Я проснулся, как Греция после долгого мифа, варварским днём, опровергшим законы Гомера и выстроенным из острых граней. Будто мы, я не помню её имён, отыскали в канаве Бога. Мальчик придумал смерть. Мне казалось, что с женщиной так не бывает. А потом хотелось, чтоб больше ничего не было.
        И нет.
        Только утро, немота, чтобы скрыть молчание и стихи – не проговориться. И шаги – навсегда от зенита.
        Когда я был мал, я рождался во всех городах мира. Я слагал свою жизнь зимой и жил её летом, я австрийски сердился, французски – кричал, лечил на латыни, страдал на славянском и плакал по-андалузски.

        ...Красавица была юна и, пожалуй, могла убедить, что вы – первый. Прижавшись, она прошептала: "Дверь закрой! Ботинки снимай: у входа – железная этажерка, телефон у нас чёрный и весь в трещинах, света – нет. Ты с ума сошёл приходить сейчас. Тебе не хватает меня ночью? И так моя дверь распахнута: прошлой луной кто-то ошибся этажом и взял меня силой. Опять не умеешь шнурки завязывать, дурак!" – схватила за руку и повела к зеркалу, откуда на меня глянули чёрные дуги бровей чуть кучерявого брюнета с орлиным взглядом и совершенно взрослого. Я отпрянул в ужасе: "Что! – уже?". Девушка разрыдалась, прильнула ко мне и залепетала, что отчим – святой и о скорой маме, которая закрывала глаза, выставляла на холод в рубашке. Я обнял её за талию, затем рука моя опустилась ниже...

        С тех пор вкус чая изменился. А Марина ходила ко мне домой, оставляя: себя в пыли на корешках изданий, узоры на серванте и крошки на столе (сестра не позволила их смести), каждая из них пахла по-разному. Гибкость её принимала другую, знакомую, форму. Она стала садиться спиной к свету. Я знал, что происходит, – все знали.
        Когда Неряшка растворилась в вечернем августовском вине, с батоном под мышкой и флорентийской улыбкой восторженному прохожему, удивились одни ласточки – они кричали всю ночь, а утром их не стало.