Маневровый паровоз занимался маневрированием все у одной и той же станции, и до тех пор он этим занимался, пока не зашел, знаете ли, в такой интересный тупик, что на обратный путь и рельсов не нашлось.
И еще:
ходила по зоопарку чрезвычайная обезьяна, без клетки. Долго присматривалась к павлину (а бегемота она держала про запас), но, поскольку слишком тощим был ее хвост и не распускался, не решилась. Ну, для лошади Пржевальского у нее была узковата грудь, и с рыбами ей было бы трудно, потому что нехорошо плавала. Наконец согласилась на бегемота и, совершенно уверенная в успехе, стала очень широко открывать рот.
Но только и туда ее не пустили
У одного крестьянина было три сына, а у соседа – три дочери. Подросли сыновья и захотелось им жениться. А тут у соседа три дочери. Правда, одна из них дурнушка была, зато другая – писаная красавица; ну, а третья – так, ничего особенного.
Стали сыновья думать, как им поделить девиц.
Младший решил – посватаюсь за красавицу, если получу отказ, так хоть не обидно будет.
Ну, и – ну, и получил.
Средний прикинул и решил: красавица откажет, дурнушка уж слишком дурна, а со средней и не стыдно на люди показаться, да и не будет больно много полагать о себе.
Посватался – отказ. "Если бы ты по любви выбирал, то, конечно бы красавицу выбрал, если из жалости, то – дурнушку, а тебе просто баба нужна, а их и опричь меня много".
Старший сын учел все это и посватался к дурнушке – хоть отказа не будет. Пришел к ней, а она и говорит: "Уж больно расчетливый ты, как я погляжу, да только и ты просчитался. Думаешь, коли я худа, так за первого встречного выскочу. Нет, посватайся-ка сперва за мою красавицу-сестру. Вот, если она тебе не откажет, тогда и я за тебя замуж пойду".
На этот счет у него достаточно наметался глаз. Он хорошо представлял себе, что разные люди едят разное и совершенно по-разному делают это.
Некоторые начинают снаружи, а другие изнутри и как бы выедают внутренности всякой пище. Одни едят к себе, иные же от себя. Есть и такие, что вообще не едят, а лишь по-английски занимают у стола место. Им достаточно просто побыть в питательной атмосфере, так сказать счесть себя поевшими.
Самому ему тоже, конечно, приходилось ходить сюда, чтобы поесть, но у него обычно все кончалось еще у вешалки, где он расставался с обязательной частью средств, на другую же трудно было приобрести что-нибудь из стоящего в меню, или, как говорится, вмененного посетителю. В таком стеснительном положении приходилось лучше сразу же отдать всё официанту, чтобы затем тотчас постараться и избежать, пока к нему еще не обратились.
Незадачи в таком случае начинались только на обратном пути: из-за гардеробщика, к которому трудно было подобрать слова, из каких к тому же ничего бы не явствовало.
Так что по-настоящему беззаботным становился он где-нибудь потом на улице, где его никто не сумел бы ни в чем уличить.
Среди из ряду выходящих вон мест не зря считаются Сосенки, где и устроена была дедами нашими мельница, что на Малиновом ручью. Для приведения ее в движение совсем не обязательно быть ветру или хотя бы даже сильному течению. Ее устройство довольно характеризует нравы тех патриархальных времен.
Она представляет собой гладкую палку на тычинке, находящуюся в приблизительном равновесии. К одному концу ее привязан большой кирпич, к противному – еще больший, который жители этих мест живо называют "супротивом". На самой палке верхом сидит скользящая подкова, или "охват". Когда супротив, увлекаемый своей тяжестью, наклоняется, он достигает поверхности воды, а под давлением наседающей тяжелой подковы погружается еще глубже. Но, погрузившись, супротив теряет в весе, выталкиваясь водой, и противный конец становится в силу причины тяжелее и перевешивает, энергично выдергивая супротив из воды. Когда же это происходит, охват перемещается к другому концу и усиливает удар кирпича по рассыпанным зернам, затем через несколько мгновений все равномерно повторяется.
Такой мельницы вполне хватало для небольшой деревушки на холмах, называемой Вязы, чтобы снабдить ее молотым кофе или даже нюхательным табаком. А вечерами этот уголок становился излюбленным местом Амура, чьи стрелы неукоснительно поражали немногих обитателей нашего Эдема.
"Осторожнее, молодой человек!" – деликатно предупредили его, хотя он, в сущности, и шагу еще не сделал по направлению к выходной двери, глухо-наглухо загороженной крупным человеком большого роста.
"А Вы не будете никак сходить в Мокроусах?" – вынужден был к тому обратиться Вариус.
"Да нет, мне пилить до самых Фенимор", – нимало не уступил ему загораживающий.
Поскольку таких остановок никто на этом пути не предвидел, все почувствовали себя несколько напряженно.
Машинист же, очевидно, вообще ничего такого не видел, иначе он не замедлил бы так останавливаться.
А в небольшом прогале, доставшемся Вариусу от двери, все скользили какие-то мостки, перилы, ручки и разные посторонние вещи, и та платформа, к которой должен был подходить этот поезд, была давно уже сзади, и впереди не виднелось более ничего похожего или хотя бы тому подобного.
