Проверять не хотелось, не тянуло встретиться еще раз с этим взглядом с обратной стороны луны на расстоянии не успевающего рассыпаться дымного выдоха. Банка с кофейными зернами была по первому впечатлению безопасней. Если бы Эрих Мария прирабатывал на фабрике, ему после очередного глубокого вдоха наверняка взбрело бы в голову прилепить на утварь пропущенную сквозь собственные запорошенные мозги иеронимову сцену, наплевав тем самым в утренние чашки всем обывателям Европы и Бразилии. Красные телефонные колпаки смыкают пластмассовые губы над головами беззаботных клиентов городской телефонной сети, только судорожные ноги и торчат в мир, клёнов растопыренные пальцы тесной и немой аллеи вдоль хватают за конечности беззаботных посетителей парка, еще не зажеванные человечки с ужасом разглядывают стиснутые в вытянутых руках негроидные маски, воробьи в полевой форме образца второй мировой – так и поклевывают что придется в полном обмундировании, карлики возлежат в коммунальных облупленных ваннах, по ночам, когда все точно спят, а свет все равно горит, или это уколотый Эрих Мария, замерзая в остывающей воде, думает, что прилег на зеленую траву, вспоминает роман "Под колесами", вагончики скользят над бесперспективной жестяной далью, трапеции не то вулканов, не то вавилонов, не то таких же вот изукрашенных банок.

        Подстерегавший взгляд оказался еще ближе и еще непереносимее. Чёрт, эта застывшая на мгновение нефть, готовая всколыхнуться тягучим наплывом от едва уловимого движения мысли, в глубине у нее трясина или черная дыра – чем ближе к центру, тем медленнее, а снаружи покажется, что тебя сразу и нет, Мескалито прикинулся Мельмотом, после того, как я выплюнула зазубренный бумажный обрывок, говорил ли Эрих Мария о том, как прижимался спиной и затылком к горячим камням мечети и пытался дурным глазом узреть в линялом небе энергетический столб, соскакивала ли цепь в окончательной и бесповоротной глуши, или эта мексиканская вода так и плещется с тех пор перед глазами? Из-под толщи разлившейся до краев восприятия темени долетели плеск и бормотание, страшная болотная гладь двинулась внезапно, каждое утро варили кофе каждое утро играли в прятки каждое утро одного не находили каждый день кого-то не хватало, дымный ручей падает вниз, Нума заклинает себя ли самого и добавляет равнодушно: – Тут у нас в глаза заглядывать чревато.

        Вправо-влево лежал неизменный буроватый песок, вперед уходил все приближающийся океан, никак не способный подобраться ближе, как резина на эскалаторе, ступеньки подъезжают и подъезжают, исчезают и исчезают. Она оказалась на коленях перед узором ограждения, вцепившись в чугунные ветки. Однажды пришедшее в момент провала в сон мгновенное видение выстроившихся в ряд пропускных турникетов в метро, в пустом метро перед часом ночи, протекло потом и в другие способы раздвинуть сознание, и каждый начинается теперь с этого, словно входишь под землю у Памятника Географическим Открытиям, кинув монету, а там эскалаторы, люстры, вагоны, тоннели, кабели, внезапная темень на стыках, грохот и навязчивое лицо на стекле.

        Сумела чуть сдвинуть шею и поймать краем взгляда маяк – темную простертую вверх башню с невесомым стеклянным завершением, готовым раствориться в неравномерной серости неба, если бы не остроконечный купол, совсем как на картинке в каморке. Фонарь испускал неопределенное свечение, словно цинковый воздух, пересекаясь со стеклом, становился ярче, но и только. Вся муть бессмысленных прогулок поднимется, и станет страшно, когда, непоправим и гулок, прольется день над этой башней. До судороги не хотелось удаляться от каменного цвета этих стен, от тусклого излучения этих стекол, оказаться бы снова на едва заметном в непомерном полотне стены витиеватом балконе, а того лучше – у самого граненого фонаря, за кольцом перил, исчезнуть в фосфоре неба и стекла. Он их выгнал, он им сказал – убирайтесь отсюда, и они убрались, только зачем, мне надо наверх, провести пальцем по пыльной поверхности небьющегося воздуха, но есть куда идти.

        Он давно умер, мрачный полковник с края земли, из столицы у самого синего моря, огласил приговор и почувствовал там, за грудиной, гранит, как они все суетились, кто с интересом, мало кто с сочувствием. Вот и ответ – какие сны в том сне, в протяженном покое, в последнем обмороке от перегрева. Но какое может быть отсюда назад? Он меня зачем-то дразнит, вход на эти поля смерти в выход не превратить, колеса потеряны – покривленное заднее и залатанное переднее, этот поезд не привезет меня домой, этот велосипед больше даже и не проступит в коричневом пыльном межполочном мраке. Эрих Мария и его деревянные русские остались за дверью, там, где деревья становятся главным, где деревья живут по ночам, а днем вдоль дорог замирают отчужденно, и дома замирают отчужденно, а Эрих Мария остался стоять в вагонном проеме, где-то виданный, остался стоять в дверях гостиничной комнатенки, oranges are strange when numerous spread on the table behind the icicles of your wet hair, и больше никакой травы, никакого амстердамского навигатора, никакой тебе трамвайной остановки с видом вдаль, где он есть и чем-то занят, скандинав, скандинав бледный, сердце может болеть не только от счастья, не мне вам объяснять, господин следователь, когда изобретенная любовь, когда то, чего и не было, остается за дверью, камень прорастает за грудиной, и тяжкая масса вокруг колен застывает, изнутри и снаружи неподвижная твердь, а волна повыше – холодная, горькая – падает как на скалу, вот и ответ, вот и тупик.

        Далее самочувствие наборщика приобрело и вовсе странные формы: муть постепенно расступалась, давая дорогу доводившим до дрожи своей маловероятностью, увиденным словно издалека, с обратного края подзорной трубы, но изводяще подробным картинкам из жизни каких-то гномов, обретавшихся то у подножия одновременно приземисто-кряжистой и непостижимо высокой, светящейся закатным пунцовым, изъеденной окнами, анфиладами и лестницами горы, то в поле с неприятно вывернутыми умирающими цветами, то – и это давало некоторое отдохновение, ибо было отчасти привычным, – у кативших свои бесконечные полотна волн, но до того переполненных тоской, что поверить в их естественное, посюсторонее происхождение было никак невозможно.