Трубы с воплем отчаяния сгребают, сметают, засасывают в бездонную воронку убранное поле с мягкой рыхлой землей, низкое мрачное небо конца сентября, крики отлетающих грачей... Дядя Боря идет по полю. У него в руках грач со сломанным крылом, наш будущий грач Яша. Дядя улыбается, он молодой, сильный, здоровый, а будущий грач Яша грустно нахохлился...
        Музыканты бьют в тарелки, и дядя с будущим Яшей уходят, уходят в бездонную воронку небытия, а тарелки бьют, бьют, бьют, чтобы дядя уже не выбрался никогда. Вокруг шепчут: "Не вернется оттуда!" Говорят: "Лежит, как живой". Тарелки бьют, словно заколачивают дядю в воронку, но он выкручивается вместе с полем, низким небом конца сентября, грачом Яшей и идет – молодой, здоровый, сильный гвардеец-десантник, идет по полю, только самолета того уже нет. Тарелки бьют, и самолет, крадущийся ночью над Тюрингией в ловушку СС, уже заколочен в воронку и растворился в ней навсегда. А в нем парашютисты – худые, наскоро обученные парнишки семнадцати лет. И только дядя выкручивается из прорвы и идет, раненный в ногу, идет, идет... Разве дойти из Тюрингии – она так далеко от родной деревни Горки, где его, четырнадцатого, последнего своего ребенка, ждет бабушка?
        Зачем так стучат тарелки? Зачем заглушают песню "День Победы?" У дяди на каждой магнитофонной катушке Лещенко распевал про День Победы. Неужели можно забить тарелками "День Победы"? Нет, ее не заглушить тарелками – поют все: поет дядя, поют родные, поют заводские, поют работники кафе – в прошлом году, в апреле. Дяде шестьдесят, а Дню Победы – сорок. Дяде дарят чеканку с салютом в честь сорока победных лет, он прижимает ее к груди: это главный праздник его жизни – сорок победных лет, а шестьдесят – что шестьдесят – это просто последний день рождения.
        Тарелки бьют, бьют, бьют, от их ударов ярче горят, полыхают сорок лет дядиной Победы.

        Не надо бояться скверного настроения! Надо научиться им пользоваться с такой же пользой для себя, как и всей остальной жизнью! А что же, всей остальной жизни в жизни может и не случиться, а скверного настроения бывает – хоть отбавляй. Отбавляй его в такие особые емкости – ну, словом, любой произвольной формы, какая удобнее персонально для твоего скверного настроения. Форму, конечно, надо словчиться подобрать. Зато дальше дело пойдет. Чуть скверное настроение – цап его за краешек и пихай в форму, укупоривай поплотнее и больше ни о чем не беспокойся – чем сквернее настроение, тем лучше будет бродить. Время от времени добавляй к нему пряности. Постепенно острая горечь начнет в нем смягчаться, оно станет марочным, а потом и коллекционным. Его хмель, если хочешь, заменит тебе всю жизнь,
        Беда, если тебе негде его употреблять (уж не говорю "не с кем" – это дело самое обычное и чаще неизбежное) и тем более негде заготовлять впрок: работа и дом – психиатрическая лечебница, где на окнах и дверях решетки, а все углы широко открыты для обзора персонала. Тогда хитри: останься вечером на работе, будто дела держат, или не спи, как я сейчас, вторую ночь подряд.
        Кто хочет, тот переработает все свое скверное настроение, не упустив даром ни одной его капли!

