Родная речь

Кириллу Медведеву

        Рядом с естественной речью живет противоестественная, которой меня учили в школе (и, наверное, не только в школе), от неё так трудно избавиться, мне это стоило нечеловеческих усилий, да и многим другим, наверное, тоже; и я не понимаю, зачем наши учителя это делали, наверное, не могли иначе, ведь их никто не заставлял делать так; а нынешних учителей точно никто не заставляет, просто они по-другому не умеют, и всё же странно, что они этого не замечают, ведь достаточно открыть "Путешествие в Арзрум", и различие тут же становится настолько ясным, что его невозможно не заметить, похоже, они думают, это Пушкин (а ты не Пушкин), но дело совсем не в этом, а в том, что никто не хочет, никому не нужно говорить по-человечески.

Время проходит мимо

        Пытаюсь не обращать внимания на проходящее мимо время, будто его и нет вовсе. Затылочным умом понимаю, что всё это может плохо кончиться. За окном – жара, тополя, машины ревут на шоссе. Балконная дверь на кухне открыта, и через неё в комнату залетают мухи. Дочка спит, и эти твари ползают по её лицу и коленкам. А небесный оркестр с пылом, с жаром наяривает Вальс обречённых. Август, ложь, обман. Особенно – в устах тех, кто думает, что говорит правду. Все мы так думаем. И не замечаем, что дышим.

Переводы с испанского

        Все слова заняты; я не хочу, чтобы кто-нибудь ещё называл меня так, как ты меня называла (или могла бы называть); я не хочу, чтобы слова, с которыми я обращался к тебе, стали общей добычей. Поэтому в эти дни я максимально далёк от написания стихов (слова в стихах подвержены слишком большой опасности оказаться заёмными), но зато с интересом занимаюсь переводами с испанского.
        Первый автор, которого я перевожу, это Борхес; восьмидесятилетний старик, сообщающий нам о том, что нет никакого другого рая – только потерянный рай. Может быть, я тоже буду так считать, когда доживу до восьмидесяти. Ну а если не доживу? Предположим (как это делают математики и мистики), что я умру через неделю. И тогда у меня тотчас же появится настоящий потерянный рай. Этот мысленный эксперимент показывает, что мы всё время находимся в раю, наслаждаться которым нам мешают наши желания, относящиеся к прошлому и к будущему, но никак не к настоящему.
        А какие у меня сейчас желания? Сейчас у меня нет никаких желаний. Сейчас я свободен от всех желаний. Как только наступает сейчас, желания исчезают. Так мог бы изъясняться другой мой автор – Сесар Вальехо. Будто бы он – скрытый буддист, познавший страдание (но познал ли он освобождение от страдания?). Чтобы познать освобождение, надо хорошо изучить то, от чего ты собираешься освободиться. Чем он и занимался всю свою не слишком долгую жизнь.
        Пабло Неруда – это третий автор, с которым я в последнее время беседую по ночам. Я перевожу его раннюю повесть "El Habitante y su Esperanza". Чем дальше, тем труднее. Но бросать пока не собираюсь. Человек живёт в посёлке на берегу океана. Его жизнь умещается в короткие строки. Что остаётся за строками? Надежда. Имея дело с чужими словами, я знаю, что имею дело с чужими словами. И это подаёт мне надежду на исцеление. Тот, кто знает, что он болен, уже выздоравливает. Хочется на это надеяться.
        Сейчас далеко за полночь. Моё самое большое желание – лечь и поскорее заснуть. Пусть мне приснится потерянный рай. Но я буду рад и если мне ничего не приснится.

The dangerous summer

        Я перечитывал сегодня "Опасное лето", и когда Луиса Мигеля уже отнесли в лазарет с пропоротым пахом, а Антонио Ордоньес приготовился совершить своё ресибиендо, ещё не зная, что оно удастся ему только с третьей попытки, я вдруг неожиданно представил себе Папу Хэма, как он пишет гневные статьи в какие-то американские журналы против этого варварского обычая, в защиту бедных животных; причём я всё это как-то очень живо, натурально себе представил, в одну секунду, аж тошно стало: тьфу, бред, вот гадость-то, придумают же люди!

Одиночество

        Я иду по утреннему берегу, такому знакомому, что можно закрыть глаза и слушать на ходу, не останавливаясь, как птицы переговариваются друг с другом и как машины идут по шоссе на той стороне залива; и теперь я понимаю, что всегда хотел быть одиноким, а когда я был с тобой, моё одиночество становилось чем-то бо́льшим себя самого, поэтому мне так трудно, так мучительно трудно с тобой расстаться.

