И в лес, по самую Бородинскую битву. Увидел там что?
Ах, нет, то есть ах, да, просто гулял. Он насвистывал при этом, не помнишь? Да незначительное мерцание над его головой наблюдали даже с тобою мы вместе. Нет? Почему нет?
Не знаю, почему нет. Кто из нас Ты? Да, по-моему, мы оба – два очень дорогих персидских ковра. На полях наших тел разыгралася битва. Битва же сама – только галочка есть, мол, тут ищи – свою ошибку найдешь.
Но плоскость – само совершенство. Ведь поля – это так, врожденное даже и не уродство, а плоскость – это вам "да" так "да". Вон оно что? Тогда можно мы с вашей плоскости самолеты станем пускать?
А вы в мирное небо ли собрались? О, да, конечно же, в мирное! Ну смотрите тогда; на поля сражений не залетайте! Там, знаете, это, лес – там в случае битвы не сядешь, – только брюхо пропорешь... Советую взять с собой парашюты!
Слушаемся!.. Спасибо!...
Жила-была на белом свете изумительно красивая Белоснежка. День-деньской; да даже ерунда, что день, – времевременное проводила она... Глаза искали; руки боялись; только форма ногтей оставалась безукоризненной, сколько ни обжигалися пальцы.
Про Любовь ничего определенного нельзя вообще, поэтому Снежка белая не богата была на закат (типа, его, enter, рассматривать, будучи приобнятой любимым), а тем пАчее на рассвете.
А то, знаете, бывает такое на зорьке Счастье: лучи прямо во все глаза; масенькие пылинки в этих самых лучах летают, парят себе там счастливенькие; ничего не ждут – только радостно падают вниз; тогда хвать любимую белую за... – вот это я понимаю, рассвет!
Принц, конечно, место имел. Всегда все заказано. Все пути. Беда лишь в том, что он не более чем один из семи.
И день-деньской гномов семеро трудились в попе лицей. Принца в себе культивировал из них каждый. Белая ж день-деньской ждала их до слез. "Мир – это бездна! Нечего тут удивляться!" – мужественно размышляла она, утирая свой праведный пот.
Когда нет настроения жить и любить, нечего (правильно Белая рассудила) надеяться на какую б ни гномову метаморфозь. Тут надо терпенья решительно больше, чем у нее?
Так что же, спросите вы, обречена ли она?
Да, конечно, обречена...
Стены наклоняются на меня. Я магнит, что ли? Ничего нового на земле. Вот-вот упадет очередной первый снег.
В прошлый раз я был почти счастлив, когда ты кинула в меня снежок. Именно это время и было, как выяснилось позже, наиболее благоприятным для протягивания... руки?
Потом нахлынуло старое. Боль, помнится – Рождество. Резкий подъем с кровати; ночной поезд на Новгород; а там рыбаки одни; какие-то бесконечные тачки: то с вокзала в аэропорт, то с аэропорта на вокзал. Далее завтрак – "классика": шашлык и двести грамм водки, чтоб было чем запивать. Электричка на Петербург. Хорошо, что на Московский вокзал. Там тоже бесконечные тачки: то в Пулково, то из Пулкова. Не хватило каких-то ста рублей. Снова Московский вокзал. Еле уехал.
В Москве уже в 6.30. В 6.40 – уже в ванной. Казалось, что счастлив.
Хорваты прислали письмо и журнал на английском, где опубликованы мои стихи в переводе.
Жизнь – непонятная штука. Пожалуй, на этом все. Все этим кончается и начинается с одного и того же? Мое окно выходит на сплошную стену цвета сливочного мороженого.
Печально. Печально. Судьба моя во мне почти и не ночевала. Ночует, видать, с иным особливым. Обливает его сверху донизу чужим счастьем. В данном случАе моим.
Да, мы, конечно, всех победим! И не будем мы знать, что с этой победой нам делать. Будем делиться друг с другом и счастливо припевать. Постепенно друг с другом начнет делиться любой. Даже тот особливый, на кого мое счастье сладким дождем с небес.
Собственно, все....
Оправдания нет ничему. Уже знаем. Возделывать разве что еще можно. Но, чтобы убедиться, что родители правы, можно вообще ничего не делать.
Кто хочет от меня холода, становитесь слева, где сердце. Кто хочет тепла – шансов почти что нет. Возможно, будет распродаваться "бронь".
За кем будет последнее слово, кому это всерьез из нас интересно?
Мы некие нечто. Нас не более десяти тысяч. Остальные враги. Ну а как? Но это не мы зла хотим.
Это они угрожают нам. Выливают на нас скорбные осенние дождики; колются зонтиками; отрывают пуговицы от наших скромных пальто.
Но нам все равно светло, тепло и довольно. С тех пор, как мы стали жителями собственных сердец, кроме этих самых сердец угрозы никакой нет. Знай лишь поглядывай, в своем ли сердце ты спрятался!
Нам нет оправданья, поскольку мы ничего. Но только возделывать будем все равно продолжать.
Ведь родители никогда не бывают правы...
Великолепие лифта к самому нёбу Сергея Валентиновича в первую секунду буквально нас ослепило.
Нет, не напрасно Сергей Валентинович беспокоится. Ведь мы же запаслись такими специальными копчеными стеклышками, каковые для наблюдений за затменьями солнца пригодны столь; мы сумеем вогнать идеально чистые пальцы в самую нужную кнопку.
Для нас это, вы поймите, уважаемые прохожие, – это завершающий этап всей научно-исследовательской деятельности, осуществляемой нами... ну чуть не жизнь!
Сергею Валентиновичу же просто поперхнуться на один раз. Только мы знаем, что доза будет расти. Постепенно наступит то время, когда вся жизнь Сергея Валентиновича превратится в сплошной сиплый кашель.
А для нас весь смысл жизни воплотится в головокружительной езде внутри Сергей-Валентиновичевых ослепительных трактов.
Это и будет победа. Всем станет тогда оченно хорошо.
Так кажется нам: лифтерам. Сергей Валентинович же на кашель-то свой подсел?
Очередным героическим подвигом давеча по голове я ударен был. Стала она как флейта, но кого этим сейчас удивишь? Пан же Пони, истинный ценитель истинных удовольствий, ныне в отъезде.
Как раз когда голова моя превратилась в чудесную флейту, он сел в поезд "Москва-Вильнюс" и поехал себе. Мне известно, даже после таких мутаций, путь он держит в Тракай. Там снимали третью серию "Приключений Электроника". Что можно тут сделать? Фикцией ли объявить флейтоголовость мою? Но имею ли на то сил? Очень похоже, что нет.
Ветер во мне свистит – я пою. Речка во мне журчит – я сиплю. Да и весь какой-то я скучен и сипл стал. То есть почти деревенская скрипка. Скрипочка. Ночень. Ночка.
Мой милый пан Пони, вернитесь ко мне, скажите мне... Пусть, пусть это будет ложь! Пусть будет ложь! Лишь бы сладко. Помнится, Катя его не любит, но мне для печени в самый раз!
Потом я начал учиться самостоятельно. Однажды пробежал я по своим клапанам так, что увидел в газете, как наяву: "Пан Пони, всеми обожаемый наш пан Пони погиб в электрической катастрофе? Зажатый между двумя паровозами, он боролся за свою жизнь до последнего, словно Мересьев. Но... счастливого конца ему избежать удалось."
Прочитав это, я понял, что мне пора в Тракай самому...
Из цикла "17 этюдов для подготовленного читателя"