Вот уже более полугода я пытаюсь написать рецензию на первую книгу стихов Михаила Гронаса "Дорогие сироты,". Но у меня не получается. Главная трудность заключается в том, что артикуляция достоинств этой книги означает для меня отказ от многого, что мне всегда казалось sine qua non поэтического ремесла. Меня учили, что задачей поэзии является делать красиво и утешать. Пугать так, чтобы было не страшно. Например, рассказывать о разлагающемся трупе лошади так, чтобы это можно было – хотя бы и сто лет спустя – задавать французским лицеистам на дом – выучи-ка и повтори без запинки, повторяй десятки раз, пока не выучишь – падаль, падаль, падаль.

Моё читательское "Я" полгода недоумевало и отфыркивалось. Я знаю много способов посредством слова делать жизнь приемлемой. Я не вполне понимаю, почему в своих стихах Михаил Гронас не воспользовался ни одним из них.

Я могу назвать дюжину имён, которые можно было бы угадать за стихами Гронаса. Да, здесь напращивается микроскопическое безжалостное зрение Ходасевича. Но Ходасевич, автор непоправимого "An Mariechen", настаивает на отвратительности мира и таким образом призывает читателя отвернуться от увиденного. Вот отвернешься и – опять будет душа незримо жечь и разъедать, будет другой автомобиль являться. И будет легче.

Да, здесь, казалось бы, поработали ребята из ОБЭРИУ, с их, казалось бы, умением довести слово до полного ничего: "Ты расскажешь паровоз – почему же паровоз – мы не хочим паровоз" (Хармс). Но вот именно оттого, что они не хочут, становится жить веселее на руинах из детских кубиков с буквами.

Здесь можно рассуждать о минимализме и филологической поэзии, пижонском косноязычии Лимонова и нищенском александрийстве Вагинова и Егунова, но все эти миры только лишь параллельны (и Лобачевский здесь не в помощь нам) тем стихам, которые я с глухой печалью вот уже полгода перечитываю, раздражаясь ими, не будучи в состоянии от них освободиться:

Если уж говорить о литературных декорациях этого действа, то здесь скорее за сценой раздаётся – тятя тятя наши сети притащили мертвеца. И ворон – брат пернатый – к ворону летит...

Стихи Гронаса – о мёртвом, но не с точки зрения живого. Это не элегия, не скорбная песнь... Они скорее напоминают когда-то изумившее меня объявление на двери Филфака ЛГУ – "Имярек отчислен из университета по причине смерти".

Жанр этих стихов – констатация, директива – считать меня (тебя) мертвецом (любовником). Куда со мною ляг? В могилу? И что же мы там будем делать вдвоём – разлагаться?

Нет уж, я лучше Бодлера наизусть поучу – у него так всё изячно. А то, что ж это такое:

Надо (надо ли? всё-таки – надо) заметить, что именно эти две строки вызвали у меня в начале особенное, злобствующе-насмешливое непримирение. Какое-то запястье преткновения, lapsus manu по Фрейду – почему нужно, неуклюже извернувшись, целовать запястья, а не, следуя обычаю предков, всё остальное? Запястья режут, не целуют... Или совсем нет различия между актом любви и актом смерти? Или всё одинаково стыдно и неловко – нагота любовной несвободы и теснота братской могилы?

Странный это браток. Оно конечно, братцами называли друг друга пакостные и неотразимые антигерои "Сатирикона". Но нет в книге Гронаса никого и ничего пакостного либо неотразимого.

В этой книге чувств-с хватает, но о них обычно не то что книжки не пишут, о них вслух не говорят: всё здесь наполняет бессильная, граничащая с брезгливостью жалость, которую невозможно не испытывать и бессмысленности которой нельзя не стыдиться:

Был такой фильм у Сокурова, назывался "Скорбное бесчувствие". Можно повертеть оксюморон в руках, превратить его, скажем, в заледеневшее (со)страдание и прицепить этот ярлык к этим стихам. Можно ещё раз перечитать:

Перечитать и поздравить себя с тем, что в русской поэзии, которая (как мы всегда помним! никогда не забываем!), умерла, появился новый слог. Перед нами поэтика бормотания, слова то ли прижимаются друг к другу, то ли прячутся друг за друга; слова-новобранцы, слова-заключённые, слова-будни, слова-сироты... Традиционное уже отсутствие заглавных букв и знаков препинания внезапно приобретает здесь смысл – на бесконечном сером заборе (вдоль которого шёл и шёл когда-то чеховский любитель арбузов) нет и не может быть ничего (отвле)развлекающего. Серый забор серых слов, соединённых серыми рифмами, – за ним живёт отрада в высоком терему и далее по тексту.

Стих Гронаса окончательно свободен. Производимое им впечатление непреднамеренности должно было бы свидетельствовать (и отвлечённо – свидетельствует...) о виртуозности автора... но старые ценности поэтического цеха кажутся здесь абсурдно-лишними. Это какой-то оживший, чтобы немедленно сойти (и свести) с ума, учебник грамматики:

Новый слог, новый путь, новый свет (с самой-самой маленькой буквы). Зимний, безрадостный, ровный, скупой свет, который почему-то один мне нужен теперь. Не знаю почему.