Что – дверь?
        – Ты знаешь, куда она открывается?
        – Нет, – говорит она, – не знаю.
        – Вот в том-то и дело, я тоже не знаю.
        – Как жаль, значит, мы не пойдем к ним в гости.
        – Нет, почему же? Мы сходим, надо только узнать заранее, в какую сторону открывается дверь.

        Когда я в жаре под солнцем, я хочу на дождь и туман.
        Вот дождь барабанит мне по макушке, туман окутывает меня.
        В тумане мои мечты – о солнце.
        На солнце мне жарко.
        Пусть лучше дождь барабанит мне по макушке.

        "Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот – поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, ко всеобщему удивлению. Большинство считает, что он давно умер, – так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Oн заслужил эту честь! Он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром, он так любил лошадей. Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке.
        Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. – Наконец-то! – воскликнул я, – он займет свое место в литературе!
        Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас".
        (Аплодисменты).