Кто у моря, тот встречает предметы для ног – ботинок, сандалетку, туфлю; я не видел их парами.
Это обувь утопленников. Скажут: но ведь сапожок продырявил вихрь, туфельку сломала жизнь, башмак износился, и его пора убрать. И идут л. (люди) к морю, и бросают обувь в ночь. Просто!
Это лжелогика.
Редко, если один сапог сломался, а второй унесла буря. Таких видений раз-два и обчелся. Кто шьет обувь и ставит заплаты, чтоб сказать, что вторая туфля нужна про запас? Некоторые оставляют башмаки на память, но не один же! Два и оставляют. Бывает, что дама износит свои туфелькокожие, а не бросить, жаль, еще не издохли. Мужик, тот жалостливее, сносил, вынул револьвер, пристрелил в нос дважды и выбросил в мусоропровод. Правда, ну, ночью в подушку плачет. Это о них Тютчев писал – невидимые в ночи слезы. Видимые: под подушкой зеркальце, включит спичку, вынет зеркальце, смотрит, что морда старше со времен покупки башмаков, вот и их сносил, о время, друг! И плаксивые слезы льются, никто их не прячет в чулок. Но ч. (человек), идущий топиться, не может идти босиком. Он одевается, как есть, и идет в туго завязанных туфельных изделиях для ног. И входит в воду, пока не напьется, как хочет. Труп из вертикального становится горизонтальным, размокает, съедается рыбой и планктоном, спрутом, тюленем и т.д. Но башмаки плавают, и их выносит на берег, к моим ногам, так сказать, башмаки идут к башмакам.
Но по одному!
Потому что течения морские разъединяют эти пары, да и от трупов они отделяются врозь, у кого узел слабее; один, а потом уж второй, м. б. и через месяц с кости сойдет.
И где им встретиться? Негде. У них того света нет.
Это их атомы и кварки уж потом идут на тот свет, а сами они по себе не могут, не тот тип кнопок.
О Боже, как несчастлива обувь утопленников!
Я видел образ прощальных дней.
Альбатросы!
Сегодня море – купол, волна!
Альбатросы, альбатросы ловят рыбу, хвост во рту, окунь. Мне так не поймать, да и сколько их съешь? А потом загрустишь, как сосулька в воде.
Уезжающий, как и пьющий, печален. Никто не уймет душу в доме, была и абидосская невеста, и то ухожу. Я не пишу на сосне: "К морю. Свободная стихия. Пушкин". С тучами не толкаются.
Перенесу я судьбу, но не матрас, надутый щеками. Это не ковер-водолет! Сели, летят в воде двое, и выброси матрас, дутый. Чтоб умереть от любви в заливе, где воды не наберется на два ведра, чтоб облиться. И это и есть – погибнем оба до гроба, с любовью – бульк! Если только спрыгнут с матраса и размозжат голову о валун (дно мягкое!).
Вот так-то: океанская молвь, а дурак и дура портят мне отъезд. Я их знаю, это старик-блюдолет Ш.Ш., поэт с обстриженной грудью, международник, и его девка из младохохлушек.
Я вспомнил М., волжанка, бегущая из моря до моря, и гиацинтовые глаза из жизни! – убита, без боя.
А эта мразь, Ш.Ш., лакей на побегушках, по ТВ, и Копонелько – живут взашей, гребут берега!
Я давно умер. Если я пишу, это не долг, а так.
Я давно уж знаю: сокол – это колесо, а солнце – то горит ромбом с 14 сторон, то и днем с огнем не сыскать.
О гордый друг мой, биющийся, я уже делал и так: вставал на пути, и что ж? Я закрою ход, и разбиты оба! Но я начинаю снова и без тебя, М. А без тебя боги лгут, множественные, как и их создания – вот эти Ш.Ш. и Копонелько, на водных матрасах, как два рубля продажи. Не хочется ни сюжетов, да и ни жить, да и уеду.
Я хоронил М.И.Калинина, его гроб несли на плече, как на субботнике, – Сталин, Берия, Молотов, Ворошилов, Каганович и ряды друзей Всесоюзного старосты. Этот умер в Москве, реальнейший из реальных, от водки.
Где умер Сталин? Сколько дней не сообщали о его смерти? И т.д. – это народные нервы, позабыли, что в Кремле старик, с тяжелой биографией. И умер. Думали, что СССР восстанет против его смерти, будет землетрясение у ног, враг, лей медь, куй пули-люли! Ничего такого.
Когда умер И.В.Сталин, по улицам земли пошли машины в черных подковах. "Маруси". О чем говорить? – Говорят о смерти И.В.Сталина, как это хреново для народов. Потом жгли звезду и, крича "ой, ой, ой!", бегали у огня. Март, иды.
Белокожий мужчина. Руки белокожие, ноги. Изысканно, с черными волосками; гладок живот; я мыл его мертвым; будто атлас затянут в туловище и перчатки. Ногти лопаточками, граненые, с розочками. Серые глаза, как серебро.
Женщины далеко не сразу, а постепенно дотягивались до его уст. Розовые (губы) всегда у него! А женщины... дотянутся и плодоносят. Он очень молодой умер, не успел постареть. На лыжах он ходил, как на буквах, широкими шагами. Как скороход. Как катится громокипящий обод! Он сжигал лыжню. За ним уж никто не мог пройти. Млн людей страны еще помнят этого человека-птицу.
А раздевался после лыж – тело у него, как море! В воде!
В блокаду отец ходил за ночь 140 км, туда и обратно, чтоб еды нам дать. Восемь раз его расстреливали за это то в Ленинграде, то за линией фронта, и он вписал в паспорт второе имя через черточку – Октавиан. Он жил в кудрях, как драгоценный иллюзион. Его ордена несли на кладбище в сундуках. Его тело лежало в гробу роскошное. Двумя руками оно держало свечу. Я свечу поджег, и огонек не задувало, хоть шли за гробом танки, люди и пехота. Воск капал на руки, живопрозрачные. А под усами – белые зубы.
Он не был добр, он не был человеком, он только пил с людьми.