Он выходил в день последнего звонка, прохаживался по тополевой аллее, куда несло пьяных уже школьниц. Вообще-то от одного вида девического синеглазого лица у него сворачивало кишки. Но ему нравилось вытаскивать свое красное сердце и протягивать его на ладони, как некоторым нравится мыть в раковине мясо. Потом он приходил и садился писать книгу об изнасиловании. Он все думал, вот выйдет моя книга, и вот прочтет ее та девочка, от которой впервые услышал он слово "пидорас", и покажет она эту книгу своей маме, и та узнает свою дочь, так что у ней закраснеет лицо и заболит голова. А потом эту книжку конфискуют, и придут его арестовывать, а он ляжет в ванну и отворит себе вены. И так сладка была ему эта мысль, что он даже плакал, а потом, умываясь, еще долго и остолбенело гляделся в зеркало.

        Истомленные долгими летними, долголетними, днями, они шли вечером купаться. Тело, вылупленное из воды, обсыхало на ветру, а душа была над ним как на легком облачке. Но это уже забывалось, теперь был сентябрь, подслеповатый, и октябрьская синяя паутина уже застывала. Сон оставлялся на потом, на послеобеда, и снился всегда Сочи, с жирным морем, южным темным небом, и два белых, как отречение от престола, корпуса клиники, где попадались туберкулезники – черноголовые чумазые черти в пижамах, все исколотые снаружи – и душа тосковала снутри. Потом была палата, где сидел его брат, по отчеству Герма́ныч, а по имени он забывал как, с удивительным бледным челом, чистым и неясным лицом. Потом неизменно кабинет врача, где оказывался он у черного телефона, на циферблате которого неизменно набирался один и тот же номер, но там всегда говорили, что таковых нет, и записочка, да, та самая записочка на столе.

        Человек не помнит ни где он живет, ни района ни улицы, потому что не выпускают из больницы его, нет ни номера дома, один только двор. Он просит подсчитать, какого он года. Но помнит он только, когда была война, как в 1914 году шли они маршем от станции Шепетовка, и как был он унтер-офицер, да в этой войне выпала честь участвовать ему, а если б еще были войны, то наверняка бы призвали его, так как он был запасной.
        Неврастенического чисто порядка синдром: заперт ли замок, пробует он дужку, и проверяет, напрягая все свои силы, замок, и до пятижды пяти раз проверяет, а если не переключиться ему, то невыносимые это страдания ему приносит, и трудно жить ему с окружающими и трудно жить окружающим с ним. И не может входить он в служебные помещения, оглядывается, не укусит ли собака его, и по двадцать раз оглядывается, и просит жену, чтобы ходила за ним и точно проверяла, чтоб не было собак. И шов тактильную боль причиняет ему, и просит он мерить жену свои брюки и пиджак, хотя знает, что мыши и крысы всегда уничтожаются и инфекция не войдет незаметным порядком в тело его. И проделывает он эти ритуальные движения, но проходит и видит собаку когда, то понимает, что никаких не может быть контактов, в порядке эйфории он понимает, что находится в патологической бестолковости, и разом оставляет все и является абсолютно здоровым человеком.
        Называют это повышенным настроением. К моряку в международном вагоне ехала дочь генерала. Лети ко мне, голубка моя. И сразу же наш флот стал гораздо лучше, когда она прилетела в Москву и всех там сняли и поставили на места. И Рыбников так ей подмигнул, когда она к папе в госпиталь приходила. И муж такой сановник большой, с такими эполетами, когда они в Одессу приезжали, и мимозы там цвели. Он влюблен был в ножку маленькой блондинки, машинистки Полли с фирмы Дже-Глю-Глаз.
        Сердце красавицы, больше я ничего не знаю. Их освободила тюрьма. Я была, откровенно говоря, красавица, когда Жирмунский меня поцеловал. Сердце красавицы это компенсация, за любовь, потому что он двойной муж. Я хочу, чтоб премировали часиками. Я хочу быть маленькой женщинкой. Сколько раз я писала своему мужу завещание. Что осталось в моей жизни: только смерть и любовь.