Вокзалы уезжали от меня. Уходили дома, деревья. Иногда я сам, слегка перебирая ногами, нехотя сдвигал ленту земной поверхности назад. Стоящие на этой ленте небоскребы двигались назад легко, как табуреты. Я же сам оставался на месте. Однажды двое малых в форме и фуражках подивились этой моей способности. Пришлось взять их под ручки, как любопытных детей, и показать им, как это делается. Они перебирали ногами вместе со мной и со смущенной гордостью ухмылялись, глядя на меня и радуясь своим успехам.
Потом появились двое малых в белых халатах, которые тоже захотели научиться двигать ленту земной поверхности, оставаясь на месте. Пришлось и их взять под ручки, иначе бы они уехали назад по ленте земной поверхности, которую я двигал. Но эти в белых халатах оказались завистливы; они заперли меня в маленькой комнате, настолько маленькой, что двигать ее было неинтересно: пару сдвигов вперед, пару назад. Стало настолько скучно и неинтересно, что пришлось подвесить себе на шею кверху веревку и на ней удерживать потолок и всю конструкцию здания, как атланту-фокуснику. Я же знал, что, если я не выдержу баланс, все здание упадет и все погибнут. Но они убрали меня, единственную подпору.
А под конец они все отошли от меня, надели шляпы, жадно впихнулись в тесную освещенную комнату, прикрыли за собой дверь и еще зачем-то заколотили ее изнутри гвоздями, уж не знаю, как они теперь оттуда все выберутся, но больше я их не видел.
В одном из многочисленных залов музея он нашел ее стоящей напротив мраморного бюста античного героя. Она увидела его и слегка махнула рукой, дав знак, что сейчас что-то произойдет.
Далее он увидел, как она внимательно разглядывает бюст, но уж как-то слишком деланно, театрально. Она сделала напускной серьезный вид и, надув губки, вглядывалась в красивое лицо римлянина. В глазах ее играло ребячье озорство.
Потом ее действия внезапно переменились. Теперь она приняла позу статуи, но статуи игривой, античной куртизанки-подростка, с рукой на бедре, с едва заметной, дразнящей улыбкой. И теперь не оставалось уже никакого сомнения, что античный герой разглядывает ее самым жадным образом, не в силах, впрочем, ничего предпринять.
В какой-то момент ему вдруг стало очень жаль мраморное лицо римлянина, во взгляде, в складках губ которого словно появились оттенки глубокого страдания и боли. Не выдержав, он подошел к ней, резко взял ее за руку и отвел в сторону. Она лишь удивленно посмотрела на него и улыбнулась самым невинным образом.
"Прекрасная музыка, – сказал Сальери и, мягко взяв Моцарта под локоть, стал нежно увлекать его в сторону. – Но есть одно пустяковое недоразумение. Она не принадлежит Вам". "Но кто же тогда ее сочинил?" – прошептал, нежно улыбаясь, Моцарт, плавно увлекаемый Сальери. "Да никто ее не сочинил. Она была всегда. Была всегда, как солнце и небо, мой милый друг. Поэтому сущим пустяком было бы эту музыку приписать мне, не правда ли?" – нежно прошептал в ответ Сальери, галантно оттесняя Моцарта и выдвигая себя. "А-аа, безусловно, – выдохнул, соглашаясь, Моцарт, нежно кружась с Сальери в вальсе. – Действительно, все это пустяки".
Оказавшись в этом городе, он вдруг испытал нечто странное, вроде угрызений совести. Он уже бывал в этих местах, но только теперь, найдя город вновь совершенно не изменившимся, осознал всю гибельность своего тогдашнего визита.
Ему вдруг показалось, что, поскольку на город смотрели слишком много глаз, миллионы глаз приезжавших сюда туристов, это каким-то трагическим образом повлияло. И, возможно, его тогдашний взгляд послужил как бы последней каплей в бесчисленной череде этих взглядов, он окончательно утвердил очерк всех этих башенок, мостов, арок, и город, уже не в силах более выдерживать такого давления, сдался, капитулировал и замер, застыл, как комар в янтаре, чтобы больше никогда не измениться.
Мы встретились, он пожал мне руку, быстрым жестом указал на меня:
– Заметь, это – ты. Помни это.
Мы шли быстро, как всегда. Некуда было возвращаться. Мы заменяли мысли и слова шагом. Мы заменяли собеседника встречным ветром. Действием и противодействием. Мы заменяли наши отношения шагающей парой. Потом и он стал мне не нужен. Он исчез, я шел один. Мне было незачем заменять что-либо чем-либо. Ветра не было, ничего не было. Я шел, и в какой-то момент я понял, что это я.