Звезда, глаза и лампа

        У всего на свете есть имя. Деревом называется дерево, а не свечка, эшафотом эшафот, а не письменный стол, женщиной женщина, а не мужчина, писателем писатель, а не столяр. И наоборот.
        И есть мудрость в точности имен. И если не мешать природе, то из деревца вырастет дерево, из мечтающего – писатель, из девочки – женщина и из политики – эшафот.
        А если мешать, то ничего не вырастет либо произойдет смешение имен: столяр, тоскующий по перу, пень, выбросивший ветку, мужчина с женским сердцем и письменный стол, требующий четвертования.
        И не будет ничего, или будет страдание.
        Но приходят странные люди, и в мире точных имен начинают комедии ассоциаций. И оказывается, что в точности имен нет мудрости, ибо нет непереходимого в воображении – в нем нет даже различий между запомнившимся сном и запомнившимся фактом, между мной и тобой (ибо воображение – это я, и нет его в реальном мире), так что уж говорить о деревьях и свечках, письменных столах и эшафотах, мужчинах и женщинах, писателях и столярах. Что уж говорить о звездах, глазах и лампах.
        Что уж говорить обо всем этом.

        У нас в семье семь человек родителей и один сын.
        Его третий отчим и четвертая мачеха пишут бесценные произведения.
        И кидают их где попало.
        И мой сын ходит ногами по их бесценным произведениям.

        Они шумели и матерились, как штрафной батальон, ломали двери изнутри и уходили ко всем чертям.
        А я притих на Черной речке и ползал по листу бумаги, как шелкопряд, откладывая яички буковок.
        Каторжник мостит тюремный двор, спина его синяя от неба.
        Женщина стирает белье, припав к реке, как конь на водопое.
        Пианист тычет пальцами то в черное, то в белое.
        Штрафной батальон ломает мою дверь изнутри.

        Нерону захотелось посмотреть на пожар, и он поджег вечный город.
        Он был болван, лишенный воображения.

        Ах, представьте – я взял посох, надел тулуп и с сумкой за плечами пошел по дальней дороге, да, вот пошел по улице Кирочной, по Литейному, по Невскому, по Лиговке, по Московскому проспекту в тулупе и с посохом. Мимо хмурых домов петербургских, мимо тонких стенок новостроек с желтыми окнами, с желтым медом внутри, через край, через окна наружу, даже стены вспухли от меда. А я мимо, к высотам под Пулково, Пулково сверху, высоты под ним, телескопы, как храм, а храм уже был на моем пути божий, и не один. А я дальше, дальше, мимо Гатчины, Новгорода, Смоленска. Нет, вы только представьте – взял и пошел. И когда я уйду далеко-далеко, я только тогда оглянусь.

Из цикла "Дневник без имен и чисел"