Inferno, V, 135

        В электричке я читал "Семь вечеров" Борхеса; вечер первый – "Божественная комедия", история Паоло и Франчески. "Существует нечто, о чём Данте умалчивает, но что ощущается на протяжении всего эпизода и, возможно, придаёт ему ценность". Сидевшая рядом со мной миловидная девушка с золотистыми волосами и профилем флорентийской патрицианки внимательно изучала биржевые сводки в "Коммерсантъ-daily". Похоже, что книга в моих руках её не заинтересовала.
        Гуляя по парку в Новокузнецке, я смотрел, как тёмный вихрь кружит одинокие снежинки. А уже в четыре часа утра я сошёл с поезда на станции "Инская". На улице оказалось совсем не так холодно, как можно было ожидать. Домой отсюда меньше часа ходу, если идти напрямик, по тёмным лесным просекам. Небо над головой слегка светилось, и осенние листья шуршали под ногами. "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу", – эти хрестоматийные строки напомнили о себе в самом конце пути, и в них не было никакой литературности, потому что сначала в голове возникли такие строфы:

        Вот мир, в котором
                Паоло и Франческа
                        неразделимо вместе,

        а что до адских мук –
                Господь и Данте
                        рыдают за кулисами.

Своя жизнь

        У нас, слава богу, своя жизнь, и мы смотрим на греков, финикийцев и японцев как на равных себе. Но всякий текст устроен как мышеловка: впускать – и не выпускать! А где же кусочек сыра? Кажется, на шкафу затерялся. Хорошо размышлять об этом ранним сентябрьским утром, лёжа в ванне, с пустой от забот головой. Похоже, сегодня снова будет жара. Можно поехать на Обское море и бродить босиком по воде, шалея от ярких красок осени и синего неба над головой:

        Vivir quiero conmigo,
        gozar quiero del bien que debo al cielo...

        Мне очень нравится эта строфа, нравится вкусовое ощущение, возникающее где-то у корня языка (не случайно по-испански paladar – это и "нёбо", и "вкус"), нравится повторять влажными губами:

        ...a solas, sin testigo,
        libre de amor, de celo,
        de odio, de esperanzas, de recelo.

        Но что такое свобода от любви, о которой говорит Луис де Леон, как не ощущение её вечного присутствия? Может быть, нечто большее: любить и быть свободным от любви одновременно. Это и есть самое лучшее; то, о чём я сегодня могу только догадываться.

Неделя письма

        У полковника нет никого, кто бы ему написал. У меня, кажется, всё-таки есть. Хотя электронные не в счёт. Однажды я получил письмо, написанное серебряными чернилами на фиолетовой бумаге. А несколько дней назад я и сам запечатал два конверта. Вот они лежат на столе, всё ещё не отправленные. Одно письмо адресовано Виктору Полещуку. Это замечательный поэт, мастер точных деталей, мечтатель, игрок, философ. Прочитайте его стихотворение "Под чудными ветвями", и вы поймёте, о чём я говорю.
        А теперь – перерыв в два месяца: был август, стал октябрь. Сегодня началась Международная неделя письма. Об этом я узнал на Главпочтамте, когда опустил письмо в почтовый ящик, а потом давал интервью для телевизионных новостей. "Скажите, вы часто пишете письма? И это письмо, которое вы только что отправили, было личным, а не служебным?" ...Вынуть конверт из почтового ящика, принести его домой, распечатать, развернуть... Хотя сам я не храню чужих писем – и фотографий тоже. Наверное, здесь я согласен с Кириллом Медведевым: "у всех по-настоящему важных впечатлений / (у страха, например, / у восторга / или у любви) / нет и не может быть / никаких документальных свидетельств".

Второе зеркало

        "Утро было свежее, но прекрасное". Я прочёл эти удивительные, в своём роде единственные слова, открыв книгу на случайной странице. Дальше читать совсем не хотелось. Да и зачем? Этого было уже достаточно. Негатив негатива заново становится позитивом. Минус на минус даёт плюс. Можем ли мы надеяться на то, что отражение отражения вновь окажется реальностью? Благоговение и благодарность (буду употреблять эти слова, размышляя о русской литературе) – это очень разные чувства по своей природе, и первое почти исключает второе. Утро было свежее, но прекрасное. И я благодарен ему за это.