        Где-то далеко от этой мрачной улицы, в садах, огородах, цвела черемуха, поэтому было холодно, серо-свинцово, приземисто и только по самым-самым краям деревьев нежно обозначалась зелень.
        И на этой серой улице, на серой асфальтовой дороге, задрав золотую голову, резвилось игрушечное солнышко – воздушный шарик, беспечно-один, без хозяина. Он легко обегал машины, мчавшиеся куда-то по своим делам; когда все они уносились, пристраивался к обочине и увлеченно подпрыгивал, отталкиваясь от асфальта то одной, то другой ногой. Веселый, жизнерадостный желтый воздушный шарик.
        Но я не поддалась его веселью. Я с досадой увидела то, что объединяло нас с ним, таких непохожих: неприкаянность и пустоту. Шарик угадал мои мысли, опечалился, сник и спрятался под колеса стоящей у дороги машины. К сожалению, сам шарик не может чувствовать, поэтому его настроение слишком зависит от нашего.
        По серой дороге я ушла к недомытой с утра посуде. Мне хотелось загладить свою вину чем-нибудь хорошим. Я взяла бумагу, расчертила ее на большие клетки, в каждой клетке поставила чье-либо имя и написала, что хорошее немедленно ему сделаю.

        Прячась в постели от промозглой сырости, я лежу, изумляясь невесть откуда свалившемуся на меня покою.
        В широкие окна я вижу, как в черных клубящихся тучах лучами солнца запуталась вечность и смотрит в сумрак комнаты. То она вознесется мощным собором с золотым пятиглавьем, то, нырнув на мгновенье под черный занавес туч, уже лежит белым медведем на ослепительном снегу.
        Ей словно совсем безразлично, что этот закат не видят братья мамы и папы – оба Бориса – летчик и парашютист-десантник, только березы над ними хватают верхними ветками капли его лучей. Конечно, за рубеж пятидесяти четырех и шестидесяти им было не перешагнуть, а радостных пятидесятых что бы не отпустить им за войну втрое?

        Я устала от нашего хамства.
        Я завтра же поеду в Сокольники. Пойду по парку. Пожилой гражданин попадется мне навстречу и спросит про какую-то улицу, которой я, конечно, не знаю. Так я ему и отвечу. Он скажет мне с поклоном: "Благодарю!" А я изумлюсь такой странной реакции: вот дедушка – шел-спотыкался, мечтая сыскать прохожую, чтобы ничего здесь не смыслила.
        Завтра же поеду в Сокольники. Но что я там найду? Дорожку для массажа точек на ступне? Пеньки для ловких прыжков? Изменились, должно быть, Сокольники за прошедшие годы.
        А того гражданина нет. Время могильной плитой уже захлопнуло за ними двери.

        В самом деле я это слышала или мне все пригрезилось? Слышала, конечно, слышала. По радио сообщали, будто в Москве есть особенный архив, где каждый желающий может сдать компьютеру на ответственное хранение судьбу любого человека с фотографиями, документами и всем к этой судьбе прилагающимся.
        Свою судьбу я никуда сдавать не собираюсь, ну ее, самой она надоела хуже горькой редьки, еще хранить барахло такое! Нет, мне наследство надо примостить: папины дневники с тридцать восьмого года по день гибели в конце девяносто первого, бабушкины письма голодных военных лет голодному сыну-студенту (остальные дети, видно, искурили ее письма на фронте, лишь у папы они сохранились), постановление о лишении деда избирательных прав как эксплуататора чужого труда, закабалявшего бедноту путем дачи хлеба на кабальных условиях, и прочее, и прочее, и прочее...
        А где искать адрес этого архива? В Мосгорсправке на привокзальной площади?
        Да нет, наверное, такого архива. Причудился он мне. Вздремнула как-нибудь на ходу под лопотанье радио, и сложились вылетающие из него звуки в нечто желательное моему слуху. Долго ли задремать на ходу, если пять лет одной снытью питаешься? Хуже папы в войну и хуже Ивана Денисовича, его только месяц в лагере крапивой кормили, а дальше и овес давали, и картошку в супе, а хлеб – всегда. Главное же, в сныти какие-нибудь алкалоиды, наверное, водятся. Накопились за пять лет в организме, вот и примерещилось про архив!
        Нет, не может быть, чтобы примерещилось. Точно помню, слышала по радио: открыли архив для отдельных судеб.
        Да, как же, держи карман шире. Чтобы у меня оказалась на руках избыточная судьба, а в Москве в аккурат и открыли бы про нее пункт приема! Да в России-матушке и простой утиль сдать некуда – гадим и гадим в окружающей среде.
        А вы что по этому поводу думаете?