София Губайдулина продала черновики и беловики в архив и купила домик в тихой немецкой деревушке. Здесь – сад, коровы и лошади, звездное небо – она написала сочинение и привезла его в Нью-Йорк, Штутгарт, теперь и в Мариинский театр. В эти же красные ноябрьские вечера новые белогвардейцы пели романсы в модных петербургских подвалах. Мы и правда однажды проснулись в стране, которая не поет "Каховку" и "Варшавянку", а поет "Поручика Голицына". В чате некая rusalka_morskaia шлет поцелуйчики и оказывается продавщицей из джинсового магазина. С целой страницей, состоящей сплошь из мата, входит Natascha L. "Не засоряй эфир, – пишу, – дура!" На что Наташа отвечает: "Люди, простите меня, мне просто грустно".
        И совсем вечер. Звонок из "Коммерсанта", опрос для последней колонки. "Где ты хочешь умереть?" – хороший вопрос, но, кажется, для этого перфоманса декорации не важны.

        Кричали "оле-оле!..", стена шла к Дворцовой площади, под подошвами хрустели стекла, был праздник. Вошел в клуб, где под люминесцентными лампами белые почти одежды светились синим и пили – одежды – минеральную воду. Гремела музыка. С перерывами молчания, чтобы отдышаться, мы спорили про стихотворение, которое состоит из одной только гласной. У стихотворения есть название и подпись, которая говорит, что написано оно несколько лет тому назад в немецком захолустье. Я орал, что "Красная конница" Малевича не обязана побеждать белых, и тяжелые платья Веласкеса... Мы были пьяны. Мы кололи друг друга Пушкиным, Вагнером и Сальвадором Дали. Он кричал, что наручные часы в человеческий рост в витрине магазина на канале Грибоедова, где раньше была большая пивнушка, стекли с его холста и стали побрякушкой дизайнерского века. Мы сошлись на том, что стихотворение из одной гласной имеет право на существование в русской поэзии не только как новость, и пожали руки. Толпа, накричавшись на фейерверк, поворотила к Московскому. Праздник кончился.

        Воскресенье. Дело к вечеру. Заводская общага. Ветер насвистывает. На балконах ржавеют трусы и велосипеды. На кухнях варят мясо и, кажется, мыло. Вверх по черной бетонной лестнице пробежала босая девочка. Навстречу прошли двое. Парень в трико, голый по пояс, тщедушный, кухонным ножом ковыряет штукатурку. На девятом я закрыл нос и, чтобы не запачкать подошвы, прижавшись к стене, миновал площадку. Женский крик: "Что ты тут трешься?" Дверью на чердак хлопал ветер. Вышел на крышу. Двое, лет пятнадцати, по очереди смотрели через дно бутылки на небеса. Над крышами всплывало желтое яйцо Исаакия. Внизу, у дома напротив, в железном помойном контейнере полыхало пламя. Я тоже не пошел на выборы и хотел посмотреть сверху, почему не пошли все.
        Тучи шли низко. Трубы дымили. Корабль плыл. В иллюминаторах пировали и плакали. В трюме шуровали убийцы и крысы.