Валентин и Игорь

        Зимовело. Снеговые искры звездились и блестели. Ледяные излишества украшали карнизы, водосточные трубы, провода, деревья. Из асфальтовых трещин валил густой пар, и белое тонуло в мареве. Валентин весело взбрыкивал валенками. "Следующий!" – громыхнуло из подворотни. Игорь изгибался игриво. Валентин вздымался волной. Игорь истаивал, исчезал. Валентин воздвигся великаном воздуха. Игорь иррационально испарялся. Валентин воплотился всем весом. Игорь исчез. Валентин восторженно взлетел, вызывая волнистые ветры. Пусто стало кругом. И так стеклисто иней лежал на окнах, что не видно где, но бродячие белесые облака кружились и опадали. Везде обещалась оттепель.

        Прошаркав ватными ногами к двери, старик согнулся и долго искал замочную скважину. Найдя, всунул ключ и повернул. Ключ сломался. "Акробатика!" – воскликнул старик и ударом кулака дверь выбил. Путь был свободен. В открытый проем хлынули мохноножки и хромопятки, ввалились амбары с косами и левые птахи, впорхнули питоны и железные блоки, вбежали плутни, плоты и поручни, вползли земли и удары, прочие нечестивцы ждали своей очереди. Но старику было безнадежно и безлично. Его труп лежал, отвесив внезапно ослабевшую челюсть, а по желто-бледной коже ползли черепки и черепушки.

        Жила-была пуля, такая дура, что со смещенным центром тяжести, и был у нее калибр – 5.45. Пять целых, сорок пять сотых. И куда бы пуля ни приходила, а приходила она много куда, куда ее и не звали, то говорила она, что вот какой у меня калибр – 5.45, а ей отвечали, что ну и дура ты со смещенным центром тяжести, и пуля обижалась, уходила, а потом опять приходила и говорила, что посмотрите, какой у меня калибр, и так по несколько раз на дню. И жил-был штык – трехгранный молодец, и он любил гулять по проспекту вперед и назад, рассматривать прохожих, но молча. Прохожие его почти не замечали, а если и замечали, то делали вид, что им не до штыка, и с таким видом тоже гуляли по проспекту, надеясь на удачу не встретить штык по дороге обратно, но эта надежда оставалась жалкой и тщетной, потому что штык предпочитал этот проспект всем другим проспектам, улицам и переулкам, и любой прохожий хоть раз в день да мог увидеть его трехгранное обличье. И вот однажды штык, фланируя по своему любимому проспекту, увидел случайно туда залетевшую пулю и впервые за долгую стальную жизнь сказал, а какая вы милая дура, и пуля замедлила полет, зарделась, заалела и прожужжала, что не видела раньше подобного молодца. И они застыли посреди уличной толчеи, глядя друг на друга, а потом пуля, покачиваясь и вращаясь, упорхнула в ближайший сквер, а штык направился за ней, четко двигаясь по горизонтали. И с того момента они каждый день встречались в тенистых аллеях парка, шептались и шушукались, обнимались и целовались, и штык не обращал внимания на смещенный центр тяжести, а пуля прижималась нежно к упрямым граням. И вскоре, чтоб ни на миг не расставаться, они стали жить вместе, в одном доме, в одной квартире, и вместе гулять по проспекту, и теперь никто не смел сказать пуле, какая она дура, и только все отворачивались и молчали угрюмо. А через девять месяцев у пули родился сын, такой маленький птык, и теперь везде был птык, в каждой квартире был птык, во мне был птык, и в нем был птык, и у них был птык, а на птычьем языке изъясняться гораздо легче оказалось теперь, о чем и повествует эта сказка.