Во все комнаты смотрят звезды. Кроме тех, где клопы и тараканы, где холодно и еще более холодно от умывальника с холодной водой, который подкапывает в ржавую раковину. Где висит остывший дым сигарет без фильтра, вонь окурков в алюминиевой пепельнице, смешиваясь с духом несвежих простыней, заполняет батарею пустых бутылок на полу – только там и накапливается тепло, но от такого смрадного тепла звезды закрывают глазки, оле-лукойе. Но если открыть границу, окно, за которым сирень и ветерок, то одна самая любопытная звезда туда заглянет. Конечно, какая-нибудь очень холодная звезда, но обитатель однозвездочной комнаты при виде ее встрепенется, завозится, давя клопов и выкидывая их вместе с окурками за борт.
Чтоб приманить вторую звезду, нужна сила воли. А как третья звезда – тут требуется самое сложное: чувства. Любые, какие-нибудь: достоинства, любви, красоты, чувство ванны, чувство телевизора, чувство балкона, на котором летним утром отражаются в кофе три ночные звезды: Вега, Альтаир, Денеб.
До четырех звезд нужно еще дожить, набрать вес. Чистой романтики не хватит для обустройства четырехзвездочной квартиры или снятия комнаты в **** отеле. Вернее, романтика здесь – пройденный этап. Четыре звезды смотрят на тех, кто подустал, подразочаровался, но продолжает чувствовать и потому делает дело. Дело – формализатор смысла жизни. Повышенный комфорт – суррогат любви. Количество четвертой звезды переходит в качество опоры, когда неустойчивый летний треугольник – Вега, Альтаир, Денеб – заявил о своей иллюзорности. Мол, мы, звезды, светим, но не греем, а облачка сгустятся – так даже и не светим.
Четвертая звезда греет и светит в принудительном порядке, как искусственно оплодотворенная яйцеклетка, имплантированная куда прикажете. Четыре звезды собираются вместе у того, кто может приказывать. А пять – у того, кто повелевает. Повелевающий ослаб настолько, что ему нужен постоянный надзор, он как бы распадается по частям, и за каждой частью нужно ухаживать отдельно, чтоб она не отвалилась. Пять звезд должны оживлять атрофированные органы, включать эротические каналы, кормить кашей из черной икры и поправлять подушки. Казалось бы, так горячо, пять звезд, должны сжечь, но охладевшему организму это просто теплая комната и спальня.
Каждая жизнь с ними связана: лебедь, кулик, цапля, утка.
Помню в детстве загадку русского народа: Кто на болоте плачет, а с болота нейдет! Ответ: кулик. Загадка произвела неизгладимое: я выдавила из себя кулика, но не по капле, а сразу и на полжизни. Никогда не плакала на болоте, не нравилось – уходила. Например, не нравилась советская власть, но также диссидентство и эмиграция. Я все же нашла, куда уйти. А потом в одной сосне запуталась, и стала как кулик. Потому я его понимаю. И цаплю понимаю. Как она возвышается над куликами, над болотом, как она царственно неподвижна – куда ходить-то, спрашивается. Конечно, не розовый фламинго, те, что кланами позируют в красивых пейзажах, а просто одинокая цапля. На одной ноге стоит, другая служит ей антенной.
Бывает, у болота начинают город строить, Москву, Питер. Столица – а вокруг лягушки квакают, клюква развесистая, и кажется неприличным, что цапля держит в своем длинном клюве голую рыбу. Тогда бросают в болото шипучую таблетку типа аспирин-упса, и оно становится чистым прудом. И все меняется: царевны-лебеди плавают, белые и черные, Одетта и Одилия – престижно. Если что – массовый протест: "Не стреляйте в белых лебедей". Между тем тут же, рядом, плавают утки – девушки скромные, самцы блестящие – их стреляй – не хочу, утиная охота. Лучше утки на праздник ничего и не придумаешь. В супердорогих ресторанах утки непомерные, каждая взращена в индивидуальном порядке, хорошо воспитана, кормлена спецпайком – лебедей так никогда не кормят. Поскольку услада желудка важнее услады взору. Люди, стыдящиеся этой правды своей жизни, вписали в теорию эволюции фразу: "Гадкий утенок превращается в прекрасного лебедя".
Вылупившись, утенок принимает первый движущийся объект, какой видит, за свою мать и за ним следует. Так что среди уток нет сирот. Это счастливейшие из смертных: плавают, летают, ходят по земле, никогда не плачут и самодовольно приговаривают: кря-кря. Как ни странно, никто из людей не признавался, что завидует им.