Между Лахтой и Ольгино есть дамба. Вернее, если ехать из Лахты в Ольгино, можно увидеть дамбу. Она совсем небольшая. Может быть, это даже не дамба, а что-нибудь другое. Но мне приятно думать, что дамба. Сейчас вдруг усомнился: из Лахты в Ольгино или из Новой деревни в Лахту? Но это несущественно. Главное, что есть квази-дамба, раздражитель ментальной сферы: нидерланды, ван-гоги, амстердам. География бессознательного, немые карты и тихие океаны вселенной. Поезд передвигается из одного полушария в другое. Каждому надо уложить восемь шпал. План Божественного Спасения. Сокращенно – СПБ. В Сестрорецке (Сестербеке) был оружейный завод, там Лескову рассказали о Левше, первом русском промышленном шпионе.
Белоостров. Дачная местность. Пушкинский дом. Проффер. Что еще? На стуле лежит книга (толстая) "Конец главы".
Северные предания: в Ольгино есть одноэтажный гастроном с винным отделом, а рядом пивной ларек с трудящимися. Если плюнуть высоко-высоко, то родится новая звезда. В Лисьем носу, кроме магазина, летом работает и павильончик, где продается портвейн в розлив. Если бы я жил в Германии, как Хайсенбюттель, то поместил бы здесь соответствующую цитату из летнего железнодорожного расписания, но лопарям цитаты не по нутру, они сами с усами. Да еще какими!
С другой стороны, Васкелово не виновато, что оно Васкелово, а не Лемболово или Вапнярка. Или экзотическое Борисово-Гриво (или грива?). Ван-Гог умер с трубкой во рту. Ли Бо утонул в пьяном виде лунного отражения Книги Перемен. 64 километр золотого сечения. Мга. Ямщик, не гони лошадей, они обесточены. Апатичная птица-тройка. Палех.
Разве Лахта, Ольгино и Лисий нос не могут быть положены в основу моей музыки. Создать новую ритмическую систему, в которой сопрягаются не звуки, а пространства. Впрочем, наша ж/д может оказаться тривиальной игрушкой. Замкнутый круг, по которому бегает паровозик сознания.
Уже после того, как учительница пения подарила мне флейту, была осень и холера, – говорили, что в Астрахань Стенька Разин завез не те арбузы. В некоторых городах появились медные всадники и каменные гости. Бернард Шоу перешел на баранину и кумыс. Она собрала нас на Елагином острове в один из четвергов последних лет февраля. От холода все вокруг звенело, искрилось, синело. "Теперь, когда вы уже стали белыми медведями, – прошептал снег ее голосом, – я могу вам сказать свое последнее слово".
Все двенадцать учеников застыли в ожидании.
Солнце уже заходило, и сумерки отнимали у реальности статус вещественности, превращая знакомый, изученный мир в таинственное нечто анонимного мифа. Деревья, сомкнув черные ветви, образовывали новый алфавит, а дымы, возносящиеся над рекой на всем видимом ее протяжении, старательно разучивали желто-розовую гамму заката европы. И какие-то пурпурные птицы наперекор судьбе беспечно летели в сгущающейся синеве. Появился хрусталик Полярной звезды и чесночная долька луны. Незаметно с солнечным светом тихо исчезали дневные мы, а на смену этому мы являлось таинственное и необозримое не-я. Эта смерть была сладкой, как мед, нежной, как мелодия тающего снега. Мы плавно умирали в лоне неисповедимого Оно, чтобы стать вещими духами срединного Рима.
Потом мы застали себя стоящими вокруг идеально круглой проруби, из плещущей черной бездны которой вздымался к фиолетовому небу белый, благоухающий ладаном пар.
Из цикла "Сольфеджио"