Сквозь жесткую, уже нагревшуюся под ухом дверь, он слышит звон чего-то разбитого, мамин крик: "Сволочь, сволочь!", снова звон, бормотанье отца, мамины шаги и ее голос: "Иди сюда! Иди сюда, кому сказано!"
        Он еще не успевает понять, что это сказано именно ему, а дверь распахивается, жесткая мамина рука хватает его у плеча – больно – и волочит на кухню.
        Яркий свет, дым, он кислый, бутылки на столе, отец на табуретке.
        Рука отрывает его от пола – что-то внутри него трещит – это отлетела пуговица от лямки штанов – и ставит перед отцом...
        – ВОТ! ПУСТЬ ОН САМ СКАЖЕТ!
        ...кривые губы отца, бледная лысинка...
        – ДУРА. ОСТАВЬ ХОТЬ РЕБЕНКА В ПОКОЕ!
        ...рука отца хватает руку матери, мать бьет отца по лицу...
        – СВОЛОЧЬ! НЕ ПРИКАСАЙСЯ! А-А-А-А-А!!!
        ...лицо отца с красной и белой щекой...
        – НЕ ХНЫЧЬ! СКАЖИ ЧЕСТНО, КОГО БОЛЬШЕ ЛЮБИШЬ: МЕНЯ ИЛИ ЕГО?
        ...в штанах горячо...
        – КОГО?! МЕНЯ ИЛИ ЕГО?
        ...осколки тарелки и винегрет на полу...
        – ВСЕХ...Я ВСЕХ...
        ...в винегрете пуговица...
        – НЕ ВРИ! ТЫ ЕГО ЛЮБИШЬ, ТЫ ВРЕШЬ, ТЫ НЕЛАСКОВЫЙ! СМОТРИ В ГЛАЗА!
        ...ее передник, шея, ухо, слюнка в углу рта...
        – В ГЛАЗА СМОТРИ! КОГО ЛЮБИШЬ?! В ГЛАЗА СМОТРИ! НУ?!!
        ...он смотрит и выговаривает, задыхаясь от боли, то, что он должен, должен, должен выговорить:
        – МАМУЛЕЧКУ...

        ОНА стоит и держит клетку с попугаем. Это большой какаду (хорошо бы живой и настоящий).

        Да, продаю. Пять тысяч.
        Ну, не знаю... Пять тысяч.
        Да, говорящий.
        Что Вы, женщина, – он так сразу не может, видите, он волнуется.
        Ну, он же понимает, что продают, – и волнуется, да, Флобер?
        Это у Вертинского, знаете, песня – "Попугай Флобер".
        Почему старый? Он совсем хороший еще, попугаи вообще долго живут, да, Флобер? Это неважно.
        Нет, я могу сказать, но это неважно – Вам ведь попугай нужен, да?
        Нет, я могу, просто у людей разное отношение бывает, когда говоришь, откуда...
        Нет, я могу.
        Из Грозного.
        Просто я стараюсь не говорить.
        Кончилось все, выбралась, здесь теперь, – что я опять буду?..
        Главное – выбрались, да, Флобер?
        Он очень говорящий!
        До войны знаете как говорил!
        Он в подвале вообще...
        Новое даже слово выучил – представляете?!
        Не выходили уже из подвала – такая бомбежка, тем более и квартиру разбомбили – с вещами, со всем...
        Хорошо у меня был с собой запас корма попугайского.
        Холодно так в подвале, а он нежный очень.
        Он умирал сначала, совсем умирал, а потом ничего – над керосиновой лампой его согревала – электричества же не было и, главное, воды – воду из батарей сливали и пили, а потом, когда наши пришли – ну, это мы так сначала думали, что они наши – когда они пришли – они трупы в каналы скидывали, и вся вода стала трупная ...
        Извините, я больше не буду.
        В общем, он в подвале выучил...
        Мы же все – нас девять человек было: русские, чеченцы, армянская семья – все там...
        Извините.
        Как они шандарахнут по нас – ракетой, бомбой, не знаю, что там у них, – а он на весь подвал: "Господи!"
        А они еще!
        А он опять: "Господи!"
        "Господи!"
        Господи!"
        Громко так – да, Флобер?
        Мы даже смеялись
        А вот здесь чего-то он...
        Ну, скажи, Флобер!
        Скажи, ты же знаешь!
        Ну, это-то слово ты знаешь!
        Ты же каждый раз говорил!
        Подождите, женщина, сейчас он!
        Ну, ты же знаешь! Ну!

        (Бьет по клетке.)

        Ну!

        (Бьет по клетке.)

        Ну!
        Подождите, женщина!

        (Идет, говорит попугаю.)

