* * *

        Снежно-солнечный свет не оставляет меня и в самых дремучих улицах. Все попадающее в него проясняется до совершенства, но тайны своей не отдает. Тонки стенки этого дня, и, не будь он так огромен, кто бы понял, что это лучшее приношение той, что немощна в своей неразделенной старости и питается всякою подачкой, той, чья власть всегда была мне утешением.
        Оборачиваясь на возмущенный рев, я уже вижу на цепи зверя в цветных лоскутьях. Но улица невозмутима. Два приемщика бутылок беседуют, переминаясь с ноги на ногу, облагороженные скрытым светом стекла в алюминиевых решетках. И снова рев. Теперь я нахожу: так по-медвежьи жалуется крыша, когда мужик вытягивает из нее гвозди.
        Как можно неслышнее я разуваюсь в прихожей. Мне хочется так появиться, как будто меня не ждали. Ее облачение – ветхие кружева, стиранные в кофе, – покоится на покрывале, и бирюза зеленеет в тяжелой броши.