Из Азии вернулся друг. Из Центральной. Привез вяленых перелетных лебедей и рога сайгаков: пантокрин на старость, – сказал он и послал меня за портвейном.
        На пол постелили газеты, стульев нет. В комнате огромный сундук с пустыми бутылками, сломанная ореховая кровать. Хозяин делает на спинке зарубки... На вьюшке дымохода висит одинокое пальто. И все.
        Я не работаю, лень. Но при деньгах. Купил гоночный велосипед, подписался на Фихте, съездил на восемьдесят дней в Крым и собирался в Молдавию. В разгар охотничьих рассказов пришла Наталья Нагорова, – сплошной пряник, сказал друг и ущипнул ее за пикант. Обсудили политическое положение в стране, затем новости на книжном рынке... восполнили, пригубили... Вечерело, было сытно, бодро, уютно.
        Я листал осужденного Бродского и пил пиво. Закатная нега струилась по улице имени Джона Маклина. В опустевшей на лето огромной коммуналке из ванной раздавался военный смех и восклики пляжа. Пахло далекой резедой. Вечерело сильнее. Трезвелось. Пришли двое с сетками напитков, поджарили ветчины, сверху яичками, анис, помидорчик, петрушка. Никакого радио. Снова о положении в стране. Потом рассказ про погоню за сайгаками и джейранами. Смех, молодые движения. Из ванной песня, бодро, сильно. Уронив осужденного Бродского, я задремал.
        В комнате уже полтретьего ночи. Сидят только пятеро. Остальные семеро спят на полу. Паркет еще ленинский. Хорошо, молодо. Достаем кагор, затем мускат, потом "Солнцедар", его закусываем обязательно луком. Довольство жизнью. Сильные руки. Иду с Наташей на кухню; задумчиво теребит шейный платок. Говорю ей, что она прекрасна, за что получаю леща по щеке. Негодую: за что? – За то, что ты не понимаешь меня! Обижен, иду к двери, но выхожу на лестницу. Она берет меня за "талию": не пущу. Молчим. Ночь, белая. Мы стройны и загорелы. Самый момент признания, как на облаках... Снова просыпаюсь. С моим другом незнакомая девушка. – А та где? – Ты же ее выгнал... а эту, – смеется друг, – зовут Люсей, она учится на прокурора и будет сажать в тю-тю... – щиплет ее за "место", – ...рягу таких, как мы... Да, Люсик?
        Люсик – помидорчик для после бани, роскошь из глубины российских чащоб и полей, сама природа, – заиндевела истомой, потупилась. Я сразу влюбился в нее за короткие маленькие ручонки. Волна жалости к самому себе за то, что я не с ней, что не могу обнять ее и поговорить о лыжном походе или маркшейдерском деле... эх, как жестока жизнь.
        Полпятого утра. Или ночи? Уже. На душе тепло. Люсик спит на плече у меня. Друг чинит мопед. На столе две бутылки утреннего вина. Кровяная колбаса. Лук, соль, укроп. Все сочно, хорошо, молодо.