Не то, чтобы он говорил уж совсем не то, что бы он хотел, но он, собственно, и делал всегда что-нибудь не то, то есть не то, чтобы совсем не то делал, но все-таки то и дело выходило у него не то, что бы он хотел сказать.
Нужно было отметить как-нибудь этот день, чтобы он так и проследовал в прошлое с отметиной, и, если б потом разыскали его, то вспомнили бы и о нем, отметившем этот день таким своеобразным способом. И поэтому он посчитал, что отметины должны произойти именно тотчас, пока никто еще не догадался вперед.
Вопрос теперь упирался лишь в метод, каким надлежало отметить, потому что если даже имя недостаточно лично, так уж тем более действие, какому всякий почти каждого может всегда обучить.
Здесь, выехав из-за угла и едва не въехав в другой, встал, подобно вкопанному, вездеход. И, как Вариус потом вынужден был догадаться, что его, то есть Вариуса, покачнуло поднятым ветром на кирпичную стену. Но и разглядывая результат, он не соглашался считаться с ним: разве вот этот грязный, пусть даже кровавый след – достаточно личен? Не обратились ли его намерения в демократический каламбур? Конечно, дело не в материале вовсе, дело, может быть, только в решении, которое, видимо, нельзя еще принять за уже имевшее место.
Содержание троллейбуса замечательно менялось с каждой остановкой, а так как менялось оно далеко не к лучшему, то вскоре Вариусу стало казаться, что его окружают почти что одни уроды.
С неудовольствием отмечал он влезавших в салон как бы на четвереньках безногих, или слепых, которые войдя, останавливались с сомнительным выражением, словно сели вовсе не на тот номер.
И вот совсем уже с сожалением проводил он глазами кокетливую блондинку, хотя и с чересчур большой родинкой на шее, но все же вышедшую в дверь наподобие птички.
Немного рассеивало подозрения только крупное лицо пожилого человека с львиной гривой седых волос, сидевшего неподалеку, но и тут приходилось мириться с судорожным тиком, искажавшим ежеминутно крупные черты комическим подергиванием.
Наконец, почувствовав, что положение становится нарочитым, Вариус решил пересесть из троллейбуса в совершенно иной такой же троллейбус...
Немного подождав на остановке в обществе славного молодого человека с гладкой собакой, он даже с известной легкостью вскочил в подошедшую дверь. Однако, когда он вошел, то буквально спохватился, обнаружив, что все уже в сборе и его одного тут недоставало.
Ему казалось, что он положил это на стул. В комнате было всего два стула, поэтому он вначале подошел к столу. Однако тщательно прибранный стол, протертый влажной тряпочкой по случаю ожидавшегося прихода, выглядел совершенно безнадежно. На приемнике тоже не было ничего. На всякий случай он включил его, проверил основные программы, потом выдернул вилку и прошелся по комнате.
В комнате, по существу, кроме стола, двух стульев и гардероба не было иной мебели. Гардероб он мог бы и не открывать: Вариусу ясно предстали пустые вешалки и галстук, валявшийся внизу. Хотя он старался пока не смотреть на стулья, все же, нечаянно покосившись, заметил, что на одном стуле ничего не лежало, зато на втором что-то обнадеживало. Если бы это не оказалось записной книжкой.
Некоторое время он перелистывал ее, стараясь не пропустить ни одной страницы. Но все имена и телефоны были одинаково непохожи. Дочитав ее до конца, он почувствовал, что в нем поднимается ощущение. Он судорожно порылся в карманах, пробежал какую-то совершенно измятую бумажку. Почему он тогда же не подумал о телефоне?
Конечно, – подумал он, набирая номер. "Девятнадцать часов тридцать семь минут", – узнал он. Некоторое время он соображал, сколько это будет. И, рассчитав все, сбросил башмаки и протянулся на раскладушке. "Если бы хотя семнадцать минут, а то уже почти восемь. Куда уж теперь, теперь уж совсем никак", – напряженно думал он.
Когда, спустя срок, он вынул его из-под одеяла и изучил, столбик стоял неподалеку возле меты, указывающей на 36,5. Недодержал, решил он и поставил его снова. Через три минуты ему захотелось опять вынуть и посмотреть. На этот раз уже было целых 36,7.
Желание довести дело до конца, а также узнать наконец истинное положение дел заставило его потерпеть еще пять минут. Однако, когда он воочию увидел, что температура неуклонно возросла даже до 36,8, всего его охватило исследование.
Через час еще ничто не изменилось и он мог бы отказаться, но ложное стремление быть честным заставило его попытать счастья в последний раз. На этот раз результат вышел почти непредвиденным: столбик подскочил под 37 и это за каких-нибудь сорок минут!
Игра температуры начинала казаться ему занимательной. С небольшими передышками она продолжалась до утра и не теряла своей притягательности, хотя и становилась все менее и менее безобидной. Роковые цифры вызывали у него почти что трепет азарта.
Наконец, он понял, что на карту было поставлено не что-нибудь, а его жизнь, и эта карта была несомненно бита. Осенью, когда он несколько поостыл и у него вынули термометр, только последний и свидетельствовал о былом темпераменте предыдущего.