        Ну, господи!
        Господи!
        Ну?!

        (Бежит.)

        Подождите, сейчас он!
        Да, господи!!!

        (Убегает.)

        хлеб, манка еще разика на три-четыре, вот молоко кончилось, а на воде какая каша? – ляпа и не попробовала даже – зевнула да отошла, а на улице зато сразу к помойке, даже перед екатериной сергеевной неудобно: рассказывает, как зятю зуб сверлили, а тут эта, бесстыжая, с помойки дрянь какую-то тащит, да еще хвостом вертит – так и не отдала, а серия неинтересная совсем – все никак с бриллиантами не разберутся, уж даже и ляпа заснула, а дрянь и во сне в зубах держит, тронешь – рычит; пока подметала-поливала, уже и ванечка затевахин начался про животных, чего-то он грустный сегодня, случилось, наверное, чего; проснулась, барыня, и давай задницей по половику елозить, а дрянь в зубах, таблетки есть такие специальные, от собачьих глистов, по 32 рубля штучка, тут и поле чудес, якубовичу сало подарили и полный водолазный костюм со шлангом – и на что ему сало? – тут затошнило что-то, пошла в кухню кашу доедать, а ляпонька приходит да дрянь свою прямо на коленки кладет, поплакала-поплакала, помыла под краном – и не дрянь никакая, свининка, – зажрались, сволочи! – с манкой да с лавровым листиком – за милую душу с ляпой навернули, на завтра еще осталось, хлеб и манка еще есть, а там через три дня уже и пенсия!

        У меня вот было – случай такой: скатёрка моя пропала.
        В ту весну.
        А нас трое в деревне.
        Это летом тут приезжают, а осень – зима – весна – трое нас: я, дальше Марья и Солдатиха на том конце.
        И больше всё.
        Да... постирала скатёрку, да на забор и повесила.
        А утром – хвать! – нету...
        Обглядела всё – матеньки мои! – нету!
        Ну, не с Выселок же приходили ночью, скатёрку мою воровать?
        Это ближнее к нам место, семь километров.
        Волки, что ли?
        Мы с Марьей их боимся, а Солдатиха нет. Солдатиха на Выселки себе за пенсией ходит. И за хлебом ходит – себе одной... Такая!
        А скатёрки моей нету.
        Оглянешься – нету.
        Дом как у нелюди. А зайдет кто?!
        Всё: хочешь – не хочешь – надо вызывать!
        А это от матки у меня осталось: бумага расчерченная, буквы на ней и блюдце.
        Оно само по бумаге ёрзает и показывает – из букв складываются...
        Ну, вызываю.
        Блюдце ёрзает, и выходит – МАРЬЯ.
        Я и обомлела.
        Ах ты, Марьюшка, думаю, соседушка, проблядь задристанная!
        И тут как ударило – Солдатиха! Это ж она Марья!
        Это мы с Марьей её Солдатихой зовем. Вот оно её и показало.
        Она мне её потом, я думаю, ночью и подбросила...
        А вызывала так: голову подняла да и говорю:
        "Владимир Ильич Ленин!
        Или Пушкин!
        Кто скатёрку мою скрал?"

        1947 год, июль, вечер, залив, дачи.
        Деревья, птицы, цветы, сотрудники в штатском за кустами.
        Это дяденьки, которых не надо видеть. Если присесть и посмотреть в самый низ куста, то видны их начищенные туфли, но их будто бы нет и даже спрашивать про них некрасиво. Она их будто бы не видит.
        Ей восемь лет. Она бежит по дорожке и любит дядю Юру.
        Он красивый. У него красивая военная форма. Когда он приезжает, то поднимает ее на руки, чтобы она могла его поцеловать. Он колется усами и красиво пахнет.
        Тётя Рая, мамина сестра, тоже красивая. Она красивее мамы. Её надо любить. Дядя Юра завоевал для неё на войне черное платье с красными розами и сетчатую шляпу с большими полями, от которых получается красивая тень на лице и на плечах.
        В этом платье и шляпе она приехала после обеда, стала обнимать и целовать дядю Юру, а потом увела, и теперь его нигде не найти.

        – Здравствуй, Галочка!
        – Здравствуйте.
        (Это дяденьки из-за кустов. Черные костюмы, белые рубашки с галстуками. Улыбаются, видны зубы.)
        – Скажи, Галочка, ты какой национальности?
        – Русская.
        – И мама русская?
        – И мама.
        – А папа?
        – И папа.
        – А сестра?
        – И сестра.
        – А тётя?
        – Тётя?
        – Да, тётя?
        – Тётя?..
        – Да, тётя?
        – А тётя – еврей!
        – Ну, спасибо, Галочка!
        – Пожалуйста.