Старшая просит шубу, средняя – видеокамеру, а младшая, самая любимая дочка, которой только-только исполнилось пятнадцать лет, тихо так отвечает:
        – Привези мне, отец, от берлинской стены дырку.
        А у самой слёзы по щекам текут, будто чует беду какую...

        Карандаш, которым записано всё это, лежит под ореховым деревом, по стволу дерева нервно перемещается белка, а на глазах у белки повязка – нежная восточная лента.

        Однажды видела сон, будто я тонкий соломенный мостик через речку в лесу, и по мне ходят люди, я вижу их серьёзные лица, проникнутые мгновенной целью перейти и не упасть, и мне так хорошо, и я с любопытством жду следующих лиц...

        Ах, ..., как ты прекрасен, спокоен и неуравновешен! Ты подвижен негромко, про себя, как плавленый металл, как одноместный алюминиевый самолёт мелкого испытательного формата, весь из идеально согласованных неизвестно для какой цели гладких поверхностей, полостей и объёмов, в стиле authentic, нерезко послушный собственной сути, мечта тридцатых годов! А сам ты всё это знаешь? Завитки твоих пепельно-русых волос, наверное, мягкие, распушившиеся без шапки с подветренной стороны. Тонкая кожа взрослого лица, магические серо-зелёные глаза, втягивающие в беспредметный разговор, состоящий на две трети из слов "держать при себе" и "задумчиво". Ты лёгкая наблюдательная авиетка.

        Если не помнишь, это на странице 250 – там запечатлена стена, изрисованная чудищами и пейзажами – как в мультиках о звёздных войнах, на полу ещё какие-то детали экспозиции в том же духе, и авторы – двое молодых людей, родные братья, очень симпатичные, неуловимо похожие на провинившихся щенков.

        Прости меня, прекрасный, деревообрабатывающий, строгальный, оборудованный механизмом подачи обрабатываемого материала, шестисоткилограммовый возвышенный гений фрезерования, фуговальный станок, прости меня, я не умею листьям папоротника сделать гладкие края, по жизни не умею.